квозь другую  арку -- с противоположной стороны двора  -- и
очутился на неширокой площади. За мокрыми деревьями он увидел огни какого-то
увеселительного  заведения,  окна которого пылали деятельным еще  светом;  у
подъезда стояли в ряд машины, автофургон, а одна из легковых машин мокла под
дождем,  как бы отстранившись  от  остальных  --  одиноко  возле  темных
деревьев.  У  этой машины дверца была раскрыта,  тусклый свет  горел  внутри
салона, но сиденья  сзади и водительское место были пусты. Митя направился к
безлюдному  автомобилю,   привлеченный  странными   звуками   и  беспокойным
движением какой-то  темной  глыбы,  невнятно обозначившейся  под  деревом. С
удивлением Митя  признал в этой глыбе свинью, небольшую, но плотную, черную,
которая  выставила  на  подходившего  человека  пятачок,  с шумом  втягивала
воздух,   похрюкивая  и  одновременно  чавкая  жадно   жующей  пастью.  Митя
остановился,  не  решаясь подойти  ближе  к  свинье,  настроенной,  по  всей
видимости, не очень миролюбиво: она несколько раз угрожающе  дергалась в его
сторону, пригнув рыло к земле, навострив уши,  как бы предупреждая, что весь
корм  под ее ногами (очевидно, желуди)  принадлежит только ей и делиться она
ни с  кем  не  собирается. Митя  уже  хотел обойти  черную свинью,  вняв  ее
угрозам,  как с  разгульным  шумом  вывалила из заведения  веселая компания,
уселась  в  свою машину и уехала;  это было  обыденно  -- но  совершенно
неожиданно повела себя черная свинья. Услышав голоса, она вначале замерла на
месте  --  лишь  подергивался  хвостик,  -- потом,  когда  свет  фар
отъезжающего  автомобиля  заскользил  в  ее  сторону, она пригнулась  и живо
юркнула  в кабину пустой  машины,  которая  тяжело  просела  и  качнулась на
рессорах. Удивленный столь странными действиями свиньи, Митя ближе подошел к
машине и,  нагнувшись, заглянул  в  салон сквозь боковое стекло.  Там  сидел
маленький человек  и, осклабившись, улыбался,  глядя  на  него. Тогда  Митя,
пошире распахнув приоткрытую дверь, просунул в машину голову, желая спросить
у человека, куда делась черная свинья и, собственно, что все это значит... В
это мгновение тот, к которому Митя  собирался обратиться с вопросом, выкинул
перед собою  руку, на конце которой вдруг вспыхнул громадный огненный ком...
Уже с пробитым пулею  горлом Митя, недоумевая,  подумал: "Огонь?  Зачем же?"
-- и  тут заложило  ему уши звенящим грохотом выстрела. Мите показалось,
что ноги его оторвались от земли, он наконец плавно куда-то полетел...
     Он с  удивлением  прислушивался  к  бульканью  текущей  крови  и  ловил
угасающим   сознанием   какие-то  невнятные   и   непонятные  звуки,  чьи-то
захлебывающиеся стенания, лепет и воркотню -- пришел в себя окончательно
и понял, что это  возятся голуби  на крыше сарая, за  раскрытым окном,  а  в
комнатке  брезжит  предрассветная,  чуть  светоносная  серая  полумгла.  (До
встречи  Мити  с  девочкой-флейтисткой  еще  далеко,  -- но перед  вами,
дорогая, человек, о котором вы уже знаете, что он убит. Не вызовет ли теперь
у вас особый интерес  каждый шаг, вся судьба юноши, любой  его  поступок? Не
станете же  вы теперь отрицать, что всякое мгновение жизни  полно особенного
значения?)  Зыбкая  игра  пробуждающегося  света  за  окном полна беззвучных
всплесков,  это  несутся  высоко в небе,  над  сонной  тенью земли,  розовые
волокнистые облака, предвестники полнозвучного дня.
     Какая  неведомая  сила,  чья  воля побудила  в  этот час юношу откинуть
крепкий  сон и  затуманенными глазами посмотреть  в  окно?  Митя  ожидал,  в
сущности,  бледную  девочку-флейтистку,  которую  в   недалеком  будущем  он
полюбит, а явилась к нему зрелая Лилиана в короткой ночной сорочке.
     Она возникла в каморке под лестницей, ведущей на чердак, словно призрак
ночи, еще прячущейся по углам.
     Я так и не смогла  уснуть в эту  ночь, испугалась предутреннего света и
того,  что  опять  доживу  до  ясного дня,  когда  осуществить желание будет
невозможно,  встала  и  пошла,  и все  во  мне упруго, властно  отозвалось и
повернулось к ожидаемому. Я отбросила все,  что мешало  мне, и почувствовала
себя безмерно счастливой. Но наше  счастье всегда бывает минутным -- оно
всего лишь  сладкая отрава, разжигающая страсть в момент, когда пьешь ее,  и
гасящая наслаждение  внезапной  мукой,  когда  отрываешься  от  питья, чтобы
перевести дух.
     Митя был  совершенно  не  готов  к такому  обороту  наших  отношений, я
видела, что стыд и подавленность  гнетут его по утрам, за завтраком, и позже
за  обеденным  столом, и в  те  часы  на людях, когда мы ехали электричкою в
Москву  или  обратно,  бегали  в   хлопотах  по  делам   поступления  его  в
художественное училище. В приемной комиссии мы узнали, что Митя, несмотря на
рекомендацию самого Хорошутина, не  может особенно надеяться па поступление,
ибо совершенно не имеет навыков академического рисования.  Нужно было срочно
научиться  рисовать  гипсовые  орнаменты,  глиняные  кувшины,  драпировки  и
восковые  фрукты.  И  вот  я  бросилась  к  Сомцову,  племяннику  Хорошутина
(последнему  мой  дядя-архитектор,  брат  отца, проектировал и строил дачу в
Ярахтурском районе), и Сомцов дал адрес одного Дома культуры строителей, где
была  изостудия,  которою  руководил его знакомый, и мы  с  запиской Сомцова
поехали искать Дом культуры.
     Мы оба вступили  в новую, ложную стадию наших отношений,  когда днем  я
вела  себя  как  ни  в   чем  не  бывало  и  строила  из   себя  озабоченную
учительницу... а по ночам я видел  на  узком ложе своем некую нагую ведьму с
горячими    бедрами,    налитыми   неизрасходованным    пылом   застоявшейся
девственности. Но мне  было  всего семнадцать  лет,  я  не выдерживал  своей
неокрепшей  душою  груза греховности и поэтому днем, встречаясь  с Серафимой
Григорьевной, матерью  Лилианы, не мог взглянуть ей  в глаза... да, моя мать
начала о  чем-то  догадываться, временами пристально,  с  явным  призывом  к
откровенности  смотреть  на  меня,   однако  я  принимала  вид   безмятежной
невинности, висла у нее на шее и всячески дурачилась.
     Однажды  я поздно  залежалась в своей постели, никак не могла отдохнуть
после прекрасной и ужасной ночи, как  вдруг вошла мать, села на край кровати
и, просунув руку под простыню,  принялась щекотать  мою  ногу. Я засмеялась,
потом капризно захныкала и принялась колотить пятками по постели, брыкаться,
-- я  вдруг ощутила такую радость и полнокровное  счастье просто оттого,
что  живу,  проснулась,  открыла  глаза  и вижу  добродушное,  оплывшее лицо
матери, что готова  была кричать от радости. И все это поразительное счастье
открыл мне некрасивый мальчик, мой ученик, моя великая гордость и надежда. А
ты  тут, чудачка,  со  своими настороженными  глазами,  ищущими какую-нибудь
схоронившуюся крысу неприличия, паутину греховности... О, мама!
     "Мне  показалось,  --  вкрадчиво  начала  она,  испытующе глядя  на
меня... -- Мне  показалось, --  сказала Серафима Григорьевна, --
что ночью в комнатке у  Мити кто-то  разговаривал  и смеялся". (Я  стоял  за
дверью, только  что  войдя в дом из сада, и слышал каждое слово из разговора
матери и дочери.) -- "Ну и что? Митя,  наверное, и разговаривал во  сне.
Наверное, бредил, -- ответила дочь, зевая в кулачок. -- Такое за ним
водится".  --  "Нет,  это был не Митя, -возражала  Серафима Григорьевна.
--  Голос был женский". -- "Что ты  хочешь сказать,  мама?  Что Митя
может  разговаривать женским  голосом? Или  что к  нему  по  ночам  приходит
какая-то неизвестная дама?" --  "Ах, дочуля, ты  прекрасно знаешь, что я
хочу сказать". --  "Представь себе, ни-че-го... ах! Ничего не  знаю и не
понимаю,  мамочка".  -- "Ты не  боишься за последствия, Лиша?" -- "Я
тебя не понимаю, мама". -"Прекрасно  понимаешь. Зачем нужно  лгать, хитрить,
если мы все равно умрем когда-нибудь?" -- "Ну,  занесло тебя... И все же
объясни, к чему твои торжественные  предисловия?"  -- "Я ночью стояла за
дверью и все слышала". (Я тоже теперь стоял за дверью  и все  слышал.) После
долгого молчания Лилиана спокойным голосом сказала: "Ма, есть  такие вещи, о
которых ты  не  имеешь  права спрашивать  у  меня".  --  "Как,  в  своем
собственном доме?  У  своей родной  дочери?"  -- "Вот  именно.  Ты  сама
правильно сказала: все равно умрем когда-нибудь. Поэтому  есть вещи, которые
тебя  совершенно не  касаются, а  касаются  только  меня". -- "Я  думаю,
развращение малолетних  в  моем доме касается  и  меня". -"Что-то,  мама, ты
часто повторяешь: в моем  доме... А я что, в чужом доме?" -- "Нет, дом и
твой, ты  здесь  выросла. И я не это имела в виду, ты знаешь". -- "Тогда
оставь меня  в покое". --  "Нет,  не оставлю.  Я выгоню этого мальчишку.
Какой стыд, боже мой!" -- "Ты зачем вошла сюда и за ногу меня ущипнула?"
-- "Сегодня  же выгоню!" -- "Ведь  ненавидишь,  а щиплешься, целуешь
меня". --  "Что  же  это происходит на  свете?  В  моем доме!.. Кошмар".
-- "Опять твой дом?  Да провались  ты со своим  домом, могу хоть  сейчас
уйти". -- "Ты с ума сошла?" -- "Могу назад уехать". -- "Нет, она
ненормальная.  Она, видите ли, в чем-то обвиняет меня. Меня!" -- "Оставь
нас  в  покое.  Я уйду". -- "Нет, уйдет он". -- "И  он тоже  уйдет".
--  "И вы поженитесь?" -- " Если надо будет, поженимся". -- "Это
кто  же вас поженит?" --  "Через год нас поженят, не беспокойся". --
"Что  ж, тогда и  поздравлю  тебя с  муженьком, который  будет  в  два  раза
моложе". -- "Ну и  что? И вовсе не  в два  раза, а  всего на одиннадцать
лет". -- "Всего на одиннадцать? И это ты считаешь нормальным?" Ох, как я
ненавидела с детства это ее слово. Нормально. Ненормально.
     Я стоял  за дверью и от стыда и глухой  душевной  тоски готов был  дать
порезать  себя на тысячи  кусков. Серафима Григорьевна была  всегда  во всем
права, она оставалась  уверенной в своей правоте при  любых обстоятельствах,
мне  было семнадцать лет,  и  я полагал, что подобная уверенность исходит из
безукоризненного  знания всех  правил  житейской грамматики. Я не  посмел бы
даже подумать, что ее совершенство подлежит сомнению или может иметь ровню в
мире слабовольных существ, над которыми Серафима  Григорьевна парила подобно
орлице, не знающей тревоги и страха.
     Но вдруг я услышал громкое кудахтанье и нервическое "клу-клу" -- из
комнаты Лилианы  выбежала  крапчатая курица,  растопырив  крылья, и круглые,
огненные глаза  ее  были  безумны,  и я вдруг узнал истинную природу  слепой
самоуверенности и  житейского  вдохновения  курицы-рябы,  понял  вдохновение
клуши, высидевшей цыплят.  Стараясь убедить не только каждого цыпленка, но и
весь свет, что она знает полную правду об окружающем мире, где самым главным
являются  червяки  в земле, грозная клуша квохчет,  раздувая  перья  на шее,
заставляет всех, кто видит ее, поверить этому... Она, бедняга, удалилась  из
дома,  стуча .коготками по полу, унося  свое  несостоятельное  вдохновение и
материнское безумие, заставляющее ее квохтать даже в одиночестве и, разрывая
лапами навоз, убеждать самое себя, что она все знает на свете, и всему может
научить, и права во  всем,  и  непоколебимо  убеждена в той истине,  что сия
навозная куча увенчивает Вселенную.
     Но ее единственный цыпленок, наплевав на все призывы, остался лежать  в
своей постели,  свернувшись  под простынею  в калачик.  Двадцать  восемь лет
бедная  Серафима  Григорьевна квохтала над своей дочерью, а  та,  даже выйдя
по-приличному замуж, предалась разврату с мальчишкой. И всего этого Серафима
Григорьевна  постигнуть  не могла. Пытаясь осознать всю  низость  и мерзость
падения дочери,  Серафима Григорьевна  одновременно  воображала разные  виды
казни,  которым  надо  было  подвергнуть  любовников.  Она  всю жизнь  мирно
проработала экономистом и дома даже цыпленка не  могла зарезать, но тут живо
представляла себе, как свяжет голых любовников веревкою, на тачке отвезет  к
пруду  и сбросит  в  воду.  А  то  можно  было привлечь к  ответу  и  одного
широкоплечего мальчишку,  детдомовского шпаненка, сдать его  в  милицию  под
каким-нибудь подходящим  предлогом... Серафима Григорьевна  испытывала такую
жгучую ненависть к недозволенному греху и к позору дочери, что готова была и
на самом деле совершить неслыханное злодеяние или отравить крысиным ядом.
     Итак,  что же  лежало  в  основе  столь воинственной ее  добродетели  и
непримиримой  ненависти  к  женской  жизни  дочери,  осуществившейся  не  по
правилам  и  понятиям мамы?  Я  прошу  вас, любимая,  извинить  меня  за мои
вольности, но уже стоит глубокая ночь, третий час, время, когда мне особенно
нехорошо,  и  я  без всяких попыток  смягчения,  ретуширования,  сглаживания
острых углов  думою  о  проклятых  силах,  мешающих  осуществлению подлинной
любви. Я давно уже не сплю по ночам,  чтобы думать о  вас и чтобы  не видеть
вас  во  сне, в котором  происходит  всегда одно и  то  же:  бесконечные мои
попытки объясниться в любви, и всегда что-нибудь мешает мне сделать это...
     Я не сплю по ночам для бесед с вами и  могу это делать  с того времени,
как  стал  понимать,  что вся моя  дневная деятельность,  то  бишь  усердная
видимость  деятельности,  это  и  есть,  оказывается, сон,  дьявольский блеф
бытия,   и  мне   оставалось   лишь  приспособить  к  автоматизму  подобного
времяпровождения физиологический акт сна. Я стал спать на работе, научившись
при  этом  не закрывать  глаз, не  храпеть и  не  принимать  горизонтального
положения, -- стал спать на ходу, и никто до  сих  пор ничего не замечал
за мною.  А  ночью  я  вновь  у  ваших  ног и  могу говорить  вам  все,  что
заблагорассудится,  выкладывать все, что знаю, не опасаясь  быть  непонятым,
осмеянным или выданным, ибо мои вольные речи никогда не коснутся ваших ушей.
Конечно,  мне жаль,  что мои умные мысли и головокружительные перевоплощения
так  и останутся недоступными для вас,  но  я вас настолько люблю, что готов
всю жизнь служить одному звуку  вашего  имени,  как самая  преданная  собака
служит хозяину.
     Но   вернемся   к  Серафиме  Григорьевне.  В  добрые  еще  времена  она
неоднократно говорила мне: "Будь, Митенька, порядочным человеком, это прежде
всего,  и тогда  у тебя  все  будет в  жизни хорошо". Меня  так и  подмывало
спросить,  обстоит  ли  все хорошо у  нее  самой в  жизни, -- в том, что
Серафима Григорьевна порядочный человек, не могло быть никакого сомнения. Но
я не осмеливался спросить -- хотя и видел, что не все у нее могло  сойти
за "хорошее".
     Я   имел  возможность  пристально  наблюдать  за  жизнью  этого  широко
распространенного  оборотня,  нашей мирной курочки-рябы,  и  составить  себе
представление  о  религиозных  воззрениях  квохчущей  клуши.  Могу  со  всей
основательностью беспристрастного наблюдателя утверждать, что они тяготеют к
древним видам шаманизма. Я видел своими глазами, как эта полная, рыхловатая,
опрятная женщина  водила  ложкой в  тазу  с кипящим  вареньем, вызывая  духа
-- покровителя  дома, который должен был укрепить ее пошатнувшуюся веру.
И  из тоненькой  струйки  керосиновой копоти, скользнувшей  по боку  медного
тазика,  выросло,  словно дерево,  высокое  существо  неопределенного  вида.
Призрак-дух, вызванный истовым камланием Серафимы Григорьевны, подмигнул ей,
обещая полный порядок, но Борис Егорович, нашедший под старость лет какую-то
огненную женщину в Москве,  по-прежнему редко бывал дома, а если и приезжал,
то,  грозно хмуря  свои  лохматые каштановые брови с  проседью, ни  с кем не
общался, ел свое, привезенное  в портфеле, и рано утром уходил к электричке,
так и не молвив словечка.
     Серафима  Григорьевна отбросила прочь предмет для вызывания духа --
серебряную большую  ложку с  костяной  ручкой и принялась жаловаться  своему
духу-покровителю. Тот  напоминал ей, что никогда в жизни она  не  выругалась
плохим словом, не  носила юбок выше колен, также не глазела в доме отдыха на
чужих мужиков, а усердно  вязала пуховый  пуловер для  дочери, никому, кроме
врача, не показывала своих грудей, не  подавала из  ложной жалости милостыню
наглым  цыганкам  в  электричках,  таскающим  на  руках  --  для  вящего
сочувствия --  замурзанных младенцев... Словом, перечень ее добродетелей
рос,  Серафима Григорьевна сама это видела  и  постепенно  успокаивалась: ее
дух-покровитель, благосклонно кивая  головою,  под конец  тихо возносился  к
потолку и растворялся в кухонном воздухе, где-то меж развешанных на  веревке
бледно-голубых бюстгальтеров восьмого размера.
     Я был вытурен  ею  из дома самым бесцеремонным образом,  причем сделала
она  это в отсутствие  Лилианы, когда та ушла в баню, и Серафима обошлась на
прощанье довольно грубо со мной. Но, честное  слово, я и из смертного  мига,
вскрывающего  истину каждого события  жизни, мог  бы подтвердить  то,  что и
всегда  говорил раньше: я любил ее,  относился почтительно к этой несчастной
клуше.    О,    воинствующие   ругатели   мещанского   уюта,   богемолюбивые
ниспровергатели быта,  энтузиасты двадцатых  годов и  хиппари  шестидесятых,
-- если бы вы знали,  как мне после сиротства,  многих лет детдомовского
полуказарменного быта нравилось бывать на чистенькой кухне Серафимы! С каким
восторгом  я  смотрел  на  зарождение  и  завершение  грандиозного пирога  с
клубникой,   слушал  произносимые  вслух   стратегические  планы  атаки   на
созревающие  помидоры, --  им надлежало >в  скором времени  оказаться  в
стеклянной  тюрьме,  залитыми  душистым  маринадом  и  закрытыми  сверкающей
консервной  крышкой.  Завороженно  я внимал  легендам о царском  варенье  из
зеленого  крыжовника, который  варили,  удалив  всю  внутренность  из каждой
ягодки.
     Митин  убийца, с осклабистою улыбкою кабанчик,  некто Игнатий Артюшкин,
почти всю  свою  жизнь служил только  по  разным охранам.  Артюшкин  Игнатий
однажды стал знаменит  тем,  что, находясь на излечении  в  Первой  Градской
больнице, был пойман нянечкою  на месте преступления, то есть в уборной, где
он красным карандашиком изображал на стене некий  плакат в сортирном  жанре.
На крик нянечкин сбежались больные, врачи, и тогда Игнатий, имевший всегда и
только  квалификацию  стража,  выхватил из воображаемой кобуры  воображаемый
пистолет,  замахнулся   на  нянечку  и  принялся  делать  судорожные  жесты,
демонстрирующие то, как бы  он  стал дубасить рукояткою пистолета  по  седой
голове  старухи. Пачкуна Артюшкина выписали раньше времени,  что намечал  он
провести на больничных харчах.
     Он  поехал из больницы не домой, в свою холостяцкую берлогу, а  к куме,
постельной подруге, она как раз купила полведра коровьего вымени, быстренько
нажарила полную сковороду еды.
     Зашел  сосед  по  квартире,  некто  Тюбиков,  человек,  видимый  только
спереди,  а  сбоку совершенно незримый, плоский, как  зеркальная фольга.  Но
белая  водка  из  рюмки,  которую  налила расщедрившаяся  кума  и  Тюбикову,
совершенно бесследно  исчезла за его  фасадом,  когда он вплеснул жидкость в
дыру разверстого рта. Желая закурить после рюмки,  Тюбиков направился к себе
в  комнату  за  папиросами,  повернулся боком  к честной  компании --  и
мгновенно пропал из виду.
     В этот же день к  вечеру он возник  на пути идущей через железнодоржный
переходный мост женщины средних лет, Ирины Федоровны Пятичасовой, мнительной
вдовицы,  у  которой  в  кармане  жакета  под  плащом,  в  кошельке,  лежала
полученная зарплата, и она опасливо покосилась на проходившего мимо мужчину,
но к великому удивлению  никого  рядом не увидела, хлопнула  себя  по  лбу и
рассмеялась,  но  затем  все же,  для  самопроверки,  оглянулась  и  увидела
печального  человека,  стоявшего   позади  нее  шагах  в  четырех,  который,
повернувшись назад, пристально смотрел на нее.
     Вдовица вскрикнула  не своим голосом и неуклюжими скачками располневшей
зайчихи понеслась по гулкому настилу переходного  моста и впереди, за  краем
настила, увидела шляпу и голову поднимавшегося по лестнице