о ждем, думаем, вы  спите. Ведь мессер
Леонардо здесь...
     --  Здесь?  --  Больной  с  радостной   улыбкой  сделал  усилие,  чтобы
приподняться.
     --  Учитель, наконец-то!  Я боялся,  что  ты  не  приедешь...  Он  взял
художника  за  руку, и  прекрасное,  совсем молодое лицо Джан-Галеаццо.--ему
было двадцать четыре года,-- оживилось  бледным  румянцем. Карлик  вышел  из
комнаты,  чтобы сторожить у двери.  --  Друг мой,--  продолжал больной,-- ты
конечно слышал?..
     -- О чем, ваша светлость?
     -- Не  знаешь? Ну, если так, то и  вспоминать  не  надо. А впрочем, все
равно, скажу: вместе посмеемся. Они говорят...'
     Он  остановился,  посмотрел  ему  прямо  в  глаза  и докончил  с  тихой
усмешкой:
     --  Они  говорят, что ты -- мой  убийца. Леонардо  подумал, что больной
бредит.
     -- Да, да, не  правда  ли, какое  безумие? Ты мой убийца!...-- повторил
герцог.-- Недели три  назад  мой дядя Моро и Беатриче прислали мне в подарок
корзину персиков. Мадонна Изабелла уверена, что с тех пор как я отведал этих
плодов,  мне сделалось  хуже, что я умираю от  медленного  яда, и будто бы в
саду твоем есть такое дерево...
     -- Правда,-- молвил Леонардо,-- у меня есть такое дерево.
     -- Что ты говоришь?.. Неужели? .
     -- Нет, Бог  спас меня, если только плоды, в самом деле, из моего сада.
Теперь я понимаю, откуда эти слухи:  изучая действие ядов, я хотел  отравить
персиковое дерево. Я сказал моему ученику Зороастро да Перетола, что персики
отравлены.  Но  опыт  не  удался.   Плоды  безвредны.  Должно  быть,  ученик
поторопился и сообщил кому-нибудь...
     -- Я  так  и думал,-- воскликнул  герцог радостно,-- никто не виноват в
моей  смерти!  А  между  тем  все  они  друг друга  подозревают,  ненавидят,
боятся...  О, если  бы  можно было сказать  им  все,  как мы с тобой  теперь
говорим! Дядя  считает  себя моим убийцей, а я знаю, что  он  добрый, только
слабый и робкий. Да  и зачем бы  ему убивать меня?  Я сам  готов  отдать ему
власть.  Ничего мне  не  нужно... Я ушел  бы  от  них,  жил бы на свободе, в
уединении,  с друзьями. Сделался бы монахом или твоим учеником, Леонардо. Но
никто  не  хотел поверить,  что я в самом деле не жа лею  власти... И зачем,
Боже мой, зачем они теперь это сделали? Не меня, себя они отравили невинными
плодами твоего невинного  дерева,  бедные,  слепые...  Я прежде думал  что я
несчастен, потому  что должен умереть.  Но теперь я понял  все,  учитель.  Я
больше ничего не хочу, ничего не боюсь. Мне хорошо, спокойно и  так отрадно,
как будто в знойный день я сбросил с себя  пыльную одежду и  вхожу в чистую,
холодную воду. О,  друг мой,  я  не  умею  сказать, но ты понимаешь, о чем я
говорю?  Ты ведь  сам такой... Леонардо молча,  с тихою  улыбкою,  пожал ему
руку. -- Я знал,-- продолжал больной еще радостнее,-- я знал, что ты поймешь
меня...  Помнишь,  ты сказал  мне  однажды,  что созерцание  вечных  законов
механики,  естественной  необходимости  учит  людей   великому   смирению  и
спокойствию? Тогда я не понял. Но теперь, в болезни, в одиночестве, в бреду,
как часто  вспоминал  я  тебя, твое  лицо,  твой  голос, каждое  слово твое,
учитель! Знаешь ли, мне  иногда кажется: разными путями мы пришли с  тобой к
одно1му, ты --в жизни, я -- в смерти...
     Двери  открылись,  вбежал карлик с испуганным видом и  объявил: -- Мона
Друда!
     Леонардо хотел уйти, но герцог его удержал. В комнату вошла старая няня
Джан-Галеаццо, держа в руках небольшую склянку с желтоватой мутной жидкостью
-- скорпионовою мазью.
     В  середине  лета,  когда  солнце-в созвездии  Пса, ловили  скорпионов,
опускали их живыми  в столетнее оливковое масло  с крестовиком, матридатом и
змеевиком,  отстаивали  на солнце  в течение пятидесяти дней и  каждый вечер
мазали  больному под мышками, виски, живот и  грудь около  сердца,  знахарки
утверждали, что нет  лучшего лекарства не  только  против  всех ядов,  но  и
против колдовства, наваждения и порчи.
     Старуха,  увидев  Леонардо, сидевшего  на краю  постели,  остановилась,
побледнела, и руки ее так затряслись, что она едва не выронила склянки.
     -- С нами сила Господня! Матерь пресвятая Богородица!..
     Крестясь, бормоча молитвы, пятилась она  к двери и, выйдя  из  комнаты,
побежала так поспешно, как только позволяли ей старые ноги, к своей госпоже,
мадонне Изабелле, сообщить страшную весть.
     Мона  Друда  была уверена,  что злодей  Моро и его приспешник  Леонардо
извели герцога, если не ядом, то
     глазом,  порчею, вынутым  следом  или  какими-либо  другими  бесовскими
чарами. Герцогиня молилась в часовне, стоя на коленях пред
     образом.
     Когда  мона Друда доложила ей,  что у  герцога-Леонардо, она вскочила и
воскликнула:    --   Не    может   быть!   Кто   его    пустил?..   --   Кто
пустил?--пробормотала старуха, покачав головой.-- Верите ли, ваша светлость,
и  ума  не приложу, откуда он  взялся, окаянный!  Точно из земли вырос или в
трубу влетел, прости Господи! Дело, видно, нечистое. Я уже давно докладывала
вашей светлости... В часовню вошел  паж и почтительно  преклонил  колено; --
Светлейшая  мадонна,  угодно ли  будет  вам  и вашему  супругу  принять  его
величество, христианнейшего короля Франции?
     Карл VIII  остановился  в  нижних  покоях  Павийского  замка,  роскошно
убранных для него герцогом Лодовико Моро.
     Отдыхая после обеда,  король  слушал чтение  только что по  его  заказу
переведенной с латинского на французский  язык, довольно безграмотной книги:
"Чудеса Города Рима -- Mirabilia Urbus Romae".
     Одинокий, запуганный отцом  своим,  болезненный  ребенок, Карл, проведя
печальные годы в пустынном  замке Амбуаз, воспитывался на рыцарских романах,
которые окончательно вскружили ему и без того уже  слабую голову. Очутившись
на престоле Франции  и  вообразив себя героем сказочных  подвигов,  во вкусе
тех, какие повествуются о странствующих рыцарях Круглого  Стола, Ланселоте и
Тристане,  двадцатилетний   мальчик,  неопытный  и  застенчивый,  добрый   и
взбалмошный, задумал  исполнить на деле то,  что  вычитал из книг. "Сын бога
Марса,  потомок Юлия Цезаря", по выражению придворных летописцев,  спустился
он в Ломбардию, во главе громадного войска, для завоевания Неаполя, Сицилии,
Константинополя,  Иерусалима,  для низвержения Великого Турка,  совершенного
искоренения ереси Магометовой и освобождения Гроба Господня от ига неверных.
     Слушая "Чудеса Рима"  с простодушным доверием, король предвкушал славу,
которую приобретет завоеванием столь великого города. Мысли его путались. Он
чувствовал боль под ложечкой и  тяжесть  в  голове  от вчераигнего,  слишком
веселого ужина  с миланскими дамами.  Лицо  одной из них, Лукреции Кривелли,
всю ночь снилось ему.
     Карл VIII ростом был мал и лицом уродлив. Ноги имел кривые, тонкие, как
спицы,  плечи узкие,  одно  выше другого,  впалую грудь,  непомерно  большой
крючковатый нос, волосы редкие, бледно-рыжие, странный желтоватый пух вместо
усов и бороды. В руках и в лице судорожное подергивание. Вечно открытые, как
у маленьких детей, толстые  губы, вздернутые брови, громадные белесоватые  и
близорукие  глаза навыкате придавали  ему  выражение  унылое,  рассеянное и,
вместе с  тем, напряженное,  какое бывает у  людей  слабых умом.  Речь  была
невнятной и отрывочной. Рассказывали, будто бы  король родился шестипалым, и
для  того, чтобы  это  скрыть,  ввел  при  дворе безобразную  моду  широких,
закругленных, наподобие лошадиных копыт, мягких туфель из черного бархата.
     -- Тибо, а,  Тибо,-- обратился  он к придворному валедешамбру, прерывая
чтение, со  своим  обычным рассеянным  видом,  заикаясь и  не находя  нужных
слов,--  мне,  братец,  того... как  будто пить хочется. А? Изжога, что  ли?
Принеси-ка вина, Тибо...
     Вошел кардинал Бриссоне и доложил, что герцог ожидает короля.
     -- А? А? Что такое? Герцог?.. Ну, сейчас. Только выпью...
     Карл  взял кубок,  поданный  придворным.  Бриссоне  остановил  короля и
спросил Тибо: -- Наше?
     --  Нет, монсиньор,-- из здешнего  погреба.  У нас все  вышло. Кардинал
выплеснул вино.
     --  Простите, ваше  величество.  Здешние вина  могут  быть вредными для
вашего здоровья. Тибо, вели кравчему сбегать  в лагерь и принести бочонок из
походного погреба.
     -- Почему? А? Что, что такое?..--бормотал король в недоумении,
     Кардинал шепнул ему на ухо, что опасается отравы, ибо от людей, которые
уморили законного государя своего, можно  ожидать всякого предательства,  и,
хотя нет явных улик, осторожность не мешает.
     -- Э, вздор! Зачем? Хочется  пить,--молвил Карл,  подергивая  плечом  с
досадой, но покорился. Герольды побежали вперед.
     Четыре  пажа подняли  над  королем великолепный  балдахин  из  голубого
шелка, затканный  серебряными французскими  лилиями, сенешаль накинул ему на
плечи  мантию  с  горностаевой оторочкой,  с  вышитыми  по  красному бархату
золотыми пчелами и рыцарским девизом: "Король пчел не имеет жала-Le  roi des
abeilles n'a  pas d'aiguillon",--и по мрачным  запустелым покоям  Павийского
замка направилось шествие в комнаты умирающего.
     Проходя мимо часовни.  Карл увидел герцогиню Изабеллу. Почтительно снял
берет, хотел подойти и, по старозаветному  обычаю Франции, поцеловать даму в
уста,  назвав ее  "милой  сестрицей". Но  герцогиня  подошла  к нему сама  и
бросилась к его нoгaм:
     -- Государь,-- начала  она заранее приготовленную  речь,-- сжалься  над
нами! Бог тебя наградит. Защити невинных, рыцарь великодушный!  Моро отнял у
нас  все,  захваТИЛ   престол,  отравил  супруга  моего,  законного  герцога
миланского, Джан-Галеаццо. В собственном доме своем окружены мы убийцами...
     Карл плохо понимал и почти не слушал того, что она говорила.
     --  А?  А?  Что  такое?  --  лепетал  он,  точно  спросонок,  судорожно
подергивая плечом и  заикаясь.-- Ну, ну, не надо... Прошу вас... не надо же,
сестрица... Встаньте, встаньте!
     Но  она  не вставала, ловила  его руки, целовала  их, хотела обнять его
колени и, наконец, заплакав, воскликнула с непритворным отчаянием:
     -- Если и вы меня покинете, государь, я наложу на себя руки!..
     Король  окончательно  смутился, и лицо  его болезненно  сморщилось, как
будто он сам готов был заплакать.
     -- Ну, вот, вот!.. Боже мой... я не могу... Бриссоне... пожалуйста... я
не знаю... скажи ей...
     Ему хотелось убежать; она не пробуждала в нем никакого сострадания, ибо
в  самом унижении,  в  отчаянии  была слишком горда и прекрасна,  похожа  на
величавую героиню трагедии.
     --  Яснейшая  мадонна,  успокойтесь.  Его величество  сделает все,  что
можно, для вас  и для вашего супруга, мессира Жан-Галеасса,--молвил кардинал
вежливо  и  холодно,  с  оттенком  покровительства,  произнося  имя  герцога
пофранцузски.
     Герцогиня оглянулась на Бриссоне, внимательно по смотрела в лицо королю
и вдруг, как будто теперь только поняла, с кем говорит, умолкла.
     Уродливый, смешной  и  жалкий, стоял  он  перед ней с открытыми,  как у
маленьких детей, толстыми губами, с бессмысленной, напряженной и растерянной
улыбкой, выкатив огромные белесоватые глаза.
     "Я  --  у  ног  этого  заморыша,  слабоумца,  я  --  внучка  ФерДинанда
Арагонского!"
     Встала; бледные щеки ее вспыхнули.  Король чувствовал,  что  необходимо
сказать что-то,  как-нибу-дь  выйти из молчания. Он сделал отчаянное усилие,
задергал  плечом, заморгал глазами и, пролепетав только свое обычное: "А? А?
Что такое?"-заикнулся, безнадежно махнул рукой и умолк.
     Герцогиня смерила его  глазами с нескрываемым презрением.  Карл опустил
голову, уничтоженный. -- Бриссоне, пойдем,  пойдем...  что  ли...  А?.. Пажи
распахнули двери.  Карл вошел в комнату герцога. Ставни были открыты.  Тихий
свет осеннего вечера падал в окно сквозь высокие золотые вершины парка.
     Король подошел к постели больного, назвал его двоюродным братцем -- mon
cousin и спросил о здоровье.
     Джан-Галеаццо  ответил с  такою приветливою  улыбкою, что Карлу  тотчас
сделалось легче, смущение прошло, и он мало-помалу успокоился.
     -- Господь да пошлет победу вашему величеству, государь!--сказал, между
прочим, герцог.--Когда вы  будете в Иерусалиме, у Гроба Господня, помолитесь
за мою бедную душу, ибо к тому времени я...
     --  нет,  нет,  братец, как  можно,  ЧТО  ВЫ  ЭТО? зачем?--перебил  его
король.--Бог милостив. Вы  поправитесь... Мы  еще  вместе в  поход пойдем, с
нечестивыми турками повоюем, вот помяните слово мое! А? Что?.. Джан-Галеаццо
покачал головой: -- Нет, куда уж мне!
     И, посмотрев прямо в глаза королю глубоким испытующим взором, прибавил:
     -- Когда я  умру, государь, не покиньте  моего мальчика,  Франческо,  а
также Изабеллу; она несчастная,--нет у нее никого на свете...
     -- Ах ты.  Господи, Господи!--воскликнул Карл  в  неожиданном,  сильном
волнении; толстые губы его дрогнули, углы их опустились, и, словно внезапным
внутренним светом, лицо озарилось необычайной добротою.
     Он быстро  наклонился  к больному и, обняв его  с порывистою нежностью,
пролепетал:
     -- Братец мой, миленький!.. Бедный ты мой, бедненький!-- Оба улыбнулись
друг другу, как жалкие больные дети. губы их соединились в братском поцелуе.
Выйдя из комнаты герцога, король подозвал кардинала:
     --  Бриссоне,  а, Бриссоне...  знаешь,  надо  как-нибудь...  того... а?
заступиться... Нельзя так, нельзя... Я- рыцарь... Надо защитить... слышишь?
     -- Ваше величество,-- ответил кардинал уклончиво,-- он все равно умрет.
Да  и чем могли  бы  мы  помочь?  Только  себе повредим: герцог  Моро -- наш
союзник...
     --  Герцог  Моро-злодей,  вот  что-да,  человекоубийца!  --  воскликнул
король, и глаза его сверкнули разумным гневом.
     --  Что  же  .делать?--молвил  Бриссоне,  пожимая  плечами,  с  тонкой,
снисходительной усмешкой.--Герцог Моро нехуже,  не лучше  других.  Политика,
государь! Все мы люди, все человеки...
     Кравчий  поднес  королю кубок  французского  вина.  Карл  выпил  его  с
жадностью. Вино оживило его и рассеяло мрачные мысли.
     Вместе  с  кравчим вошел вельможа  от  герцога  с приглашением на ужин.
Король  отказался. Посланный умолял; но,  видя,  что  просьбы не  действуют,
подошел к Тибо  и  шепнул ему  что-то  на  ухо. Тот кивнул  головой  в  знак
согласия и, в  свою  очередь,  шепнул  королю:  -- Ваше  величество, мадонна
Лукреция... -- А?  Что?.. Что  такое?.. Какая Лукреция? --  Та, с которой вы
изволили танцевать на вчерашнем балу.
     --   Ах,   да,   как   же,  как  же...  Пом"ю...  Мадонна   Лукреция...
Прехорошенькая!.. Ты говоришь, будет на ужине? -- Будет непременно и умоляет
ваше  величество... --  Умоляет...  Вот как! Ну  что же,  Тибо?  А?  Как  ты
полагаешь  Я,  пожалуй... Все равно... Куда ни  шло!..  Завтра в  поход... В
последний   раз...   Поблагодарите   герцога,  мессир,--   обратился  он   к
посланному,-- и скажите, что я того... а?..  пожалуй... Король  отвел Тибо в
сторону: --  Послушай, кто  такая  эта мадонна Лукреция?  -- Любовница Моро,
ваше  величество.  --  Любовница  Моро,  вот как!  Жаль...  --  Сир!  только
словечко,--и  все мигом устроим. Если угодно,  сегодня же. -- Нет, нет!  Как
можно?.. Я гость... -- Моро будет  польщен,  государь. Вы здешних людишек не
знаете...
     -- Ну, все равно, все равно. Как  хочешь. Твое дело... -- Да  уж будьте
спокойны, ваше величество. Только словечко.
     -- Не спрашивай... Не  люблю...  Сказал Ничего не знаю... Как хочешь...
Тибо молча и низко поклонился.
     Сходя с лестницы, король опять нахмурился и с беспомощным усилием мысли
потер себе лоб:
     --  Бриссоне,  а,  Бриссоне... Как  ты  думаешь?..  Что  бишь  я  хотел
сказать?.. Ах, да, да...  Заступиться... Невинный... Обида... Так нельзя. Я-
рыцарь!..
     -- Сир, оставьте эту  заботу, право же:  нам теперь не до  него.  Лучше
потом, когда мы вернемся из похода, победив турок, завоевав Иерусалим.
     -- Да,  да, Иерусалим!--пробормотал король, и глаза его расширились, на
губах выступила бледная и неясная мечтательная улыбка.
     --  Рука  Господня   ведет  ваше  величество   к  победам,--  продолжал
Бриссоне,-- перст Божий указует путь крестоносному воинству.
     -- Перст Божий! Перст Божий! --повторил Карл VIII торжественно, подымая
глаза к небу.
     Восемь  дней спустя  молодой герцог  скончался.  Перед смертью он молил
жену  о свидании с Леонардо. Она отказала  ему: мона Друда уверила Изабеллу,
что порченые всегда испытывают неодолимое и пагубное для  них желание видеть
того,  кто навел на них порчу. Старуха  усердно мазала больного скорпионовой
мазью, врачи до конца мучили его кровопусканиями. Он умер тихо.
     --  Да  будет  воля  Твоя!--было  последними  словами  его.  Моро велел
перенести из Павии в Милан и выставить в соборе тело усопшего.
     Вельможи   собрались   в  Миланский   замок,   Лодовико,  уверяя,   что
безвременная кончина племянника причиняет ему  неимоверную скорбь, предложил
объявить  герцогом  маленького   Франческо,  сына  Джан-Галеаццо,  законного
наследника.  Все  воспротивились  и,  утверждая,  что  не  следует  доверять
несовершеннолетнему столь  великой власти, от имени  народа упрашивали  Моро
принять герцогский жезл.
     Он лицемерно отказывался; наконец, как бы поневоле уступил мольбам.
     Принесли пышное одеяние из золотой  парчи; новый герцог облекся в него,
сел на коня и поехал в церковь СантДиброджо, окруженный толпою приверженцев,
оглашавших воздух криками: "да здравствует Моро, да здравствует герцог!"-при
звуке труб,  пушечных  выстрелах, звоне  колоколов  и безмолвии  народа.  На
Торговой площади с  лоджии  дельи-Озии, на  южной стороне  дворца  Ратуши, в
присутствии старейшин, консулов, именитых граждан и синдиков, прочитана была
герольдом  "привилегия", дарованная  герцогу  Моро вечным Августом Священной
Римской Империи, Максимилианом:
     -- "Maximilianus divina favente dementia Romanorum Rex рег Augustus-все
области, земли, города, селения, замки и крепости, горы, пастбища и равнины,
леса, луга,  пустоши, реки, озера,  охоты,  рыбные ловли,  солончаки,  руды,
владения вассалов, маркизов, графов,  баронов, монастыри, церкви, приходы --
всех и все даруем  тебе, Лодовико  Сфорца, и наследникам  твоим, утверждаем,
назначаем, возвышаем, избираем тебя и сыновей твоих и внуков, и правнуков  в
самодержавные власти Ломбардии до скончания веков".
     Через несколько дней объявлено  было торжественное перенесение в  собор
величайшей святыни  Милана, одного из тех гвоздей, коими распят был  Господь
на  кресте.  Моро  надеялся  угодить  народу  и  укрепить свою  власть  этим
празднеством.
     Ночью,  на  площади Аренго,  перед винным погребом  Тибальдо, собралась
толпа. Здесь  был Скарабулло лудильщик, златошвей Маскарелло,  скорняк Мазо,
башмачник  Корболо и выдувальщик  стекла Горгольо. Посредине толпы,  стоя на
бочонке, доминиканец фра
     Тимотео проповедовал:
     -- Братья, когда св. Елена под капищем богини Венеры  обрела живоносное
Древо  Креста   и   прочие  орудия  страстей   Господних,  зарытые  в  землю
язычниками,--  император Константин, взяв единый  от  святейших  и  страшных
гвоздей  сих,  велел кузнецам  заделать его в удила  боевого коня своего, да
исполнится слово  пророка  Захарии: "будет сущее  над конскою  уздою святыня
Господу".  И  сия  неизреченная  святыня даровала ему  победу  над врагами и
супостатами Римской Империи. По смерти кесаря  гвоздь был  утрачен  и  через
долгое время  найден великим  святителем,  Амвросием Медиоланским  в  городе
Риме, в лавке некоего Паолино, торговца старым железом, перевезен в Милан, и
с той  поры наш город  обладает самым драгоценным и святейшим из гвоздей  --
тем, коим пронзена правая  длань всемогущего Бога  на Древе Спасения. Точная
мера длины его  -- пять ончий  с половиной. Будучи длиннее и толще римского,
имеет  он  и  острие,  тогда как  римский  притушен.  В  течение