ся Лерметт.
   - Так за чем дело стало?
   - Есть охота, - вздохнул принц.
   Белогривый коротко фыркнул со знакомой уже Лерметту смесью укоризны и
изумления, подумал и фыркнул еще раз.
   - Что, дружище, - поинтересовался Лерметт у своего скакуна, - опять я
дурак выхожу?
   - И еще какой, - подтвердил Эннеари. - Рядом ведь с  тобой  седельная
сумка болтается, а тебе и дела нет. Возьми да пошарь.  Наверняка  в  ней
съестное найдется.
   - Спасители вы мои! - умилился Лерметт, живо подхватывая сумку.
   Белогривый фыркнул еще раз. Лерметт смигнул: он готов был поклясться,
что в этом звуке отчетливо послышалось: "Ну то-то же!"
   - Еще теперь и лошади будут мною  командовать,  -  промолвил  Лерметт
одними губами. Произнести это не только вслух, но даже и шепотом  он  не
решился: у Белогривого наверняка ведь свое мнение имеется, кто здесь кем
командует.
   В сумке  действительно  обнаружилась  еда.  Лерметт  мигом  уничтожил
высушенную до шелеста тонкую  лепешку  и  захрумтел  яблоком.  Несколько
мгновений - и огрызок  полетел  в  придорожные  кусты,  шумно  всплеснув
листвой.
   - Ну что, наелся? - засмеялся Эннеари.
   Ответа, однако, не последовало.
   - Лерметт... эй, Лерметт, ты  что  молчишь?  -  обеспокоясь,  спросил
Эннеари.
   - Я не молчу, - зевнув, возразил Лерметт. - Я сплю.

***

   Когда  Лерметт  говорил  Эннеари,  что  опасается  за  судьбу  своего
посольства, то сказал чистую правду  -  однако,  как  это  среди  послов
водится, далеко не всю. О  да,  он  действительно  боялся,  даже  еще  и
сейчас, сморозить  что-нибудь  этакое,  отчего  все  его  усилия  пойдут
прахом. Но ничуть не меньше он  опасался  другого.  Лерметт  не  впервой
ездил с посольством и знал лучше, чем ему хотелось бы, от  какой  подчас
ничтожной мелочи, от какой мерзкой или, наоборот, благосклонной  усмешки
удачи может зависеть судьба  самого  продуманного  договора.  Не  всегда
правители и дипломаты решают участь народов. Бывает ведь, что  и  народы
по-своему распоряжаются участью правителей и их  посланников.  Да  разве
только народы!  Довольно  одного  враждебно  настроенного  мерзавца  или
благонамеренного дурня, чтобы соглашение осталось неподписанным. А  хоть
бы и подписанным - будет ли оно  соблюдено?  И  если  даже  да,  то  как
именно? Несмотря на свои юные годы, Лерметт знал, что над судьбой своего
посольства он не полновластен. Да,  конечно,  он  сделает  все,  на  что
только способен - нет, попросту все, способен он на это или нет.  Однако
если ему и посчастливится достичь  успеха,  окончательная  судьба  этого
успеха будет решаться не во время  предстоящей  ему  встречи  с  королем
эльфов, а здесь и сейчас. В Луговине. Мысли эти он постарался изгнать из
головы, едва только они туда пришли - ничто  так  не  обессиливает,  как
размышления о  том,  что  ты  не  сможешь  исправить,  даже  если  очень
захочешь, особенно когда оно еще толком и не  определилось.  Лерметт  не
мог позволить себе подобных размышлений. Ему нужны были  все  его  силы,
сколько их есть - и сколько их нет, тоже. Он велел себе отдаться на волю
усталости, позволить сну сморить себя, а наутро проснуться и не забивать
себе голову мыслями о том, что оставил за спиной - и ему это удалось.
   Но вне зависимости от того, думал об этом  Лерметт  или  уже  нет,  а
окончательная судьба его переговоров решалась именно в Луговине - в  тот
самый момент, когда он ехал бок о бок с Арьеном и рассуждал о  вывертнях
и покупке лошадей.
   О здешних лошадях, их статях, а также способах их покупки и продажи -
а значит, и о том, что такое ленгра и зачем  она  нужна  -  Лерметт  был
осведомлен неплохо. Однако при виде  ленгры  шириной  в  две  ладони  от
пальцев до запястья даже и он бы удивился. Возможно, еще и высказался бы
- к примеру, в том смысле, что ленту такой ширины на лошадь и  надеть-то
неудобно: мигом сомнется, стоит только животине начать двигаться. Однако
лошадь, с чьей шеи свисала упомянутая ленгра, не могла двинуться никуда.
Она молча смотрела  своими  раскосыми  деревянными  глазами  с  главного
опорного столба Общинного Дома Луговины. Навряд ли ее хоть самую малость
беспокоила ширина пестрополосой ленты, на которой  покачивался  общинный
кошель.  Скорее  уж  ее  удивило  бы  (  будь  она,  конечно,   способна
удивляться) то, что с этим кошелем происходило. Деревянные  глаза  очень
часто видели, как в кошель кладут деньги, и очень редко - как их  оттуда
вынимают. Очень  уж  ладно  обустроена  была  жизнь  в  Луговине  -  вот
надобности и не возникало.
   Однако сегодня речь шла именно насчет обустройства - а кое для кого и
о жизни. Хороший лекарь недешево стоит. Конечно, не так,  как  сожженный
дом заново отстроить, но...  эх,  да  что  там  говорить!  Папаша  Госс,
мельник, потирая свою лысую, как коленка,  голову,  в  который  уже  раз
принимался бранить себя, что позволил уехать давешнему остроухому - и  в
который раз приходил к выводу, что брань  это  зряшняя,  а  поступил  он
вовсе даже правильно. Оно  конечно,  эльфы  умеют  исцелять,  как  никто
другой - вот хотя бы  прошлым  летом,  когда  у  маленькой  Шени  гнилая
горячка была, заезжий эльф ее прямо-таки с того света  выволок.  Что  бы
сегодняшнего лучника за шиворот сграбастать: лечи,  дескать,  кого  твои
дружки подранили! Вот только не дружки они ему вовсе...  так  и  незачем
парня такими словами обижать. А лечить... нет, он бы не отказался. Ни за
что бы не отказался. Такой, как он, скорей уж даст  себе  уши  обтесать,
чем откажется... и скольких бы он сумел вылечить прежде,  чем  свалиться
замертво? На него посмотреть, так после мучнистой хворобы,  и  то  краше
выглядят: весь белый, под глазами черно,  скулы  вперед  выехали,  будто
друг дружку обогнать стараются... эк досталось бедолаге! А ведь эльфы  -
народ  живучий...  не-е-ет,  ежели  остроухий  с  лица  на   воскресшего
покойника похож, лекарь из него никакой - ему  и  самому  лекарь  нужен.
Возись с ним потом, с сомлевшим. Когда бы еще знать,  что  с  сомлевшими
эльфами делать надлежит - так ведь не знает никто. Нет  уж,  пусть  себе
едет за свой перевал - хлопот меньше. Вот старуху Берник он исцелил -  и
низкий ему поклон, и довольно с него, и пусть себе едет. А если и  вовсе
правду сказать, то, что он сделал,  на  свой  лад  не  меньше  исцеления
потянет. Как знать,  сколько  бы  народу  околдованные  своими  стрелами
положили? Может, что и всех... да нет, не может - наверняка. А маг бы им
заклятиями своими поспособствовал. Как его остроухий на стрелу взял,  а!
Нет, без него бы всем только и делать, что пропадать... он всех  спас...
он - и еще приятель его. Это ведь приятель вывертня распознал. Когда  бы
не он... папашу Госса продрал мороз при мысли о том,  как  недалеко  уже
было до резни. Навряд ли жители Луговины,  сотворив,  смогли  бы  забыть
такое. А уж каково потом с разъяренными эльфами разбираться...  да  нет,
ну его совсем! Обошлось, и ладно. Хватит в мыслях перебирать то, чего не
случилось. Страшно ведь даже и подумать.
   Впрочем, думать о том, что успело случиться, тоже было не сладко.
   Сколько же эти из ума вон околдованные набезобразить  успели!  Немало
травы сеном станет, пока все уладится... и опять же не само  собой.  Это
дождик сверху сам собой капает, а сгоревший дом сам собой не строится. И
за какие грехи нанесло в Луговину полоумных  эльфов,  да  еще  вместе  с
вывертнем, чтоб его на том  свете  ежеденно  гниломордые  зайцы  бодали!
Пришла беда - не дождем, не ветром, а лихим  человеком.  Нет,  бывали  и
раньше в  Луговине  больные,  кто  же  спорит,  и  раненые  тоже,  да  и
погорельцы случались... но ведь не по стольку  же  сразу!  Оно  конечно,
приятель того остроухого помощь обещал. Вот кто хочет, тот может  ему  и
не верить, а папаша Госс - верит. Верит, и все тут. Парнишка -  кремень.
Как сказал, так и будет. Опять же и на лицо, и по обиходу видать - не из
простых. Значит, и впрямь какие-никакие связи  в  столице  у  него  быть
обязаны. Сказал, что не от наместника даже, а от самого короля  Луговине
вспоможение будет - значит, будет, и отрезано. Нет,  верить  ему  папаша
Госс верит... а только король далеко, а осень близко. А следом за осенью
и зима. Пока там еще казначей брюхастый в столице ворохнется -  что  же,
так  теперь  денежек  королевских  и  дожидаться?  Неровен   час,   этак
прождешься.  Ежели  на  завтрашний  день  надеяться,  так  и  без  крова
останешься, и без еды... одним словом, вспоможение королевское еще когда
приспеет, а кошель общинный выворачивать надобно сейчас.
   Хранителям кошеля по такому случаю полагалось бы в три ручья рыдать -
однако вид они имели хоть и  печальный,  а  все  же  горделивый.  Оно  и
немудрено по малолетству. Ведь не  всякого  Хранителем  кошеля  выбирают
после дожинок, а того, кто заслужил.  В  этом  году  со  стороны  мужчин
выбрали шестилетнего Гилли, который внучку шорника из  запруды  вытащил,
когда она туда свалилась. Едва-едва сам плавать умел, а  вытащил.  А  от
женщин Хранительницей кошеля оказалась двенадцатилетняя Иллиста - именно
ее пряжу признали самой тонкой и ровной. Ишь, вытянулись по струночке  -
лишний раз нос не почешут ради пущей важности. Детишки, что с них взять.
Гилли ведь и сам погорелец, и глазенки у него на мокром месте  -  а  все
едино важничает. Хоть и горько,  а  поневоле  смех  разбирает,  на  него
глядючи. Это и хорошо, что смех. Смех, он удачу за собой ведет. Может, и
впрямь ради этого смеха да по малолетству Хранителей удача  расщедрится?
Деньги - дело хорошее, а только если поверх этих  денег  еще  и  везенье
свою долю кинет, оно завсегда лучше.
   Дверь Общинного Дома приоткрылась, и папаша Госс мимолетно  удивился:
кто еще может заявиться, когда все и  так  собрались?  Однако  удивление
мигом угасло, сменившись чем-то тягостным, навроде больного зуба: не  то
ноет, не то шатается... то ли припарку ставить, то ли драть его изо  рта
вон - этак сразу и не разберешь. И что сейчас делать,  тоже  с  ходу  не
разберешь. За всеми бедами напрочь из головы повылетело, что  суланского
купца со дня на день ожидать надо.  Вот  он  и  приехал...  выбрал,  что
называется, времечко! Хоть бы неделей позже, когда страсти поулягутся...
а сейчас - ну до него ли сейчас людям? Право слово, ну  что  бы  старине
Ориту задержаться в своем Сулане! Хоть он и ездит в  Луговину  вот  уже,
почитай, два десятка лет, хоть и обвыклись с ним люди, хоть  и  радуются
всякий раз его появлению - а только на сей раз никто  его  привечать  не
станет. Не все добро ветром расточилось, хватит и на торговлю... оно бы,
глядишь, и на разживу пошло - а только над свежим пепелищем не  торгуют.
И надумай Орит хоть словечком обмолвиться...
   Однако Орит и в  мыслях  не  держал  говорить  ничего  подобного.  Он
широким шагом пересек Общинный Дом, не останавливаясь, чтобы глянуть  на
недружелюбно   замолкнувших   обитателей   Луговины,    воздвигся    над
Хранителями, сунул свою  громадную  лапищу  в  поясную  кису,  а  потом,
повернув руку деньгами вниз и прикрыв ее другой ладонью, как  заповедано
обычаем, решительно высыпал свой дар в общинный кошель.
   Общий вздох ветром пронесся по Дому, напрочь сдувая  недавнее  глухое
недовольство.
   Папаша Госс едва не крякнул, завидев, как резко дернулся вниз  кошель
в ручонках Шени. Ай да Орит! Оно конечно, сколько суланец денег положил,
папаше Госсу было не разобрать - так  ведь  этого  никому  видеть  и  не
положено. Никому и никогда. Общинный кошель недаром ведь еще и совестным
именуется: клади, сколько  совесть  велит  -  и  бери,  сколько  совесть
дозволит. Нельзя подсматривать, кто сколько в совестный кошель кладет...
так ведь папаше Госсу и подсматривать нужды нет. Денег он,  что  ли,  на
своем веку не видал? В руках не держал? Можно  подумать,  он  не  знает,
сколько отсыпать надобно, чтобы кошель вот этак вниз повело? Ай да Орит!
Не иначе, весь свой неразменный запас, как есть, в  кошель  ухнул.  Все,
что опытный купец на крайнюю надобность  про  запас  держит:  на  случай
покражи... или ежели телега, к примеру,  сломается  в  дороге,  а  то  и
лошадь захворает. Да, на то похоже. Ничего не скажешь, все-таки  Орит  -
правильный мужик... и торговец тоже правильный.  Ясное  дело,  на  чужой
беде не в одну, а в три выгоды нажиться можно -  вот  только  это  будет
твоя последняя нажива в здешних краях. Люди никогда не забудут,  что  ты
на их слезах свою корысть взять не побрезговал. А вот если ты в их  горе
свою подмогу вложишь, этого тебе тоже не позабудут. Кто  его  знает,  от
сердца Орит  в  кошель  отсыпал  или  от  ума  -  поступил-то  он  всяко
правильно. Так что напрасно папаша Госс  полагал,  будто  Орит  окажется
нежеланным гостем. Пойдет у него и на сей раз торговля - и не далее  как
завтра, едва только рассвет забелеет! Другое дело, что прибыли  Ориту  в
этом году с Луговины не видать, как правому  уху  левого  -  если  и  не
проторгуется, так только-только убыток покроет. Зато  в  следующем  году
ему всякий предложит с походом, а запросит  со  сбросом.  Экий  суланец,
однако, хват!
   - Легко ли доехать  довелось?  -  приветливо  окликнул  Орита  шорник
Эптала на правах самого старшего.
   Папаша  Госс   удовлетворенно   хмыкнул.   Нет,   определенно   жизнь
налаживается. И Орит приехал, получается, очень даже  ко  времени.  Хотя
лучше бы ему приехать  неделей  раньше.  При  всяком  купце  беспременно
охрана своя имеется - ну, и Орит по этой части тоже ведь не хуже  людей.
Такие при нем парни состоят - ух! Навроде ремней сыромятных. На  хорошем
солнышке кого хочешь удавят, а сами нипочем не порвутся. Окажись они тут
чуток пораньше, так может, и лучнику  остроухому  сегодня  и  делать  бы
нечего. И народу бы меньше в погорельцах  оказалось.  Эх,  припозднились
охраннички купеческие! Вот бы кому на околдованных навалиться... если бы
только те их до себя допустили. А  ведь  не  допустили  бы.  С  чего  бы
полоумным эльфам в рукопашную лезть, когда луки их клятые при  них?  Они
хоть и полоумные, да не настолько. Остроухие бы  охрану  купцову  в  три
потяга тетивы прикончили. Нет, хорошо все-таки, что Орит только  сегодня
к вечеру объявился. И товар его цел и невредим, и люди его живы,  и  сам
суланец в полном здравии и при своем интересе. А это  всяко  лучше,  чем
разграбленный обоз и мертвый купец. Вовсе даже незачем суланцу помирать.
Орит - мужик правильный.
   А вот про племянничка его, Ирника, ничего такого не скажешь. И за что
только Ориту этакое несчастье привалило? Орита в Луговине знали давно, с
тех еще пор, когда он не на повозках товар возил, а самолично с  коробом
за плечами таскался. Ирник впервые при нем объявился в прошлом году - но
и этого единственного его посещения жителям Луговины с  лихвой  достало,
чтобы понять, каков из себя  найлисский  племянник  почтенного  суланца.
Орит о своем родиче, ясное дело, не распространялся, да и охраннички рты
на замке держали - и все равно еще до его отъезда местные невесть  каким
способом проведали самомалейшие подробности семейной истории  суланского
купца. Каким образом подробности всегда в таких случаях всплывают,  хотя
никто о них и словом не обмолвился, откуда берутся слухи и  пересуды,  а
главное,  почему  эти  слухи  всякий  раз  оказываются  верными,  понять
решительно невозможно. Не иначе, как по волшебству - хотя природу  этого
волшебства ни один маг покуда не разгадал.
   При мысли  о  купцовом  племянничке  папаша  Госс  досадливо  покачал
головой. Он-то сразу разгадал, что  за  зелье  этот  Ирник,  сразу,  еще
прежде того, как слухи пошли. Был  этот  Ирник  дураком,  неудачником  и
завистником. Вечное его невезение объяснялось просто: слишком уж ему  не
терпелось  заполучить  все  и  сразу.  Он  даже  не  давал  себе   труда
призадуматься, вправду ли ему нужно то, чего  он  хочет.  Одним  словом,
зарился на кусок больше рта - а если подумать, так  и  больше  брюха.  А
если через меру разинуть рот,  туда  всякая  жаба  наплюет.  Именно  так
судьба и поступает с такими, как Ирник. Завистникам не просто не везет -
им не везет на один и тот же лад: судорожно  пытаясь  заглотить  больше,
чем могут, они теряют и то, что имели. Главное, что Ирник потерял  сразу
и  бесповоротно,  так  это  доброе  имя  -  а  кто  же  станет  с  тобой
связываться, коли о тебе дурная слава пошла? Ни тебе крупных сделок,  ни
доверия среди достойных людей. Одна только честь,  что  дядюшка  у  тебя
суланский купец - а сам-то  ты  кто?  Значит,  остается  вести  дела  со
всяческим отребьем - а оно, отребье, мошенничать получше  твоего  умеет.
Оно в этом ремесле пораньше навострилось, чем ты и на свет-то родился  -
так-то, племянничек. Опять же и  у  отребья  свое  достоинство  есть,  и
блюдет его вся эта шелупонь свирепо и нерушимо. И таких,  как  ты,  бьет
люто за первую  же  попытку  обмануть  своих.  Так  что  тебе  остается,
господин завистник? Свинец в  кости  игральные  заливать?  На  это  тоже
умение нужно. А уж садиться играть с теми, кто это  умеет...  не  только
без штанов - без подштанников прочь пойдешь  всему  городу  на  радость.
Краденое перекупать? Так ведь и тут не без хитрости. Надо  же  понимать,
где ворованным тряпьем трясти! Потому как если обокраденные  приметят  -
так в обмолот возьмут, что скажи спасибо всем богам, если от  тебя  хоть
солома останется. Мать и сестру обокрасть, ясное дело, ума не надо - вот
только мать и  брату  нажаловаться  может...  и  прости-прощай,  прежнее
беззаботное житье! Таскайся по буеракам да колдобинам вслед за  повозкой
и думу думай, как теперь быть  -  только  вот  не  надумаешь  ничего.  С
повозки хоть малость товара стянуть да у дядюшки за спиной продать  тоже
не получится - и сам дядюшка не промах, а уж охраннички его подручные не
иначе, как по четыре глаза имеют. Вот и получается, господин  племянник,
что никакой ты не господин,  и  век  свой  тебе  вековать  при  повозках
обслугой - потому как нипочем тебе дядюшка не поверит и на  самую  малую
малость. Он ведь из ума еще не выжил.
   Папаша Госс сочувственно вздохнул. Экую головную боль взвалил на себя
Орит, забрав у вдовой сестры ее непутевого сынка! С  таким  дурнем  хоть
всю жизнь промаешься, а на  ум  его  не  наставишь.  Ирника  в  Луговине
невзлюбили сразу и крепко - может, как раз  оттого,  что  Орита  душевно
уважали. Странно все-таки жизнь складывается: Орита, хоть и суланец  он,
считали в Луговине почти своим, зато племянничек его, даром что уроженец
Найлисса, был единодушно признан чужаком, наволочью приблудной. Суланцев
частенько дразнят сырами... ну что ж, все верно: Орит хоть и  суланский,
да сыр - а Ирник хоть и найлисская, а плесень.  И  как  всякая  плесень,
повсюду пролезет, стоит самую малость недоглядеть.  Никуда  от  него  не
денешься. Вот только господин Орит из Общинного Дома вышел повозки  свои
да лошадей на ночлег пристроить, а племянничек его уже тут как тут.  Сам
сбежал от дела тихомолком или Орит  его  прогнал,  чтоб  под  руками  не
путался - какая разница? И того уже довольно, что здесь он, разлюбезный.
Явился незван,  как  похмелье,  да  и  сидит  себе,  разглагольствует...
языком-то он, и верно, и пахарь, и косарь... ишь как разошелся,  хвороба
дурная! Век бы тебя, голубчик, не видеть и голоска твоего приторного  не
слышать - потому как ежели прислушаться... что-о-о?!
   Папаша Госс не поверил собственным ушам.
   Что... что эта полова пустая такое говорит?!
   И ведь что страшно - не просто говорит, так ведь еще и  слушают  его.
Самые что ни на есть молодые, для которых такие речи - сплошная  отрава.
Покуда детишки о своем шумят, а степенные о своем степенствуют,  юнцы-то
и расслушались. И лица  у  них  такие,  что  и  не  разберешь  -  то  ли
вприсмешку слушают, то ли, не приведи нелегкая, всерьез. А что бы  им  и
не слушать? Парень-то -  погань  отменная,  кто  же  спорит...  да  зато
опытная. Свет повидал. В городах потерся, с дядюшкой суланским  поездил,