да, на четвертый день в Сен-Клу сред
ночи  нагрянул Роже Шали -- его интересовал Артур Крайс. Почему -- не  знаю.
Что-либо  вытянуть  из детектива мне  не удалось. Он говорил, что  пока рано
открывать карты.
     Итак,  спустя  две недели,  в уик-энд, неожиданно  объявился Рейн. Было
шесть часов утра. Я принял  его в домашнем халате  и тапочках на босу  ногу,
провел к себе в кабинет, и только тогда, окончательно проснувшись,  заметил,
насколько он осунулся, похудел -- на изможденном  лице его лишь горели глаза
и выделялся заострившийся нос.
     "Да, он болен, и тяжело!" -- подумал я.
     -- Я плохо выгляжу? -- спросил Рейн, верно читая мои мысли.
     -- Неважно, -- уклончиво отвечал я.
     --  Все  чертовски банально: мне необходимо соблюдать режим и диету,  а
эти господа не изверги, но и не из благотворительной организации...
     -- Рассказывайте, все по порядку.
     --  О чем... Рассказывать нечего. Помню удар по  голове,  а после яркий
свет в лицо. Когда я очнулся дома, оказалось, что прошла неделя, еще  неделю
я зализывал раны...
     -- Вас пытали?
     -- Нет, нет... это я  так, образно, о  ранах... Все дело в язве. Но  не
будем терять время. Я нашел Томашевского,  -- Рейн выжидательно заглянул мне
в лицо, затем, будто куда-то опаздывая, сказал скороговоркой:
     -- Он живет на NN, живет один, при этом пьет безбожно.
     -- О профессоре вы сообщили  еще тогда,  -- заметил  я, -- труднее было
найти бар, из которого вы звонили.
     -- Убейте меня, ничего не помню.
     --  Но это  не  все: совершенно  случайно я наткнулся на Томашевского и
вечером  того   же   дня  нанес   ему   визит,  правда,  не  оговаривая  его
предварительно.  Увы, ничего  нового,  касающегося  нашего  с вами дела.  Он
назвал Скотта жуликом, как-то  еще, весьма нелестно. О Рейне же, вашем отце,
я не спрашивал, не получилось, наверное, я просто неважный сыщик. И все же о
самом Томашевском я узнал немало интересного. Не исключено, что все эти годы
он находился под колпаком у спецслужб, и стоило вам приблизиться к нему, как
вас тут же взяли в оборот. Хорошо еще, что все обошлось.
     -- Почему тогда эта участь миновала вас?
     -- Одно из двух:  либо  мне повезло, либо  они не  хотят  связываться с
Куеном.
     -- С Куеном? -- спросил Рейн.
     --  Старая история,  которой  интересуется  Интерпол,  но так или иначе
касающаяся Томашевского
     -- Неужели снова тупик, -- обхватив руками голову, опустив глаза в пол,
пробормотал  Рейн.  Мне даже  показалось, что он  задремал,  так надолго  он
замолчал и  таким  ровным стало  его дыхание.  Не скоро я  вновь услышал его
голос, он говорил с надрывом.
     -- Морис,  Томашевский  несомненно  знает  моего отца, как знает его  и
Скотт, мы же топчемся на месте. Все время топчемся на месте...
     -- Знаете, о чем я сейчас подумал: раз в этом деле замешан Томашевский,
то здесь должно быть только одно связующее звено -- мутанты.
     -- Но это ничего нам не дает.
     --  Как  сказать...  А если предположить,  --  рассуждал  я, --  что  и
неизвестный, и спецслужбы, и мутанты, и Рейн, все они искали одно и то же --
кейс, в котором были черновики профессора.
     -- Значит, вы полагаете, дело в кейсе?
     -- Возможно.  Судя  по тому,  как  развивались  события  тридцатилетней
давности, жизнь вашего отца стоила тогда немного.
     -- А если кейс у Томашевского?
     -- Маловероятно... Но, несомненно, он может знать, где этот кейс.
     -- Кстати, утром Томашевский часа три гуляет  по набережной,  и  у  нас
будет время обыскать его квартиру.
     -- Это ничего не даст, уверен, ее до нас обыскивали, и не однажды... Но
поедемте.
     Через час мы были в Иври.
     -- Сбавьте скорость, вот он, --  воскликнул  Рейн, увидев на набережной
сидящего  на скамейке Томашевского. В строгом сером костюме, белой  сорочке,
гладко выбритый... Я не узнал бы его -- то был другой человек.
     -- Теперь поехали, он будет здесь еще как минимум до девяти.
     -- Рейн, он не показался вам странным?
     -- Кто знает, может быть, у него сегодня день рождения.
     Машину для страховки мы оставили за квартал до квартиры профессора. Шли
быстро, но ближе к  дому  шаг  замедлили. Оказавшись у дверей, оглянулись по
сторонам -- улица была безлюдна.
     Дверной замок не доставил Рейну хлопот.
     -- Вы случайно не взломщик-профессионал? -- подивился я.
     -- Очень старый замок -- имея сноровку, любой откроет его в два счета.
     Рейн  остался внизу осматривать прихожую,  (если ее  вообще можно  было
назвать прихожей) я поднялся наверх. Увиденное  вернуло  все ту же тревожную
мысль:
     "Что случилось сегодня с Томашевским?"
     Комната  преобразилась.  В  сущности,  изменить здесь что-либо коренным
образом было невозможно,  и  тем не менее  вдоль стены примерно  выстроились
ряды  пустых бутылок,  на диван был накинут потертый выцветший плед, свежими
газетами был застелен стол.
     " А на столе лежал незапечатанный конверт.
     Это было письмо, написанное Томашевским.
     -- Рейн, сюда! -- позвал я.
     Почти страницу профессор рассуждал о бренности  всего живого  и о  его,
Павла  Томашевского,  предназначении   на   этой  земле.   Больший   интерес
представляла концовка письма:
     "..Наверное, я оказался  слаб  духом, неподготовленным  к той  схватке,
которая именуется жизнью. А слабому в этом мире нет  места. Значит, так тому
и быть.  Через  мою  судьбу  прошли  только двое  людей,  которые  были  мне
по-настоящему близки  --  моя  сестра  и  ее жених Вильям Скотт.  Но  смерть
отобрала у меня Анну, а затем я сам  порвал с Вильямом.  Сейчас, когда жизнь
на исходе, я думаю: может быть, нелепой была моя принципиальность? Право, не
знаю...  Но я прощаю ему все, даже то,  что, наверное, прощать не должен.  С
надеждой,  что,  быть  может,  он  распорядится  моим  наследием  на  пользу
человечества, я оставляю ему все... "Анна и Вильям"
     Павел Томашевский.
     16 августа 20... года".
     -- Это его завещание, Рейн.
     -- "Анна и Вильям"... Что он хотел этим сказать?
     -- А что если это код... Только к чему?
     Внизу послышался шум открываемой двери.

26.
     В  квартиру  вошли  несколько  человек. Поторапливал  визитеров  чей-то
грубый,  принадлежавший  явно  не  профессору  голос.  Заскрипела  лестница.
Времени  на  раздумье  у нас не было. Выход  же мы  нашли едва  ли не  самый
банальный--  спрятались в шкафу.  Затаив дыхание,  напрягая  слух,  мы ждали
развязки.
     Первым кого я увидел, через щель  неплотно закрытой дверцы, был мужчина
в белой рубашке  с короткими рукавами, в шортах, причем все время повернутый
ко мне спиной; вторым -- профессор.
     --  Господин   Томашевский,--  начал  чей-то   вкрадчивый   голос,   --
обстоятельства   вынуждают  нас  вернуться  к  нашему  разговору...  К  чему
упорствовать? Мы всем обеспечим  вас. Вы  же ученый! Ученый -- и сидите  без
дела!
     -- Я хочу Бургундского, -- глядя в пол, недовольно молвил Томашевский.
     -- Сэм, налейте профессору, -- приказал вкрадчивый голос.
     -- Да, да, юноша, это за шкафом, -- подсказал Томашевский.
     Кто-то, очевидно, Сэм,  надавил рукой на дверцу  шкафа, прикрыл ее, сам
того не желая. Но как только руку отняли, эта проклятая дверца, верно, играя
с нами злую шутку, отошла назад. Теперь щель стала шире, и стоило профессору
или  кому-нибудь из тех, кто  пришел  с ним,  бросить  сюда заинтересованный
взгляд, сразу  обнаружили бы меня,  а затем и  Рейна: в  шкафу почти не было
одежды, и  при всем желании мы не могли бы  воспользоваться ею  как  ширмой.
Даже  удивительно, как в  те минуты мой мозг  не утратил способности думать:
"Уж  не парни  ли  это  из  "XZ"? Сколько  же их  там?  Они  предлагают  ему
возобновить работу; вряд ли у них что-то получится. Томашевский  поставил на
этом крест. А что если  кейс у  Скотта?  Если и нет, то по  меньшей мере  он
знает, где кейс,  иначе  завещание не имеет смысла. Почему они до сих пор не
вышли на него? Ведь он был женихом сестры Томашевского. Обязаны были на него
выйти...".
     И снова  я  услышал чьи-то  тяжелые  шаги  на  лестнице, и затем грубый
гортанный говор, что услышал первым.
     -- Как дела?
     -- Профессор наслаждается Бургундским, -- ответил вкрадчивый голос.
     -- Профессор, вы  злоупотребляете  нашим терпением. Кстати, не ответите
ли  на некоторые  вопросы.  Первое:  кто такой доктор  Рейн? Второе: кто его
убил?
     -- Вам же известно, что я не убийца.
     --  Профессор, факты -- упрямая вещь. Вы вошли в дом следом за доктором
Рейном, а минуту спустя выбежали, будучи крайне возбуждены, сели в машину  и
умчались  в  неизвестном  направлении.   Все  эти  годы  вы  весьма  успешно
скрывались от полиции, жили под чужими документами. Пожалуй, вас пора отдать
в руки правосудия... Или нет?
     -- Оставьте меня... Мне уже все равно.
     Я хорошо видел, как менялось лицо Томашевского: безразличное, оно вдруг
стало зеркалом  страданий, но  скоро просветлело, приняло печать застенчивой
решимости и злой иронии.
     -- Время уходит, -- произнес гортанный говор.
     Но  Томашевский  словно ждал этих  слов.  Рука  его  лежала на  боковом
кармане пиджака.  Какое-то  неуловимое движение --  и  в ладони у профессора
оказался  крохотный  пистолетик,  который  он  направил  на себя...  Выстрел
напомнил  писк  комара...  Потом он  медленно  сполз со стула, губ коснулась
вымученная улыбка.
     -- Проклятье! Куда ты  смотрел, Сэм! Шер, да сделайте же что-нибудь! --
кричал и перепуганно, и с яростью, гортанный говор.
     Первым  к  профессору  бросился Сэм:  склонившись  над ним, он  пытался
нащупать  пульс;  затем,   наверное,   Шер,  чернокожий   крепыш  с  широким
приплюснутым  носом,  он присел  рядом на одно  колено. Но через  минуту Шер
своим  вкрадчивым голосом вынес  безжалостный вердикт: "Он мертв!",  "Точно,
конец," -- согласился с ним Сэм.
     А  затем все закружилось в  дьявольской круговерти, и я не скоро понял,
что же происходит.
     Все  началось с  короткого возгласа "О-ох!" и  грохота  падающего тела.
Следующим был Сэм  -- не успев  поднять  глаза на дверь, он рухнул сверху на
Томашевского. Только Шер метнулся к дивану, на ходу выхватывая  пистолет, но
тут же дико изогнулся, упал, прополз с метр, ударился  в судорогах головой о
пол и замер.
     На какие-то секунды все стихло. Потом кто-то прошелся по комнате, вслед
за чем моему взору  открылся бородач  с огромной рыжей шевелюрой и безносый.
Его могучее  тело облегал  блестящий комбинезон, но вместо рук, словно змеи,
извивались щупальца, по одному  слева  и справа,  достигающие ему  до пояса.
Теперь настал  и  его  черед склониться над телом  профессора.  По-видимому,
убедившись, что тот  мертв, бородач  подошел к окну как  вдруг  обратился  к
кому-то еще:
     -- Черт возьми! Быстрее...
     Как  только  они  сбежали  по лестнице, и хлопнула  внизу  дверь,  Рейн
прошептал на выдохе:
     -- Кажется, ушли...
     --  Кажется, самое  время уходить  и нам,  --  заметил  я, но  все таки
решился осмотреть Томашевского и тех, кто с ним был. Рейн встал у окна.
     -- Морис, вот они,-- окликнул он меня.
     Опустив на пол голову Шера, я возник за спиной Рейна.
     -- Двое... Да, это они...
     Они шли  по противоположной стороне  улицы,  ближе к реке; один  из них
был, несомненно, бородач,-- я  без труда узнал его по рыжей шевелюре, второй
был  в  долгополом  легком прозрачном  плаще с  оттенком  серого,  стройный,
русоволосый,  или  поседевший.  Они  поравнялись   со  стоявшим  на  обочине
желто-зеленым  фургоном, и  тогда бородач, развернувшись,  сильным движением
открыл дверь.  Раздались выстрелы.  Бородач отшатнулся, сделал  шаг  назад и
упал вперед лицом вниз. Человек в плаще исчез в фургоне.
     Где-то  далеко  взвыла  полицейская  сирена,  и  мы  поспешно  покинули
квартиру Томашевского.
     Едва мы  вышли на улицу, как прогремел взрыв. Фургон разнесло на части,
и, охваченные  пламенем, они  разлетелись по  набережной  на  десятки метров
вокруг... А я снова увидел черный "мерседес", сворачивающий за угол.
     Полиция прибыла скоро, сразу за ней -- пожарные, и только потом  врачи.
Зевак собралось немного, но все же была надежда, что, смешавшись  с ними, мы
не  привлечем к  себе  внимания.  Полиция, кроме  того,  что взяла в  кольцо
дымящиеся останки фургона, тотчас  направилась к  квартире  Томашевского. Не
прошло и  получаса,  как санитары скорой помощи  уже выносили оттуда одно за
одним  тела убитых.  Такая  осведомленность немало  меня озадачила,  я хотел
что-то сказать по этому поводу Рейну, как услышал голос Куена:
     --  Не правда  ли,  занятное зрелище?  Четыре  трупа в квартире  и  еще
неизвестно сколько в фургоне.
     Я стремительно обернулся.  Райкард  склонил голову в знак приветствия и
спросил невозмутимо:
     -- Вы, конечно, случайно здесь?
     -- Вы правы, -- коротко ответил я.
     -- И ничего не видели? Если вас не затруднит -- жду вас сегодня к шести
часам вечера.
     Он было уже отошел от  нас, как повернул на  180 градусов и приблизился
вновь.
     --  Кстати, один небезынтересный момент: вчера  ночью из  клиники исчез
Артур Крайс.
     В машине между мной и Рейном  состоялся нешуточный разговор, касающийся
наших  дальнейших действий. Раздражение  и упрямство моего  напарника я  мог
объяснить только  одним -- Рейн был насмерть напуган. Однако, сколько бы раз
не  предлагал он  все  бросить, этот вариант меня не устраивал. Наконец Рейн
смирился.
     -- Ну хорошо, если вы не хотите понять, что игры окончены...
     -- Что-то я вас не пойму,  Рейн -- поиски убийц вашего отца были игрой?
-- спросил я почти зло и с откровенной издевкой.
     -- Нет, конечно  же, нет, но мы знаем  столько,  что нам  жить-то может
быть... На наших глазах убили по меньшей мере четверых...
     -- Достаточно! Я должен переговорить с Вильямом, он был моим другом.
     -- Делайте, что хотите, -- пробормотал Рейн.
     --  Вы  слишком  взволнованы  и,  кажется, утратили возможность  здраво
мыслить.  У меня  в  руках  письмо, фактически  подтверждающее, что  кейс  у
Скотта, и самое главное -- шифр. Я еду к Скотту немедленно.

27.
     Я едва успел  застать Скотта дома -- он собирался в клинику. Мне еще не
доводилось бывать у него, и я поразился,  с каким изощренным  вкусом (именно
изощренным)  был выписан интерьер гостиной. Сначала  я оказался в  вызывающе
голом овальном  зале, где иссиня-черная материя на  стенах, справа  и слева,
открывала некое женское лицо, может быть, мулатки, загорелое,  с характерным
широким  носом,  чувственными губами,  но в  обрамлении  пепельных волнистых
волос и такими же серыми глазами... То женское лицо и было гостиной,  волосы
-- ниспадающие  фалдами  портьеры  при входе; губы  -- мягкий  кожаный диван
цвета  пурпура,  нос  --  необычной формы замысловатый  камин, глаза,--  две
картины с  сумрачными осенними пейзажами,  а  кожа  --  красноватые  стены и
паркет красного дерева, в отличие от черного паркета в овальном зале.
     "Я где-то уже видел это..." --  подумалось мне, и тут же  вспомнил -- у
Карла, когда он  показывал мне рисунки -- это был  интерьер комнаты в  Музее
Сальвадора Дали.
     -- Чем обязан? -- приглашая пройти в гостиную, спросил Скотт.
     -- Вильям, нам необходимо поговорить.
     --  Все о том  же? --  Скотт  опустился  на диван красной кожи,  знаком
предложил последовать его примеру.
     -- Да.
     Вероятно, мой решительный тон заставил его  отступить от своего правила
-- "не касаться прошлого".
     -- Хорошо, но у тебя только полчаса, меня ждут больные.
     -- Я постараюсь,  --  спокойно ответил я, --  к тому же у  меня  к тебе
всего три вопроса: Что  связывало тебя с Рейном?  Почему  вы поссорились? И,
наконец, где кейс с черновиками?
     Скотт насмешливо сощурился, посмотрел на меня в упор  долгим  взглядом,
затем запрокинул голову назад, на спинку дивана и произнес с расстановкой:
     -- За-бав-но... Ты  не ошибся с профессией? Может быть, тебе  в твои 36
еще не поздно переквалифицироваться?
     --  Если ты считаешь  все это вздором,  попробуй доказать обратное?  --
настаивал я.
     -- Ты решил меня исповедовать?  Сегодня  какой-то религиозный праздник?
Но где твоя сутана? Ты не детектив, не монах, так какого же черта...
     -- Томашевский застрелился ... два часа назад.
     Скотт  медленно поднял  голову,  выпрямился, но остался сидеть, на  его
скулах заиграли желваки.
     -- Откуда тебе это известно?
     -- Я видел это собственными глазами... Как и его предсмертное письмо, в
котором он фактически объявляет тебя своим наследником...
     -- И все?
     Я не  мог не заметить, что печальное известие причинило Скотту душевную
боль, но с этим последним его возгласом в глазах Вильяма блеснул и радостный
луч надежды, и я понял, что мысль о шифре заслонила эту смерть.
     -- Где письмо? Оно с тобой?
     --  Я   уничтожил  его,--  солгал  я.  --  Вскоре  после   самоубийства
Томашевского, в  его квартире стало тремя  трупами больше.  Слишком  большой
риск хранить такое письмо.
     Для Скотта это было ударом. Он вдруг сник и как-то сразу постарел.
     -- Боже мой... Боже мой... -- шептал он.
     -- Впрочем, иные вещи хранить еще более опасно? Не так ли?
     -- Боже мой...
     -- Ты сокрушаешься  о  смерти  друга?... Или  утратив последнюю хрупкую
надежду заполучить шифр?
     Скотт, словно восстав из пепла, сверкнул очами, но быстро овладел собой
и вполне хладнокровно произнес:
     -- Предлагаешь торг?
     -- Нет, откровенный разговор.
     -- Желаешь откровенного разговора?  Хорошо,  но  помни: не я  -- ты его
захотел, однако правду -- в обмен на код.
     -- Слово...
     -- Одно условие: ты выслушаешь меня до конца, никаких вопросов, никаких
комментариев, пока я  не закончу.  Я сам расскажу  обо  всем,  что  посчитаю
возможным...
     Я кивнул в знак согласия.
     -- Что  связывало меня и Рейна? --  Нормальные деловые  отношения.  Как
врач,   я  располагал  информацией  о  женщинах,  чья   первая  беременность
разрешилась  не совсем  удачно,  я говорю о тех, у кого  появились  на  свет
дети-мутанты. Обычно это наносило  сильнейшую психологическую травму.  Рейна
же  интересовали  только  очень  богатые  семьи.  Это все,  что ему  от меня
требовалось.  Для чего? -- я знал о его "изобретении" лишь  в  общих чертах:
Рейн  умел  ждать.  Это  естественно,  что  семьи,  где  первенец родился  с
патологией, старались вскоре обрести второго  ребенка, однако по ставшей уже
печальной статистике,  если в  подобных случаях  второй ребенок не рождается
мутантом,  то  это скорее исключение,  чем  правило... На  это и рассчитывал
Рейн,  когда  втайне  от  жен  вел  переговоры  с их  мужьями, и,  если  все
повторялось,   он   осуществлял   подмену--   ребенка-мутанта   на   ребенка
нормального. Рейн получал от мужей деньги, я  от него свою долю, а ничего не
подозревавшие матери были на вершине блаженства.
     "Но только не те, у кого обманом отняли детей", -- подумал я.
     Скотт говорил это и смотрел на  меня,  словно гипнотизируя. И я смотрел
на  него,  время  от  времени  отводя  взгляд,  делая  вид, что рассматриваю
камин...Признаюсь, мне нелегко было противостоять ему.
     -- С Рейном  Павла познакомил я, -- продолжал Скотт, -- Томашевскому он
был необходим для работы. Но однажды,  каким-то образом Томашевский снял  на
пленку гораздо больше, чем следовало бы.  Что там! Он  вообще  не должен был
находиться  в тот день, в тот час  над операционной. Рейн узнал обо всем уже
позже... Рассердился... Или нет, с его стороны  это была  какая-то трусливая
ярость. Тогда-то мы и поссорились с Павлом. Он потребовал объяснений, назвал
меня  негодяем,  подлецом...  С  тех  пор  между  нами пролегла  трещина  --
пропасть. Павел не пошел в полицию -- знал, мне тогда не сдобровать. А может
быть, он подумал  о тех матерях -- каким ударо