ому, опираясь на  руку
Франческо Мельци, так как все еще был слаб, пустынною тропинкою углублялся в
чащу  леса и садился на камень. Ученик ложился  на траве, у  ног его и читал
ему Данте, Библию, какого-либо древнего философа.
     Кругом было темно; лишь там, где луч солнца пронизывал тень, на далекой
прогалине,  пышный, дотоле  невидимый, цветок  вспыхивал  вдруг, как  свеча,
лиловым или красным пламенем, и мох в дупле поваленного бурей, полусгнившего
дерева, загорался изумрудом.
     Лето стояло жаркое,  грозное;  но  тучи бродили по небу, не  проливаясь
дождем.
     Когда, прерывая чтение, Франческо умолкал, в лесу наступала тишина, как
в самую  глухую  полночь. Одна лишь птица,  должно  быть,  мать,  потерявшая
птенца, повторяла унылую жалобу, точно плакала. Но  и она умолкала, наконец.
Делалось еще тише. Парило. От запаха прелых листьев, грибов, душной сырости,
гнили дыханье  спиралось.  Чуть слышался гул отдаленного, словно подземного,
грома.
     Ученик  подымал  глаза  на  учителя:  тот  сидел  неподвижно,  точно  в
оцепенении,  и,  прислушиваясь к  тишине,  смотрел на  небо,  листья, камни,
травы, мхи  прощальным  взором,  как  будто  в  последний  раз перед  вечною
разлукою.
     Мало-помалу  оцепенение,  обаяние  тишины  овладевало и  Франческо.  Он
видел, как сквозь сон,  лицо учителя, и ему казалось, что лицо это уходит от
него все дальше, погружается  все глубже в тишину, как в темный омут.  Хотел
очнуться и не мог. Становилось жутко, как будто приближалось что-то роковое,
неизбежное, как будто  должен был  раздаться  в этой тишине  оглушающий крик
бога Пана, от которого все живое бежит в сверхъестественном ужасе. Когда же,
наконец,  усилием  воли преодолевал  он  оцепенение,--  тоска  предчувствия,
непонятная жалость к учителю  сжимали  ему сердце. Робко и молча припадал он
губами к руке его.
     И Леонардо  смотрел на него и тихо  гладил по  голове, как  испуганного
ребенка,  с  такою  печальною  ласкою, что сердце  Франческо  сжималось  еще
безнадежнее.  В  эти  дни  художник  начал странную  картину.  Под  выступом
нависших  скал,  во  влажной тени,  среди зреющих  трав, в тиши бездыханного
полдня,  полного  большею тайною, чем  самая  глухая полночь, бог, венчанный
гроздьями,  длинноволосый,  женоподобный,  с  бледным  и   томным  лицом,  с
пятнистою шкурою  лани на  чреслах, с тирсом в руке, сидел, закинув ногу  на
ногу, и как будто  прислушивался, наклонив голову, весь -- любопытство, весь
-- ожидание, с неизъяснимою улыбкою указывая пальцем  туда, откуда доносился
звук,-- может  быть, песня  менад,  или  гул отдаленного  грома,  или  голос
великого   Пана,  оглушающий  крик,   от  которого   все   живое   бежит   в
сверхъестественном ужасе.
     В шкатулке покойного Бельтраффио нашел  Леонардо резной аметист, должно
быть, подарок моны Кассандры, с изображением Вакха.
     В том  же ящике были  отдельные листки со стихами из Вакханок Еврипида,
переведенными с  греческого и списанными рукою Джованни.  Леонардо несколько
раз перечитывал эти отрывки.
     В трагедии Вакх,  самый юный из богов Олимпа, сын Громовержца и Семелы,
является людям в  образе  женоподобного,  обольстительно прекрасного отрока,
пришельца из Индии. Царь Фив, Пентей, велит схватить его, дабы предать казни
за то,  что под  видом  новой  вакхической  мудрости  проповедует  он  людям
варварские таинства, безумие кровавых и сладострастных жертв.
     "О,  чужеземец,--  говорит  с насмешкою  Пентей  неузнанному богу,-- ты
прекрасен и  обладаешь всем, что  нужно  для соблазна  женщин: твои  длинные
волосы падают по  щекам  твоим, полные негою;  ты прячешься  от  солнца, как
девушка, и сохраняешь в тени белизну лица твоего, дабы пленять Афродиту".
     Хор Вакханок, наперекор нечестивому  царю, прославляет Вакха -- "самого
страшного  и  милосердного из богов, дающего смертным  в  опьянении  радость
совершенную". На  тех же  листах,  рядом  со стихами Еврипида, сделаны  были
рукой Джованни Бельтраффио  выписки  из Священного Писания. Из Песни Песней:
"Пейте и опьянимся, возлюбленные". Из Евангелия:
     "Я уже не буду пить от  плода виноградного до того дня, когда буду пить
новое вино в царствии Божием.
     Я семь истинная виноградная лоза, а Отец Мой -- виноградарь.
     Кровь Моя истинно есть  питие. Пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную. Кто
жаждет, иди ко Мне и пей".
     Оставив неконченным  Вакха, Леонардо  начал  другую  картину, еще более
странную -- Иоанна Предтечу.
     С таким для него небывалым упорством и  с такой поспешностью работал он
над ней, как будто  предчувствоваЛ, что  дни его сочтены, сил уже немного, с
каждым  днем все меньше и меньше,  и торопился  высказать  в этом  Последнем
создании  самую заветную  тайну свою -- ту, о которой молчал  всю  жизнь  не
только перед людьми, но и перед самим собою.
     Через  несколько месяцев работа подвинулась  настолько,  что виден  был
замысел  художника. Глубина картины напоминала мрак той Пещеры, возбуждавшей
страх и любопытство, о которой некогда рассказывал он моне Лизе Джоконде. Но
мрак  этот,  казавшийся  сперва  непроницаемым,--  по  мере  того,  как взор
погружался в него, делался прозрачным, так  что самые  черные тени, сохраняя
всю свою тайну, сливались с самым белым светом, скользили и таяли в нем, как
дым, звуки дальней музыки. И за тенью, за светом являлось  то, что не свет и
не тень, а как бы "светлая тень" или темный свет", по выражению Леонардо. И,
подобно чуду,  действительнее  всего,  что есть, подобно призраку,  но живее
самой  жизни,  выступало  из  этого  светлого  мрака  лицо   и   голое  тело
женоподобного  отрока,   обольстительно   Прекрасного,  напоминавшего  слова
Пентея:  "Длинные  волосы  твои падают  по  щекам твоим,  полным  негою;  ты
прячешься  от солнца, как девушка, и  сохраняешь в тени белизну лица твоего,
дабы пленять Афродиту". Но, если это был  Вакх, то почему же вместо небриды,
пятнистой шкуры лани, чресла его облекала одежда верблюжьего волоса? Почему,
вместо тирса  вакхических оргии, держал  он в руке своей крест из  тростника
пустыни, праобраз Креста на Голгофе, и, склоняя голову, точно прислушиваясь,
весь -- ожидание, весь -- любопытство,  указывал одной рукой на Крест, с  не
то  печальной,  не  то насмешливой  улыбкой, другой --  на  себя,  как будто
говорил:  "Идет  за   мной   сильнейший  меня,  у   Которого   я  недостоин,
наклонившись, развязать ремень обуви Его".
     Весной 1517  года  происходили  в Амбуазе  торжества по случаю рождения
сына  у  Франциска  1.  В  крестные  отцы  приглашен  был папа.  Он  прислал
племянника  своего,  Джулианова  брата, Лоренцо  Медичи, герцога Урбинского,
обрученного с французскою принцессою Мадлен, дочерью герцога Бурбонского.
     Среди послов различных государств  Европы на эти торжества  ожидался  и
русский  --  Никита  Карачаров  из   Рима,  где   находился  при  дворе  его
святейшества.
     Лев x  давно вступил  в сношения с  великим  князем Московии,  Василием
Иоанновичем, рассчитывая  на него,  как  на могущественного  союзника в Лиге
европейских  держав  против   султана   Селима,  который,  усилившись  после
завоевания Египта, грозил  нашествием  Европе.  Папа обольщал себя и  другою
надеждою  --  на  воссоединение Церквей,  и,  хотя великий  князь  ничем  не
оправдывал  этой   надежды,   Лев  x  отправил  в  Москву  двух  пронырливых
доминиканцев, братьев, Шомбергов. Римский первосвященник  клялся не нарушать
обрядов  и догматов Церкви восточной, только бы согласилась  Москва признать
духовное главенство Рима, обещал утвердить независимого  русского патриарха,
венчать  великого  князя  королевскою  короною  и,   в   случае   завоевания
Константинополя, уступить ему этот город. Находя выгодными заискивания папы,
великий князь отправил  к  нему  двух  послов,  Дмитрия Герасимова  и Никиту
Карачарова -- того самого, который двадцать лет назад, проездом через Милан,
вместе  с  Данилой  Мамыровым, присутствовал  на празднике Золотого  Века  и
беседовал с Леонардо о Московии.
     Дмитрий  Герасимов,  по  прозвищу  Митя  Толмач,  человек  "искусный  в
священных  книгах"  и опытный  в  делах посольских,  в  молодости  своей, по
поручению владыки Новгородского, Геннадия, ездил в Италию, "провел два лета,
некиих ради нужных изысканий", в Венеции,  Риме, Флоренции и привез оттуда в
Новгород  собранные им сведения  по вопросу о  трегубой  и сугубой аллилуйе,
пасхалию  на восьмую  тысячу лет и  знаменитую  "Повесть о  Белом  Клобуке".
Впоследствии, уже  в глубокой старости, тот самый Герасимов сообщал сведения
о  России   итальянскому  писателю  Паоло  Джовио.  Главная   цель  русского
посольства в Рим выражена была  в  наказе великого князя: "добывать в Москву
рудопатцев,  муролей  (зодчих), также  мастера хитрого, который  бы  умел  к
городам приступать, да другого  мастера, который умел бы  из пушек стрелять,
да  каменщика  хитрого,  который  бы  умел  палаты ставить,  да  серебряного
мастера, который  бы умел  большие  сосуды делать, да чеканить, да писать на
сосудах; также добывать лекаря органного жреца".
     Старшим писцом у Карачарова служил подьячий ПоKoгo  Двора, Илья Потапыч
Копыла,  старик лет  шестидесяти. При нем было двое младших  писцов: Евтихий
Паисиевич  Гагара  и двоюродный  племянник  Ильи Потапычаа, Федор Игнатьевич
Рудометов, по прозвищу Федька жареный.
     Всех троих сближала любовь  к иконописному  художеству: Федор и Евтихий
сами  были  добрые мастера,  а  Илья Потапыч тонкий знаток и  ценитель.  Сын
бедной вдовы, просвирни при  церкви  Благовещения  в Угличе, Евтихий,  после
смерти  матери, остался сиротой,  принят был на воспитание пономарем  той же
церкви,  Вассианом Елеазоровым,  и  в  отроческих  летах  отдан  в  научение
иконного   воображения"   некоему   старцу  прохору  из  Городца,   человеку
праведному, но  мастеру искусному, о котором можно было сказать  то же,  что
сказано  в  иконописном подлиннике о преподобном Аннисиии  Сийском: "не хитр
был  мудростью сею  преподобный, но  препросто  иконописательство его  было,
более в посте и в молитве упражнялся, восполняя сими недостаток хитрости".
     От старца  Прохора  перешел Евтихий к иноку  Даниле неверному,  который
расписывал церкви  в Спасо-АндроникоВвом монастыре,-- ученику величайшего из
древних веских  мастеров, Андрея Рублева. Пройдя все  ступени науки от услуг
"ярыжного"  --  простого  работника, носившего  воду,  и терщика  красок  до
"знаменщика"  -- рисоваЛьщика,  Евтихий, благодаря  природному дару,  достиг
таКого  мастерства,  что приглашен  был  в Москву  писать "Деисное тябло"  в
Мироварной  палате патоиаршего дома. Деисус-  икона  или фреска, на  которой
изображаются:  в центтре- Христос, справа от Него  --  Богоматерь, слева  --
Иоанн Креститель Тябло -- ряд икон.
     Здесь  подружился  он  с  Федором  Игнатьевичем   Рудометовым,  Федькою
Жареным, тоже молодым иконописцем и  "преоспективного дела мастером добрым",
который расписывал стены той же палаты "травным письмом по золоту".
     Рудометов ввел товарища в  дом боярина Федора Карпова, жившего у Николы
на  Болвановке.   В  хоромах  этого  боярина  Федька  писал  на  потолке  --
"подволоке"  столовой  избы  "звездочетное  небесное   движение,  двенадцать
месяцев и беги небесные", также "бытейские и преоспективные разные притчи" и
"цветные  и разметные  травы",  и "левчата",  то  есть ландшафты,  наперекор
завету   старых  мастеров,  запрещавших  иконописцам   изображать  какиелибо
предметы и лица, кроме священных.
     Федор Карпов находился в дружеских сношениях с немцем Николаем Булевым,
любимым врачом  великого князя Василия Ивановича.  Этот  Булев,  "хульник  и
латынномудренник",  по  выражению  Максима   Грека,  "писал  развращенно  на
православную веру", проповедуя соединение церквей. Благочестивые  московские
люди утверждали, будто  бы,  под  влиянием немчина  Булева,  и боярин  Федор
"залатынился", начал  "прилежать  звездозаконию,  землемерию"  -- геометрии,
"остроумии" --  астрономии и чародейству, и чернокнижию, и "многим эллинским
баснотворениям",  стал держаться  книг еретических,  церковью  отреченных, и
"всяких  иных  составов  и  мудростей  бесовских,  которые прелести  от Бога
отлучают".  Обвиняли его и в  ереси  жидовской. Боярин Федор полюбил молодых
иконописцев,  работавших в  доме  его,  Федьку  Рудометова  и  Тишу  Гагару.
Полагая, что странствие в чужие земли принесет большую пользу мастерству их,
он выхлопотал им должности младших писцов при Посольском Дворе.
     Уже в Москве, в  доме Карпова, среди заморских диковин, отреченных книг
и вольнодумных толков об учении жидовствующих, Федька пошатнулся в вере. А в
чужой земле,  среди  чудес тогдашних итальянских  городов,  Венеции, Милана,
Рима,  Флоренции,  окончательно  сбился  с  толку, потерял  голову  и  жил в
непрестанном  изумлении,  "исступлении  ума", как выражался Илья  Потапыч. С
одинаковым  благоговением, посещал игорные  вертепы, книгохранилища, древние
соборы  и притоны  разврата.  Кидался  на  все  с  любопытством  ребенка,  с
жадностью варвара.  Учился латинскому языку и мечтал нарядиться  во фряжское
платье, даже сбрить усы и бороду, что почиталось грехом смертным. "Ежели кто
бороду  сбреет  и  так  умрет,-- предостерегал  племянника  Илья  Потапыч,--
недостоит над ним служить, ни сорокоустия петь, ни просвиры, ни свечи по нем
в церковь приносить. неверными  да причтется,  образ  мужеский растлевающий,
женам  блудовидным  уподобляющийся,  или  котам  и  псам, которые усы  имеют
простертые, брад же не имеют".
     В  разговорах начал  Федька  употреблять  без  нужды  иноземные  слова.
Хвастал познаниями, "высокоумничал", рассуждал об  "алхимеи"  -- "как делать
золото",  о   диалектике  --  "что  есть   препинательное  толкование,  коим
изыскуется  истина",  о  "софистикии, открывающей  едва  постижное  естеству
человеческому".
     -- На Москве людей нет,-- жаловался  Евтихию,-- а люд глупый, жить не с
кем.   Будучи  навеселе,  любил  "пытать  о   вере   и   простирать  вопросы
недоуменные".
     --  Я  учился философству,  и  на меня находит  гордость,-- признавался
он,-- я знаю все везде, где что ни делается!
     И  доходил  до такого  вольнодумства в  этих пытаниях  о  вере, что, не
довольствуясь  "софистикией"  чужеземною,  проповедывал  еще  более  крайние
мнения  собственных  русских   философов,  последователей  жидовской  ереси,
доказывавших,  что  Иисус Христос  не родился, когда  же  родится, то  Сыном
Божиим  наречется,  "не  по существу,  по  благодати",--  "кого  же называют
христиане  Иисусом Христом Богом, тот простой  человек, а не Бог,  умер и во
гробе истлел";- утверждавших, что ни иконам, ни  кресту, ни чаше поклоняться
не  подобает,  "почитать  достоит, поклоняться же не  подобает ничему, разве
единому Богу",  и  нИкаким  земным властям повиноваться  не  следует. Федька
приводил  также  слова  о  бессмертии  души  и  о  загробной жизни,  которые
приписывались  соблазненному,  будто бы, в  ересь жидовствующих, московскому
митрополиту Зосиме:
     --  "А что  то царство небесное?  а что то второе пришествие? А что  то
воскресение мертвых? Ничего того  нет. Умер кто, так и умер -- по-та-места и
был".  Но Дяди  Ильи Потапыча, учившего  племянника  не только  словоM, но и
посохом, Федька, несмотря  на  школьничесКий  задор  свой,  все-таки  крепко
побаивался.  Илья  Потапыч  Копыла  был  человек  старого закала,  до  конца
возлюбивший  "твердое о благочестии  стояние".  Чудеса иноземных искусств  и
наук не  прельщали  его.  "Вся  сия суть  знамения антихристова  пришествия,
начало  болезням,-- говаривал  он.-- Нас, овец Христовых, софистиками вашими
не  премудряйте:  некогда нам философства вашего слушать -- уже кончина века
приходит, и суд  Божий стоит при дверях. Какое приобщение света к  тьме  или
какое соединение Велиару со Христом,-- так  же и поганому латынству с  нашим
православным христианством?"
     "В  Европии,-- по словам  Копылы,--  третьей  части земли,  части Ноева
сына, Яфета, люди живут величавые, гордые, обманчивые и храбрые во бранях, к
похотям же телесным и ко всяким сластям слабые; все творят по своей воле;  к
учению искательны, к мудростям и всяким наукам  тщательны; от благочестия же
заблудились и,  по наущению  дьявольскому в различные ереси рассеялись,  так
что ныне  во  всей  вселенной одна лишь русская земля  в  благочестии  стоит
неподвижно и,  хотя  к  наукам  словесным не  очень прилежит,  в высокоумных
мудроплетениях  софистических  не  изощряется,  зато здравую  веру  содержит
неблазненно. Люди же  в ней  сановиты, брадаты и платьем пристойным  одеяны;
Божий церкви святым именем украшаются; и подобной той земле и благолепнее во
всей Европии не обретается".
     В  сыне  углицкой просвирни, Евтихии  Паисеевиче  Гагаре,  чужие  земли
возбуждали  не  меньшее  любопытство, чем в Федьке  Жареном.  Вольнодумствам
товарища, в  которых  чувствовал Евтихии  больше  хвастовства  и  удали, чем
действительного безбожия, не придавал он значения. Но и спокойного презрения
Ильи Потапыча  ко всему иноземному  не  разделял. После всего, что  видел  и
слышал  он  в  чужих  краях,  не  удовлетворяли  его Измарагды,  Златоструи,
Торжественники, которые  заключали весь круг  человеческих  знаний  в  таких
вопросах и  ответах:  "Отгадай,  философ,  курица  ли от  яйца, или яйцо  от
курицы? -- Кто родился прежде Адама с бородою? -- Козел.-- Какое есть первое
ремесло?--,  Швечество,  ибо  Адам  и  Ева  сшили  себе  одежду  из  листьев
древесных.-- Что есть, четыре  орла одно яйцо снесли?--: Четыре  евангелиста
написали св.  Евангелие.--.Что  держит  землю?-- Вода  высокая.--.Что держит
воду?--Камень великий.-- Что держит  камень?--  Восемь больших золотых китов
да тридцать меньших на озере Тивериадском".
     Евтихии, впрочем, не верил и Федькиной ереси, будто бы "земное строение
--  не четвероугольное, не  треуголь ное, ни  круглое,"а наподобие яйца:  во
внутреннем' боку-- жeлTOK, извне -- белок и черепок; так же разумей о земле:
земля  есть желток  посередине яйца,  воздух  же  --  белок,  и как  черепок
окружает внутренность яйца, так небо окружает землю и воздух". Но, и не веря
этому соблазнительному  учению, все-таки чувствовал, что некогда неподвижные
киты, на  коих утверждена земля, для него зашевелились, сдвинулись-и  теперь
уже не остановит их никакая сила.
     Смутно  чуялось  ему,  что  в  суеверном  поклонении  Федьки  иноземным
хитростям,  несмотря на все  его  озорничество, что-то  скрывается истинное,
чего  ни   насмешки,  ни  угрозы,  ни  даже  суковатая  палка   дяди  Копылы
опровергнуть не могут.
     К  Хорошему не стыдно навыкать и  со стороны, с  призмы чужих земель.--
Арифметика  и   преоспектива  есть  и  полезное,   меду   сладчайшее  и   не
богопротивное", говаривал Федька с глубоким чувством.  И слово  это находило
отклик в сердце Евтихия.
     Силы  и разумения испрашивал  он у Бога,  дабы, не отсудившись от  веры
отцов,  не  "залатынившись",  подобно Федьке, но и не  отвергая без  разбору
всего  чужеземного,  подобно  Илье  Потапычу,-- очистить  пшеницу от плевел,
доброе от злого,  найти "истинный путь  и  образ  любомудрия".  И  сколь  ни
казалось ему  дело это Трудным, даже страшным, тайный голос говорил, что оно
свяТО, и что Господь не оставит его Своею помощью.
     В Амбуаз, на  свадьбу  герцога  Урбинского  и  крестины  новорожденного
дофина отправился один из двух русских послов, находившихся в Риме -- Никита
Карачаров:  он должен был представить королю  "поминки", дары великого князя
Московского --  шубу  на  горностаях, атласную, поНчатую,  с травным золотым
узором,  другую  шубу  на бобровых пупках, третью  на куньих черевах;  сорок
сороков  соболей,  да  лисиц  чернобурых  и  сиводушчатых,  да  сапоги-шпоры
золоченые,  да  птиц  охотничьих. Среди других  посольских писцов и подьячих
Никита взял с  собою  во Ф