е чаще.
     По-видимому  с жаром принимался иногда  за  какоенибудь  прежде любимое
дело  -- математику,  анатомию, живопись,  летательную  машину  -- но тотчас
бросал; начинал другое, чтобы и его покинуть с отвращением.
     В самые черные дни свои вдруг увлекался детскими забавами.
     Тщательно вымытые  и высушенные бараньи  кишки, такие мягкие и  тонкие,
что могли бы уместиться в горсти  руки, соединял  через  стену  с кузнечными
мехами,  спрятанными   в   соседней  комнате,   и,   когда  они  раздувались
исполинскими пузырями,  так  что испуганный зритель  должен  был отступать и
жаться в угол,-- сравнивал их  с добродетелью, которая тоже  вначале кажется
малою, презренною, но, постепенно разрастаясь, наполняет мир.
     Огромную  ящерицу,  найденную  в  саду  Бельведера,  облепил  красивыми
рыбьими  и  змеиными  чешуями,  приделал  ей рога,  бороду,  глаза,  крылья,
наполненные ртутью, трепетавшие  при каждом движении зверя,  посадил  его  в
ящик, приручил и стал показывать гостям,  которые,  принимая это чудовище за
дьявола, отпрядывали в ужасе.
     Или из  воска лепил маленьких сверхъестественных  животных с  крыльями,
наполнял теплым воздухом, отчего они делались такими легкими, что подымались
и  реяли. А Леонардо, наслаждаясь удивлением или суеверным страхом зрителей,
торжествовал  и в суровых морщинах лица  его, в  тусклых,  печальных  глазах
мелькало вдруг что-то  простодушное,  детски веселое,  но вместе с тем такое
жалкое в  этом  старом,  усталом  лице,  что  сердце у  Франческо обливалось
кровью.
     Однажды  нечаянно услышал  он,  как Чезаре да  Сесто говорил,  провожая
гостей, как учитель вышел из комнаты:
     -- Так-то, мессеры. Вот какими игрушками нынче мы занимаемся. Что греха
таить? Старичок-то наш из ума  выжил, в  детство  впал,  бедненький. Начал с
крыльев  человеческих,  кончил  летающими  восковыми  куколками.  Гора  мышь
родила!
     И прибавил, рассмеявшись своим злобным, принужденным смехом:
     --  Удивляюсь я папе: ведь в чем другом, а в  шутах да юродивых  знает,
кажется, толк. Мессер  Леонардо истинный клад  для него. Они  точно  созданы
друг  для друга. Право же, синьоры, похлопочите-ка за  мастера, чтобы святой
отец принял  его на службу. Не бойтесь, останется доволен: старик наш сумеет
его утешить лучше самого  фра Мариано  и даже  карлика Барабалло!  Шутка эта
была ближе к истине, чем  можно было думать: когда слухи о фокусах Леонардо,
о бараньих  кишках,  раздуваемых  кузнечными мехами,  о  крылатой ящерице  и
летающих восковых изваяниях дошли  до Льва X, ему так захотелось  видеть их,
что даже страх,  внушаемый колдовством и безбожием  Леонардо, папа готов был
забыть. Ловкие  царедворцы  давали  понять  художнику,  что наступило  время
действовать:  судьба  посылает ему случай  сделаться  соперником  не  только
Рафаэля, но  и самого Барабалло в  милостях его  святейшества.  Но  Леонардо
снова, как уже  столько раз в жизни, не внял совету мудрости житейской -- не
сумел воспользоваться случаем и ухватиться вовремя за колесо Фортуны.
     Угадывая  чутьем,   чтоЧезаре-враг  Леонардо,  Франческо  предостерегал
учителя; но тот не верил.
     -- Оставь его, не трогай,--заступался он заЧезаре.--  Ты не знаешь, как
он  любит меня,  хотя  и желал бы ненавидеть. Он  такой же  несчастный, даже
несчастнее, чем...
     Леонардо не кончил. Но Мельци  понял, что он хотел сказать: несчастнее,
чем Джованни Бельтраффио.
     --  И мне  ли  судить  его?-- продолжал  учитель.-- Я, может  быть, сам
виноват  перед  ним...  -- Вы -- перед  Чезаре?-- изумился Франческо. -- Да,
друг  мой.  Ты этого  не поймешь.  Но  мне  кажется  иногда, что  я сглазил,
испортил его,  потому что, видишь ли, мальчик мой,  у  меня,  должно быть, в
самом деле дурной глаз...
     И, немного подумав, прибавил с тихою, доброю улыбкою:
     -- Оставь его, Франческо, и не бойся: он не сделает мне зла и никуда не
уйдет от меня, никогда не изменит. А что возмутился он и борется со мной, то
ведь это -- за душу свою, за свободу, потому  что он ищет  себя, хочет  быть
самим собою. И пусть! Помоги  ему Господь,--  ибо, я знаю, когда он победит,
то вернется ко мне, простит меня, поймет, как я его люблю, и тогда я дам ему
все, что имею,-- открою все тайны искусства и знания, чтобы он, после смерти
моей, проповедовал их людям. Потому что, если не он, то кто же?..
     Еще  летом, во  время болезни Леонардо, Чезаре целыми неделями пропадал
из дому. Осенью исчез окончательно и более не возвращался.
     Заметив его  отсутствие, Леонардо спросил о нем Франческо.  Тот потупил
глаза в смущении и ответил, чтоЧезаре уехал в  Сиену для исполнения спешного
заказа. Франческо  боялся, что Леонардо станет  расспрашивать, почему  уехал
он, не простившись. Но, поверив или  притворяясь, что  верит неискусной лжи,
учитель заговорил о другом. Только углы губ его дрогнули и опустились  с тем
выражением  горькой  брезгливости, которое все  чаще в последнее время стало
появляться на лице его.
     Осень  была  дождливая.  Но  в  конце ноября  наступили солнечные  дни,
лучезарно-тихие, которые нигде  не бывают  так прекрасны, как в Риме: пышное
увядание  осени  родственно пустынному великолепию Вечного Города.  Леонардо
давно уже собирался в Сикстинскую часовню, чтобы видеть фрески Микеланджело.
Но все откладывал, словно боялся. Наконец однажды утром вышел из дому вместе
с Франческо  и направился в часовню.  Это было узкое, длинное, очень высокое
здание, с голыми  стенами и стрельчатыми окнами. На потолке и на сводах были
только что оконченные фрески Микеланджело.
     Леонардо  взглянул на них и  замер.  Как ни боялся, все-таки  не ожидал
того, что увидел.
     Перед  исполинскими  образами,  как  будто  видениями  --  перед  Богом
Саваофом,  отделяющим  тьму от  светa в лоне хаоса,  благословляющим воды  и
растения,  творящим   Адама  из   персти,  Еву  из  ребра   Адамова;   перед
грехопадением,  жертвой  Авеля  и Каина,  потопом, насмешки Сима и  Хама над
наготою  спящего  родителя;  перед  голыми прекрасными  юношами,  стихийными
демонами, сопровождающими вечною игрою и  пляскою трагедию вселенной, борьбу
человека и Бога; перед сивиллами и Пророками, страшными гигантами, как будто
отягченными   сверхчеловеческою  скорбью  и  мудростью;   перед   Иисусовыми
предками,  рядом темных  поколений, передающих  дРУГ  Другу бесцельное бремя
жизни,  томящихся  в муках рождения,  питания,  смерти, ожидающих пришествия
Неведомого  Искупителя,--  перед  всеми этими  созданиями  своего  соперника
Леонардо  не  судил,  не  мерил,  не  сравнивал,  только   чувствовал   себя
уничтоженным. Перебирал  в уме  свои  собственные  произведения:  погибающая
Тайная  Вечеря, погибший  Колосс, Битва при  Ангиари, бесчисленное множество
других неоконченных работ -- ряд тщетных усилий,  смешных неудач, бесславных
поражений. Всю жизнь только начинал,  собирался, готовился, но доселе ничего
не сделал -- и к чему себя обманывать?-- теперь уже поздно,-- никогда ничего
не  сделает. Несмотря  на весь неимоверный труд  своей жизни, не  был ли  он
подобен лукавому рабу, зарывшему талант свой в землю?
     И в  то  же время сознавал, что  стремился к  большему, к высшему,  чем
Буонарроти,--  к тому соединению,  к той последней гармонии,  которых тот не
знал  и  знать  не хотел в своем бесконечном разладе,  возмущении, буйстве и
хаосе. Леонардо вспомнил  слова моны Лизы о Микеланджело -- о том, что  сила
его  подобна  бурному  ветру,  раздирающему  горы, сокрушающему  скалы  пред
Господом, и что он, Леонардо, сильнее Микеланджело, как тишина сильнее бури,
потому что в  тишине,  а не  в буре  -- Господь. Теперь ему было яснее,  чем
когда-либо,  что  это  так:  мона  Лиза  не ошиблась,  рано  или поздно  дух
человеческий вернется на путь, указанный им, Леонардо, от  хаоса к гармонии,
от раздвоения  к  единству,  от  бури к тишине.  Но  все-таки, как знать, на
сколько времени останется победа за Буонарроти, сколько поколений увлечет он
за собою?
     И сознание правоты  своей  в  созерцании  делало  для  него  еще  более
мучительным сознание своего бессилия в действии.
     Молча вышли они из часовни.
     Франческо угадывал  то, что  происходило в  сердце  учителя, и  не смел
расспрашивать. Но, когда заглянул в лицо его,  ему показалось,  что Леонардо
еще больше опустился, как  будто сразу постарел, одряхлел на многие годы  за
тот час, который пробыли они в Сикстинской Капелле.
     Перейдя через площадь Сан-Пьетро, они направились по улице Борго-Нуовок
мосту Сант-Анжело.
     Теперь учитель думал о другом сопернике, быть может, не  менее страшном
для него, чем Буонарроти -- о Рафаэле Санти.
     Леонардо видел недавно оконченные фрески  Рафаэля,  в  верхних приемных
покоях  Ватикана,  так называемых  Станцах, и  не  мог  решить,  чего  в них
больше,--  величия в исполнении, или ничтожества  в замысле,  неподражаемого
совершенства,  напоминавшего  самые  легкие и светлые создания древних,  или
раболепного заискивания в сильных мира сего? Папа Юлий II мечтал об изгнании
французов из Италии:  Рафаэль представил  его  взирающим  на изгнание силами
небесными  оскорбителя  святыни,  сирийского  вождя Элиодора  из  храма Бога
Всевышнего:
     Папа  Лев x  воображал себя  великим оратором: Рафаэль прославил  его в
образе Льва  и Великого, увещевающего  варвара  Атиллу  отступить  от  Рима;
попавшись  в плен французам  во время  Равеннской битвы. Лев x  благополучно
спасся:  Рафаэль  увековечил  это  событие  под видом  чудесного  избавления
апостола Петра из темницы.
     Так  превращал  он  искусство в  необходимую  часть папского  двора,  в
приторный фимиам царедворческой лести. Этот пришелец из Урбино, мечтательный
отрок, с лицом  непорочной Мадонны,  казавшийся ангелом, слетевшим на землю,
как нельзя  лучше  устраивал свои земные дела: расписывал  конюшни  римскому
банкиру  Агостино Киджи,  готовил рисунки  для  его  посуды, золотых  блюд и
тарелок,  которые тот, после угощения папы,  бросал  в Тибр, дабы они больше
никому не служили. "Счастливый мальчик" -- fortunato garzon, как называл его
Франчиа, достигал славы, богатства,  почестей  точно играя. Злейших врагов и
завистников  обезоруживал  любезностью. Не притворялся, а  был действительно
другом всех.  И  все удавалось ему; дары фортуны  как будто сами шли  ему  в
руки: Получил выгодное место покойного зодчего Браманте при постройке нового
собора; доходы его  росли  с  каждым днем; кардинал Биббиена сватал за  него
свою  племянницу, но он выжидал, так  как  ему  самому обещали кардинальский
пурпур. Выстроил себе изящный  дворец  в Boргo и  зажил  в нем с царственною
пышностью.  С  утра  дo  ночи  толпились  у  него в  передней сановные лица,
посланники  иностранных  государей,  желавших  иметь  свой портрет  или,  по
крайней мере, какую-нибудь картину,  рисунок на  память. Заваленный работою,
отказывал всем. Но просители не  унимались, осаждали  его. Давно уже не имел
он времени кончать своих произведений; только начинал, делал  два, три мазка
и тотчас передавал ученикам,  которые подхватывали и кончали как бы на лету.
Мастерская  Рафаэля сделалась  огромною  фабрикою, где  ловкие  дельцы,  как
Джулио  Романо, превращали  холст  и краски в  звонкую монету  с неимоверною
быстротою,  рыночною  наглостью. Сам он  уже  не  заботился о  совершенстве,
довольствуясь посредственным. Служил черни, А она ему служила, принимала его
с  восторгом,  как  своего избранника, свое любимое детище, плоть от  плоти,
кость от  кости, порождение собственного духа. Молва объявила его величайшим
художником всех веков и народов: Рафаэль стал богом живописи.
     И хуже  всего было  то,  что  в  своем падении он  все  еще  был велик,
обольстительно  прекрасен, не только для толпы, но и для избранных. Принимая
блестящие игрушки  из  рук  богини  счастья,  с  простодушною  беспечностью,
оставался  чистым и невинным, как дитя.  "Счастливый мальчик"  сам не ведал,
что творит.
     И  пагубнее для грядущего искусства,  чем  разлад и  хаос Микеланджело,
была эта легкая гармония Санти, академически-мертвое, лживое примирение.
     Леонардо предчувствовал, что за этими двумя  вершинами, за Микеланджело
и Рафаэлем, нет  путей к будущему -- далее обрыв, пустота. И  в то  же время
сознавал,  сколь  многим оба обязаны ему: они взяли  у него  науку о  тени и
свете, анатомию,  перспективу,  познание  природы,  человека --  и, выйдя из
него, уничтожали его.
     Погруженный в эти мысли, шел он по-прежнему, словно  в забытьи, потупив
глаза, опустив голову.
     Франческо пытался заговорить  с ним, но слова замирали каждый раз, как,
вглядываясь  в  лицо  учителя, видел на  бледных  старческих губах выражение
тихой бесконечной брезгливости.
     Подходя к  мосту Сант-Анжело, должны  они были  посторониться,  уступая
дорогу  толпе  человек  в шестьдесят, пеших и всадников в роскошных нарядах,
которая двигалась навстречу по тесной улице Борго-Нуово.
     Леонардо взглянул сначала рассеянно, думая, что это поезд какого-нибудь
римского  вельможи, кардинала или посланника. Но его поразило лицо  молодого
человека, одетого  роскошнее других,  ехавшего  на белой  арабской  лошади с
позолоченной сбруей, усыпанной драгоценными каменьями. Где-то, казалось ему,
он уже видел это лицо. Вдруг вспомнил тщедушного, бледного мальчика в черном
камзоле, запачканном красками, с истертыми локтями, который лет восемь назад
во  Флоренции  говорил  ему  с  робким  восторгом:  "Микеланджело  недостоин
развязать  ремень вашей  обуви, мессер Леонардо!"-  Это  был  он, теперешний
соперник Леонардо и Микеланджело, "бог живописи" -- Рафаэль Санти.
     Лицо  его,  хотя все  такое же детское, невинное и  бессмысленное,  уже
несколько менее,  чем  прежде, походило  на лицо херувима  --  едва  заметно
пополнело, отяжелело и обрюзгло.
     Он  ехал  из своего  палаццо  в Борго на  свидание  к  папе в  Ватикан,
сопровождаемый, по обыкновению, друзьями, учениками и  поклонниками: никогда
не  случалось ему уезжать из дома, не имея при себе почетной свиты человек в
пятьдесят, так что каждый из этих выездов напоминал триумфальное шествие.
     Рафаэль   узнал  Леонардо,   чуть-чуть   покраснел   и,   с  поспешною,
преувеличенною  почтительностью,  сняв  берет,  поклонился.   Некоторые   из
учеников  его, не знавшие в лицо Леонардо, с  удивлением оглянулись на этого
старика, которому "божественный" так низко кланяется,-- скромно, почти бедно
одетого, прижавшегося к стене, чтобы дать им дорогу.
     Не обращая  ни  на кого  внимания,  Леонардо  вперил взор  в  человека,
шедшего рядом с Рафаэлем, среди ближайших учеников его, и вглядывался в него
с недоумением, как будто глазам своим не верил: это был Чезаре да Сесто.
     И вдруг понял все  -- отсутствие Чезаре, свою вещую тревогу, неискусный
обман Франческо: последний ученик предал его.
     Чезаре  выдержал  взор  Леонардо и посмотрел  ему  в глаза  с  усмешкою
дерзкою и в то  же время жалкою,  от которой лицо его болезненно исказилось,
сделалось страшным, как лицо сумасшедшего.
     И  не  он,  а Леонардо,  в  невыразимом смущении, потупил  глаза, точно
виноватый.  Поезд  миновал.  Они продолжали путь.  Леонардо опирался на руку
спутника. Лицо  его было  бледно и спокойно. Перейдя через мост Сант-Анжело,
по улице Деи Коронари, вышли на площадь Навоне, где был птичий рынок.
     Леонардо накупил  множество  птиц -- сорок, чижей,  малиновок, голубей,
охотничьего ястреба и молодого дикого лебедя. Отдал все деньги, которые были
при нем, и еще занял у Франческо.
     С головы до ног увешанные клетками, в которых  щебетали  птицы, эти два
человека, старик и юноша, обращали на себя внимание. Прохожие с любопытством
оглядывались; уличные мальчишки бежали за ними.
     Пройдя весь Рим, мимо Пантеона и Траянова Форума, вышли на Эсквилинский
холм и  через  ворота  Маджоре  -- за  город,  по  древней  римской  дороге.
Виа-Лабикана. Потом свернули на узкую пустынную тропинку -- в поле.
     Перед ними расстилалась необозримая, тихая и бледная Кампанья.
     Сквозь  пролеты полуразрушенного, увитого плющом акведука, построенного
императорами  Клавдием, Титом и Веспасианом,  виднелись холмы, однообразные,
серо
     зеленые, как  волны вечернего моря; кое-где  одинокая  черная  башня --
разоренное гнездо  хищных  рыцарей; и далее,  на краю неба, воздушно-голубые
горы, окружавшие  равнину,  подобные  ступеням исполинского амфитеатра.  Над
Римом  лучи заходящего  солнца  из-за  круглых белых облаков  сияли длинными
широкими снопами.  Круторогие быки,  с лоснящейся  белою шерстью,  с умными,
добрыми глазами,  лениво  оборачивая головы на звук  шагов, жевали медленную
жвачку, и слюна стекала с их черных влажных морд на  колючие листья пыльного
терновника. Стрекотание кузнечиков в жесткой выжженной траве,  шорох ветра в
мертвых  стеблях чернобыльника над  камнями  развалин  и  гул  колоколов  из
далекого  Рима как будто  углубляли тишину. Казалось,--  что здесь, над этою
равниною,  в  ее  торжественном   и   чудном   запустении,  уже  совершилось
пророчество Ангела,  который  "клялся Живущим вовеки, что времени  больше не
будет".
     Выбрали место на одном из пригорков,  сняли с себя клетки, поставили их
на землю, и Леонардо начал выпускать птиц на свободу.
     Это была его любимая  с детства  забава.  Между тем как они  улетали  с
радостным  трепетанием и шелестом крыльев, провожал он  их ласковым  взором.
Лицо  его озарилось  тихою улыбкою.  В  эту минуту,  забыв все свои горести,
казался он счастливым, как ребенок.
     В клетках  оставался  только  охотничий ястреб  и дикий лебедь; учитель
берег их напоследок.
     Присел  отдохнуть и вынул из дорожной сумки сверток  со скромным ужином
--  хлебом,  печеными  каштанами,  сухими  винными ягодами, фляжку  красного
орвьетского  вина в соломенной плетенке и два  рода  сыра: козий  для  себя,
сливочный для спутника; зная, что  Франческо не  любит козьего, нарочно взял
для него сливочного.
     Учитель пригласил ученика разделить с ним трапезу и начал закусывать, с
удовольствием поглядывая на птиц, которые  в клетках, предчувствуя  свободу,
бились  крыльями: такими  маленькими пиршествами в поле под  открытым  небом
любил он праздновать освобождение крылатых пленниц.
     Они ели молча. Франческо взглядывал на него изредка, украдкою. В первый
раз  после болезни видел он лицо Леонардо в  ярком свете дня, на  воздухе, и
никогда  еще  оно ему  не казалось  таким  утомленным  и старым. Волосы, уже
седеющие, с  желтоватым отливом  сквозь  седину, поредевшие сверху, обнажали
крутой, огромный
     лоб,  изрытый  упрямыми, суровыми морщинами, а книзу -- все еще густые,
пышные -- сливались с начинавшейся под самыми скулами, длинною,  до середины
груди,  тоже седеющею, волнистою бородою.  Бледно-голубые глаза  из глубоких
темных  впадин  под густыми, нависшими  бровями глядели с прежнею зоркостью,
бесстрашною  пытливостью.  Но этому  выражению как бы сверхчеловеческой силы
мысли,  воли   познания  противоречило   выражение   человеческой  слабости,
смертельной  усталости  в  болезненных складках  ввалившихся щек, в  тяжелых
старческих  мешках  под глазами, в немного выдававшейся нижней губе  и углах
тонкого   рта,   опущенных   с   презрительною   горечью,   с   неизъяснимою
брезгливостью: это  было лицо покорившегося,  старого, почти дряхлого титана
Прометея.
     Франческо смотрел на него, и знакомое чувство жалости овладевало им.
     Он  заметил,  что  порой  достаточно  ничтожной мелочи, чтобы выражение
человеческих лиц мгновенно изменилось и открыло неведомую глубину свою: так,
во  время  дороги,  когда спутники, ему неизвестные и безразличные, вынимали
узелок или сверточек с домашними припасами, садились в стороне и закусывали,
немного отвернувшись, с тою стыдливостью, которая свойственна людям за едою,
в месте  непривычном,  среди незнакомых,--вдруг, без вс