отвернулся,  показывая,  что  не  желает  более
разговаривать,  деловито  крякнул и  снова принялся чистить лошадь,  с таким
видом, как будто хотел выместить на ней свою злобу.
     Джованни слушал, с  любопытно-веселой улыбкой, вытирая полотенцем лицо,
красное от холодной воды.
     -- Ну что же,  мастер? Пойдем, что ли?--спросил Астро, которому надоело
ждать.
     -- Погоди,-- молвил Леонардо,-- я должен спросить Марко об овсе. Правду
ли говорит этот мошенник?..  Он  вошел в дом.  Джованни  последовал за  ним.
Марко  работал  в  мастерской.   Как  всегда,  исполняя  правила  учителя  с
математическою точностью, отмеривал он черную  краску  для теней  крохотной,
свинцовой ложечкой, то и  дело  справляясь  с бумажкой, исписанной  цифрами.
Капли пота  выступали на лбу его;  жилы вздулись на  шее.  Он  тяжело дышал,
точно  вскатывал  камень  на  гору. Крепко сжатые губы,  сгорбленная  спина,
упрямо торчавший рыжий хохол и  красные руки, с корявыми, толстыми пальцами,
как будто говорили: терпение и труд все перетрут.
     --  Ах,  мессер  Леонардо,  вы  еще не ушли. Пожалуйста, не  можете  ли
проверить это вычисление? Я, кажется, запутался...
     -- Хорошо, Марко.  Потом. А я вот о чем хотел тебя спросить. Правда ли,
что ты денег не выдаешь на овес лошадям? -- Не выдаю.
     -- Как же так, друг мой? Ведь я говорил тебе,-- продолжал художник, все
более  робким   и  нерешительным   взором   поглядывая   на   строгое   лицо
домоправителя,-- я говорил тебе. Марко, непременно выдавай на овес  лошадям.
Разве ты не помнишь?.. -- Помню. Да денег нет.
     -- Ну вот,  вот, я так  и  знал,-- опять денег нет! Помилуй, Марко, сам
посуди, разве могут быть лошади без овса?
     Марко ничего не ответил, только сердито отбросил кисть.
     Джованни следил, как изменяются выражения их лиц:  теперь учитель похож
был на ученика, ученик на учителя.
     --  Послушайте, мастер,--  произнес Марко,-- вы меня просили,  чтобы  я
взял на  себя хозяйство и не беспокоил вас. Зачем же  вы снова начинаете  об
этом?
     --  Марко!--с упреком  воскликнул Леонардо.--Марко,  да ведь я  еще  на
прошлой неделе дал тебе тридцать флоринов...
     Тридцать  флоринов!  Из них, считайте-ка,  четыре  в долг Паччоли,  два
этому  попрошайке, Галеотто Сакробоско, пять палачу, который трупы с виселиц
ворует  для вашей анатомии, три на починку стекол да печей в теплице, где  у
вас гады и рыбы, целых шесть золотых  дукатов за этого дьявола полосатого...
-- Ты хочешь сказать за жирафа?
     --  Ну  да,  за  жирафа. Самим  есть  нечего,  а  эту  проклятую  тварь
откармливаем! И ведь все равно, что вы с ним ни делайте, подохнет...
     --  Ничего,  Марко, пусть  подохнет,-- кротко заметил Леонардо,-- я его
анатомировать буду. Шейные позвонки у него любопытные...
     --  Шейные   позвонки!   Эх,  мастер,   мастер,  если  бы  не  все  эти
прихоти-лошади, трупы,  жирафы, рыбы и прочие гады,-- жили бы мы припеваючи,
никому не кланялись. Не лучше ли кусок насущного хлеба?
     -- Насущный хлеб! Да  как будто я чего-нибудь  требую для  себя,  кроме
насущного  хлеба?  Впрочем, я  знаю,  Марко,  ты  бы очень рад был,  если бы
подохли  все мои  животные, которых  я, с таким  трудом,  за  такие  деньги,
приобретаю, которые мне так необходимы, что ты себе  и вообразить не можешь.
Тебе бы только на своем поставить!..
     Беспомощная обида зазвучала  в голосе  учителя.  Марко  угрюмо  молчал,
потупив глаза.  -- И что же это такое?--продолжал Леонардо.--Что, говорю  я,
будет с нами. Марко? Овса нет] Шутка ли сказать? Вот до  чего дошло! Никогда
еще с нами такого не бывало!..
     -- Всегда было и будет,--возразил  Марко.--И чего  вы хотите?  Вот  уже
более года, как мы ни гроша  от герцога не получаем. Амброджо Феррари каждый
день вам обещает -- завтра да завтра, а видно, только смеется...
     --  Смеется!--воскликнул  Леонардо.--Ну нет, погоди, я ему покажу,  как
надо мною смеяться! Я герцогу пожалуюсь, вот что! Я этого  мерзавца Амброджо
в бараний рог согну, да пошлет ему Господь злую Пасху!..
     Марко только рукой махнул,  как бы желая сказать, что  уж если кто кого
согнет в бараний рог, то, конечно, не Леонардо герцогского казначея.
     --  Бросьте, учитель,  бросьте, право!--молвил  он, и вдруг в  жестких,
угловатых   чертах   лица   его   мелькнуло  выражение   доброе,  нежное   и
покровительственное.--  Бог  милостив,  как-нибудь  вывернемся.  Если уж  вы
непременно  хотите,--ну,  я,  пожалуй,  устрою,  чтобы  и  на  овес  лошадям
хватало...
     Он знал,  что  для  этого  ему  придется брать часть собственных денег,
которые посылал он своей больной старухематери.
     -- Какой тут овес? -- воскликнул Леонардо  и в изнеможении опустился на
стул.
     Глаза его замигали, сузились, как от сильного ХОлОДНого ветра.
     -- Послушай, Марко. Я ведь тебе еще об  эTOM не говорил.  Мне в будущем
месяце  непременно  нужно  восемьдесят  дукатов,   потому  что  я   --видишь
ли?--занял... Э, да не смотри ты на меня такими глазами... -- У кого заняли?
-- У менялы Арнольдо.
     Марко отчаянно всплеснул руками; рыжий хохол его так и затрясся.
     --  У менялы Арнольдо! Ну,  поздравляю,  нечего сказать,--удружили!  Да
знаете ли вы, что вто такая бестия, что хуже всякого жида и мавра. Креста яа
нем  ист}  Ах, учитель, учитель,  что  вы  наделали! И  как  же  вы  мне  не
сказали?.. Леонардо опустил голову.
     -- Деньги, Марко, до зарезу нужны были. Уж ты на меня не сердись...
     И немного помолчав, прибавил с боязливым и жалобным видом:
     -- Принеси-ка счета. Марко. Может быть, что-нибудь и придумаем?..
     Марко был убежден, что ничего они не придумают, но так как иначе нельзя
было успокоить  учителя,  как истощив  до конца  его  внезапную и мимолетную
тревогу, покорно пошел за счетами.
     Увидав  их издали, Леонардо болезненно  сморщился  и с таким выражением
взглянул  на  знакомую толстую книгу  в зеленом  переплете,  с каким человек
смотрит на собственную зияющую рану.
     Они погрузились в вычисления,  в которых великий математик делал ошибки
в сложении и вычитании.  Порой вдруг вспоминал о потерянном счете нескольких
тысяч дукатов,  искал  его, рылся в шкатулках, ящиках, пыльных кипах  бумаг,
но, вместо того, находил ненужные,  грошовые, старательно, собственною рукою
переписанные счета, например, за плащ Салаино:
     Злобно рвал их и бросал клочки под стол, ругаясь.  Джованни наблюдал за
выражением человеческой слабости в лице учителя и, вспоминая слова одного из
поклонников  Леонардо: "новый бог Гермес Трисмегист соединился в нем с новым
титаном Прометеем",--думал с улыбкою: "Вот он -- не бог,  не титан,  а такой
же, как все, человек, И чего я боялся его? О, бедный, милый!"
     Прошло два дня, и случилось то, что предвидел Марко: Леонардо так забыл
о деньгах, как  будто никогда не думал о них. Уже на следующий день попросил
три флорина для покупки допотопной  окаменелости с таким  беззаботным видом,
что  Марко  не имел  духу огорчить его  отказом и  дал  ему три  флорина  из
собственных денег, отложенных для матери.
     Казначей, несмотря на просьбы Леонардо, все  еще не заплатил жалованья:
в  это  время сам герцог  нуждался в деньгах для  громадных приготовлений  к
войне с Францией.
     Леонардо занимал у всех, у  кого можно было занять, даже у  собственных
учеников.
     И памятника  Сфорца  не давал  ему окончить герцог.  Глиняное изваяние,
форма с железным остовом, запруда для жидкого металла, горн, плавильные печи
--  все  было  готово.  Но когда  художиик представил  счет за  бронзу, Моро
испугался, даже разгневался и отказал ему в свидюми.
     В  двадцатых  числах ноября  149в года,  доведенный нуждою до последней
крайности,  написал он  письмо герцогу. В  бумагах Леонардо остался черновой
набросок этого письма-отрывочного, бессвязного, похожего на  лепет человека,
одолеваемого стыдом, не умеющего просить:
     "Синьор, зная, что ум Вашего Высочества поглощен  более важными делами,
но,  вместе  с  тем, боясь,  чтобы  молчание  мое  не  было  причиной  гнева
Всемилостивейшего  Покровителя  моего,  дерзаю  напомнить  о  моих маленьких
нуждах  и  об  искусствах, осужденных  на безмолвие... В течение двух лет не
получаю жалованья  ...Другие лица,  находящиеся  на службе Вашей  Светлости,
имея  посторонние  доходы, могут ждать, но  я,  с моим искусством,  которое,
впрочем, желал бы покинуть для более выгодного...
     ...Жизнь  моя  к услугам  Вашего Высочества, и я нахожусь  в постоянной
готовности  повиноваться...  ...О  памятнике  ничего  не  говорю,  ибо  знаю
времена... ...Прискорбно мне, что вследствие необходимости зарабатывать себе
пропитание, я вынужден прерывать работу и заниматься пустяками. Я должен был
кормить 6  человек  в  продолжение  56  месяцев,  а  у меня  было только  50
дукатов...
     ...Недоумеваю, на что бы я мог употребить мои силы... ...Думать о славе
или о хлебе насущном?.."
     Однажды в ноябре, вечером, после дня, проведенного в хлопотах у щедрого
вельможи  Гаспаре Висконти, у  менялы Арнольдо, у палача,  который  требовал
денег за два трупа  беременных женщин, грозя доносом  Святейшей Инквизиции в
случае  неуплаты, Леонардо усталый вернулся домой и сначала прошел  в кухню,
чтобы  высушить  платье,  потом, взяв  ключ  у Астро,  направился в  рабочую
комнату; но подойдя к ней, услышал за дверями разговор.
     "Двери заперты,-- подумал он.-- Что это значит? Уж не воры ли?"
     Прислушался, узнал голоса учеников, Джованни,  Чезаре, и догадался, что
они рассматривают тайные бумаги его, которых он никому никогда не показывал.
Хотел   отпереть  дверь,  но  вдруг   представилось   ему,  какими  глазами,
застигнутые врасплох,  они посмотрят на него, и ему сделалось стыдно за них.
Крадучись на цыпочках, краснея и озираясь, как виноватый, отошел от двери и,
пройдя мастерскую,  с другого  конца ее,  притворным  громким  голосом, так,
чтобы они не могли не услышать, крикнул:
     -- Астро! Астро! Дай свечу! Куда вы все запропастились?  Андреа, Марко,
Джованни, Чезаре!
     Голоса  в рабочей комнате умолкли. Что-то зазвенело, как будто  упавшее
стекло разбилось. Стукнула рама. Он все еще прислушивался, не решаясь войти.
В душе его была не злоба, не горе, а скука и отвращение.
     Он не ошибся: забравшись в комнату  через  окно со  двора,  Джованни  и
Чезаре  рылись  в  ящиках  рабочего  стола его, рассматривая тайные  бумаги,
рисунки, дневники.
     Бельтраффио с бледным лицом держал зеркало. Чезаре, наклонившись, читал
по отражению в зеркале обратное письмо Леонардо:
     "Laude del Sole"-"Хвала Солнцу".
     -- "Я не  могу не упрекнуть  Эпикура,  утверждавшего, будто бы величина
солнца  в  действительности такова,  каКой она кажется:  удивляюсь  Сократу,
который,  унижая   столь  великое  светило,   говорил,  будто  бы  оно  лишь
раскаленный  камень.  И  я  хотел  бы  иметь  слова  достаточно  сильные для
порицания  тех,  кто   обоготворение  Человека  предпочитает   обоготворению
Солнца"...  Пропустить?  --  спросил  Чезаре.  --  Нет,  прошу тебя,--молвил
Джованни,--читай все до конца.
     --   "Поклоняющиеся   богам   в   образах   человеческих,--   продолжал
Чезаре,--весьма заблуждаются,  ибо человек,  даже если бы он был величиною с
шар земной, казался бы менее самой ничтожной планеты, едва заметной точки во
вселенной. К тому же все люди подвержены тлению"...
     --  Странно! -- удивился  Чезаре.-- Как  же  так? Солнцу поклоняется, а
Того, Кто смертью смерть победил, точно не бывало!.. Он перевернул страницу.
-- А вот еще,-- слушай.
     -- "Во всех  концах Европы будут  плакать о смерти Человека, умершего в
Азии".
     --  Понимаешь? -- Нет,-- прошептал  Джованни.  --  Страстная Пятница,--
объяснил Чезаре. --  "О, математики,-- читал он далее,-- пролейте же свет на
это безумие.  Дух  не может  быть  без тела,  и там,  где нет  плоти, крови,
костей,  языка  и мускулов,-- не  может быть ни голоса,  ни движения".-- Тут
нельзя  разобрать, зачеркнуто.  А  вот конец: --  "Что же касается  до  всех
других определений  духа, я предоставляю их  святым отцам, учителям  народа,
знающим по наитию свыше тайны природы".
     -- Гм, не поздоровилось бы мессеру Леонардо, если бы эти бумажки Попали
в руки святых отцов-инквизиторов... А вот опять пророчество:
     -- "Ничего  не  делая, презирая  бедность  и работу, люди будут жить  в
роскоши  в  зданиях,  подобных дворцам, приобретая сокровища  видимые  ценою
невидимых и уверяя, что это лучший способ быть угодным Богу".
     -- Индульгенции!--разгадал Чезаре.--А ведь на  Савонаролу  похоже! Папе
камень в огород... -- "Умершие за тысячу лет будут кормить живых". -- Вот уж
этого не понимаю. Что-то мудрено...  А впро чем,-- да, да, конечно! "Умершие
за тысячу лет" -- мученики и святые, именем которых монахи собирают деньги.
     -- "Говорить  будут с теми, кто, имея уши, не  слышит, зажигать лампады
перед теми, кто, имея очи, не видит".-- Иконы.
     --  "Женщины станут  признаваться мужчинам  во  всех своих  похотях,  в
тайных постыдных  делах".--  Исповедь.--  Как  тебе  нравится,  Джованни? А?
Удивительный человек! Ну, подумай только, для кого измышляет он эти загадки?
И ведь злобы настоящей нет в них. Так только -- забава, игра в  кощунство!..
Перевернув  еще  несколько листков,  он прочел:  --  "Многие, торгуя мнимыми
чудесами, обманывают  бессмысленную чернь, и  тех,  кто  разоблачает  обманы
их,-- казнят". Это, должно  быть,  об огненном поединке брата Джироламо и  о
науке,  которая  разрушает  веру в чудеса. Отложил  тетрадь  и  взглянул  на
Джованни. -- Будет, что ли? Каких еще доказательств? Кажется, ясно?..
     Бельтраффио покачал головой.
     -- Нет, Чезаре, это все  не то... О, если бы найти такое  место, где он
говорит прямо!..
     -- Прямо? Ну, нет, брат, этого не жди! Такая уж природа: все -- надвое,
все  лукавит да виляет, как женщина.  Недаром любит  загадки. Поди-ка, слови
его! Да он и сам себя не знает. Сам для себя -- величайшая загадка!
     "Чезаре  прав,--  подумал Джованни.-- Лучше  явное  кощунство,  чем эти
насмешки, эта улыбка Фомы неверного, влагающего пальцы в язвы Господа"...
     Чезаре   указал  ему  на   рисунок   оранжевым  карандашом   на   синей
бумаге-маленький, затерянный  среди  машин и  вычислений, изображавший  Деву
Марию с  Младенцем  в  пустыне; сидя на камне, чертила Она  пальцем на песке
треугольники, круги и другие фигуры: Матерь Господа  учила Сына геометрии --
источнику всякого знания.
     Долго  рассматривал Джованни странный  рисунок. Ему захотелось прочесть
надпись  под ним.  Он приблизил зеркало. Чезаре взглянул на отражение и едва
успел разобрать три первые  слова:  "Необходимость --  вечная наставница",--
как из мастерской послышался голос Леонардо:
     -- Астро! Астро! Дай свечу!  Куда вы все запропастились? Андреа, Марко,
Джованни, Чезаре!
     Джованни вздрогнул, побледнел и выронил зеркало. Оно разбилось.
     --  Дурная   примета!  --  усмехнулся  Чезаре.  Как   пойманные   воры,
заторопились они, сунули  бумаги в ящик,  подобрали осколки зеркала, открыли
окно, вскочили на подоконник и слезли на двор, цепляясь за водосточные трубу
и толстые ветви обвивавших стену дома виноградных лоз. Чезаре сорвался, упал
и едва не  вывихнул ногу. В этот вечер Леонардо не  находил обычной отрады в
математике. То вставал  и ходил по  комнате,  то садился, начинал  рисунок и
тотчас же  бросал его; в  душе его была неясная тревога, как будто он должен
был что-то решить и не мог. Мысль  упорно возвращалась к одному.  Он думал о
том, как Джованни  Бельтраффио бежал к Савонароле, потом опять вернулся и на
время  как  будто   успокоился,  всецело  предавшись  искусству.  Но,  после
злополучного огненного поединка  и  особенно с  того дня, как в Милан пришла
весть о гибели пророка,-- сделался еще более жалким, потерянным.
     Учитель видел, как он страдает, хочет и не может уйти от него, угадывал
борьбу,  происходившую  в  сердце   ученика,   слишком  глубоком,  чтобы  не
чувствовать,-- слишком слабом, чтобы победить свои собственные противоречия.
Иногда казалось  Леонардо, что надо оттолкнуть  Джованни от  себя, прогнать,
чтобы спасти, но сделать это не хватало духу.
     -- Если  бы я знал, чем  помочь  ему,--  чумал художник.  Он усмехнулся
горькой усмешкой.
     --  Сглазил я,  испортил его!  Должно быть, правду люди говорят: дурной
глаз у меня...
     Поднявшись по  крутым ступеням темной  лестницы,  постучался в дверь и,
когда ему не ответили, приотворил  ее. В тесной келье был сумрак. Слышалось,
как  дождь стучиТ  по крыше и  шумит осенний ветер.  Лампада мерцала в  углу
перед Мадонной. Черное Распятие  висело на белой стене. Бельтраффио лежал на
постели  ничком,  одетый, неудобно  свернувшись,  как больные  дети,  поджав
колени И спрятав лицо в  подушку. --  Джованни, ты  спишь?--сказал  учитель.
Бельтраффио вскочил,  слабо  вскрикнул  и посмотрел  на  Леонардо безумными,
широко   открытыми   глазами,  выставив  руки  вперед,   с  выражением  того
бесконечного ужаса, который был в глазах Майи. -- Что с тобой, Джованни? Это
я... Бельтраффио как будто очнулся и медленно провел рукой по глазам:
     -- Ах, это вы, мессер Леонардо...  А мне показалось... Я видел страшный
сон...
     -- Так это  вы,-- посмотрел он на него  исподлобья,  пристально, словно
все еще не доверяя.
     Учитель присел на край постели и положил ему на лоб свою руку.
     -- У тебя жар. Ты  болен. Зачем ты не сказал мне?.. Джованни отвернулся
было, но  вдруг  опять  посмотрел  на  Леонардо,--углы губ  его  опустились,
дрогнули, и, сложив руки с мольбой, он прошептал:
     --  Учитель,  прогоните  меня!.. А то  я  сам  не уйду,  а  мне  у  вас
оставаться нельзя, потому что я... да,  да... я перед вами подлый человек...
изменник!.. Леонардо  обнял  и привлек  его к себе. -- Что ты, мальчик  мой?
Господь с тобою! Разве я не вижу, как  ты  мучишься? Если ты  думаешь, что в
чем-нибудь  виноват передо  мною,  я  прощаю тебе  все:  может  быть,  и  ты
когда-нибудь простишь меня...
     Джованни тихо  поднял  на  него  большие,  удивленные глаза и вдруг,  с
неудержимым  порывом,  прижался к нему,  спрятал лицо  свое  на груди его, в
мягкой, как шелк, бороде.
     -- Если я когда-нибудь,-- лепетал он сквозь рыдания, которые  потрясали
все его тело,-- если я уйду от вас, учитель, не думайте, что я вас не люблю!
Я и сам не знаю, что со мной...  Такие у меня страшные мысли, точно я с  ума
схожу... Бог меня  покинул... О, только не думайте,--нет, я люблю вас больше
всего на свете, больше, чем отца моего фра Бенедетто! Никто не может вас так
любить, как я!..
     Леонардо, с тихою улыбкою, гладил его  по  голове, по  щекам, мокрым от
слез, и утешал, как ребенка:
     -- Ну, полно, полно, перестань! Разве  я не знаю, что  ты  меня любишь,
мальчик  мой  бедный,  глупенький... А ведь это  опять, должно быть,  Чезаре
наговорил тебе?  -- прибавил он.--И зачем ты  слушаешь его? Он  умный и тоже
бедный -- любит меня, хотя думает, что ненавидит. Он не понимает многого...
     Джованни  вдруг  затих, перестал  плакать,  заглянул  в  глаза  учителя
странным, испытующим взором и покачал головой:
     -- Нет,-- произнес  он медленно, как бы с трудом,  выговаривая слова,--
нет, не Чезаре. Я сам... и не я, а Он...
     -- Кто он? -- спросил учитель.
     Джованни крепче прижался к нему; глаза его опять расширились от ужаса.
     --  Не  надо,-- проговорил он  чуть слышно,-- прошу вас...  не  надо  о
Нем...
     Леонардо почувствовал, как он дрожит в его объятиях.
     -- Послушай,  дитя  мое,-- произнес он тем строгим,  ласKOвыM и немного
притворным голосом, которым врачи говорят с больными,-- я вижу, у тебя  есть
что-то на сердце.  Ты должен сказать  мне все. Я хочу  знать все,  Джованни,
слышишь? Тогда и тебе будет легче. И, подумав, прибавил:
     -- Скажи мне, о ком  ты  сейчас говорил?  Джованни боязливо  оглян