,  обозначаемых  цифрой  со  знаком  "минус"  -  и чем больше ходок за
решетку  совершал  преступник,  тем  глубже  его  упрятывали  под  землю,  в
легендарные катакомбы), сопроводив их надлежащим предписанием.
	В  этот  поздний  час вход в подземелья оберегал всего один человек:
пожилой,   сивоусый,  но  крепко  сбитый  мужик  с  землистого  цвета  лицом
сморщенным,  как  голенище старого сапога. Старый тюремщик как раз приступил
к  нехитрому  ужину,  разложив  на столике старую газетку, а на ней - краюху
черного  хлеба  и  колечко  домашней кровяной колбасы. Запивал он свою снедь
молоком,  и Феликс еще подумал, что тюремщик страдает язвой... Необходимость
вставать  из-за  стола, обтирать жирные руки об замусоленный мундир, читать,
с   трудом  разбирая  слова  и  шевеля  губами,  предписание  о  немедленном
освобождении  из-под  стражи,  а  потом  еще  и  куда-то  идти с этими двумя
хлыщами   не  вызвала  у  седого  стража  подземелий  особого  восторга,  но
ослушаться  предписания такой важной птицы, как сам начальник тюрьмы, старик
не  посмел.  В одну руку он взял фонарь, в другую - колбасу, и буркнул нечто
вроде "пошли, чего уж..."
	Тюремщик  шел  впереди, небрежно прицепив фонарь к поясу, и жевал на
ходу  колбасу, продолжая что-то неразборчиво, но сердито бурчать, а Феликс и
Патрик   старались   держаться   за  ним,  осторожно  спускаясь  по  крутой,
искрошенной  тысячами  ног  лесенке, ведущей в сырые казематы. За тюремщиком
шлейфом  вился  запах  чеснока,  и  от  этого  запаха, а также непрестанного
чавканья   и  глухого  озлобленного  бормотания  проводника  Феликса  слегка
подташнивало.
	Время  от времени тюремщик останавливался, впивался зубами в колбасу
и  начинал  перебирать  ключи,  висевшие у него на огромном железном кольце.
Грохотала,  отворяясь, очередная решетчатая дверь, и можно было идти дальше,
стараясь  не обращать внимания на гневные вопли и грязную ругань разбуженных
грохотом  заключенных.  Потом была еще одна лестница, на сей раз - винтовая,
и  Феликс удивился: он полагал (или, вернее, надеялся), что Бальтазара будут
держать  на первом ярусе - ну не рецидивист же он в конце-то концов! Ан нет:
похоже  было,  что  Мясника  тюремное  начальство  решило упечь на самое дно
катакомб  - если было оно у них, это дно... Снова громыхало ржавое железо, и
выскальзывали  из-под  ног  узенькие  ступеньки, и опять тянулся вдаль узкий
коридор,  и тюремщик со вполне понятным злорадством будил своих постояльцев;
но  чем  глубже  спускались они во влажную темень, тем меньше раздавалось из
окрестных  камер  криков  и  требований, и тем больше было жалобных стонов и
лихорадочного лепета умалишенных...
	"Только не Бальтазар. Он выдержит. Он и не такое выдерживал".
	На  минус  десятом этаже пропали последние признаки жизни в камерах.
Сами  камеры  из  врезанных  прямо  в  камень  ржавых  клеток превратились в
настоящие  гробницы,  отделенные от коридора массивными деревянными дверями.
Многие  двери  не  открывали  уже  так  давно, что они успели порасти мхом и
заплестись  паутиной. Мох, сероватый и похожий на пепел, покрывал и каменные
стены.   Кое-где   во  мху  росли  мелкие  скрюченные  грибы,  светящиеся  в
темноте...  Потолок  становился все ниже и бугристее, и Феликс непроизвольно
пригибал   голову   к   груди,  опасаясь  задеть  макушкой  за  какой-нибудь
сталагмит;  Патрик, изрядно вымахавший за последние полгода, шел согнувшись.
По  потолку  и  стенам  ползали  улитки,  во множестве расплодившиеся в этой
сырости...
	Воздух  тут  был  уже  не  просто  влажный  -  скорее  мокрый, и эта
холодная  мокрота  оседала  в  легких  и в горле, вызывая надсадный кашель и
угрожая  причинить  туберкулез  каждому,  кто  дерзнет  дышать  в катакомбах
слишком долго или слишком глубоко. От стен веяло ледяной стужей.
	Тюремщик,  переставший  бурчать  и  жевать  как  только они покинули
обжитые  уровни (видно, и ему здесь было не по себе), остановился так резко,
что Феликс и Патрик едва не налетели на него.
	- Тута, значит... - сказал тюремщик, сверившись с предписанием.
	Толстая,  из  негниющего  ошкуренного  дерева  накрепко сколоченная,
ржавыми  металлическими  полосами  окованная,  ржавыми же болтами размером с
грецкий  орех  стянутая,  дверь  носила  все  следы недавнего использования.
Петли  -  огромные, увесистые, прочные - были смазаны, и смазаны на совесть,
так,  что  густая  черная  смазка  стекала по дверному косяку, где и засохла
непонятным  иероглифом,  а тяжелый подвесной замок, на вид старый и тусклый,
поблескивал отполированной скважиной.
	Тюремщик  как-то  неуверенно,  пугливо  подошел к двери и заглянул в
маленькое,  забранное тремя толстыми, чешуйчатыми от ржавчины прутами окошко
на уровне головы.
	- Тута, - сказал он и потянулся за ключами.
	Феликс  взглянул  на  Патрика. Юношу трясло в ознобе. Лязгнул замок,
зашипели петли.
	-  Пожалте,  судари... - буркнул тюремщик и отошел в сторонку. - Как
предписано.
	Патрик провел ладонью по лицу и посмотрел на Феликса.
	- Иди, - кивнул тот.
	Патрик   помедлил   секунду   и  рывком,  словно  в  воду  бросаясь,
переступил  порог, окунувшись в промозглую черноту камеры. Феликс привалился
к  стене.  Вся  тяжесть невообразимой толщи земли над головой вдруг упала на
него и - придавила... Времени не стало.
	-  Феликс,  -  глухо  и  как  будто сквозь сон услышал он сдавленный
голос Патрика. - Помогите мне. Он не может идти.



 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДЕНЬ ДРАКОНА *



1

	Дождь,  всю  ночь  барабанивший  по  крыше  мансарды,  к утру стих и
сменился   мелкой   противной   изморосью.   Потом   прекратилась   и   она;
бледно-розовое,   все   еще   вялое   после   короткого  сна  солнце  лениво
вскарабкалось  на  небо  и  низко повисло почти над самыми рядами черепичных
крыш,  дырявя  жиденькими  лучами  и  без  того  рваную завесу облаков цвета
кирпичной    пыли.   От   мокрых   мостовых   повалил   пар,   клубясь   над
канализационными  решетками,  и  солнечные лучи высекли первые блики из окон
домов.  Однако  окна  мансарды  -  все  пять,  четыре слуховых, заколоченных
намертво,  и  еще  одно  английское окно в торце дома - были слишком грязны,
чтобы   бликовать:  ночное  ненастье  оставило  на  них  свой  след  в  виде
мутно-серых  потеков,  сквозь  которые  даже рассвет выглядел так, как будто
ему не мешало бы помыться.
	Да  и  вообще,  чердак  "Меблированных комнат Матильды Розекнопс" не
отличался  особыми  удобствами,  ибо  был переоборудован под жилое помещение
всего  два месяца назад, а из двух его постоянных обитателей один бывал дома
редко  и нерегулярно, а другой уделял вопросам комфорта столь мало внимания,
сколь  это  вообще  было  возможно.  Меблированным  чердак  тоже  можно было
назвать  лишь  с  большой  натяжкой:  тут  и  было-то  из  мебели  всего три
табурета,  накрытый  клеенкой  стол, комод, старая кровать со столбиками для
балдахина  (но  без балдахина) и продавленный диван со скрипящими пружинами.
За  ширмой  в  уголке  был  оборудован умывальник. Посередине чердака стояло
ведро,  куда попадала дождевая вода, просачиваясь через прохудившуюся крышу.
Дождливыми  ночами  здесь было холодно и сыро, и донимали сквозняки; а днем,
когда  августовское  солнце  палило  во  всю мочь, на чердаке становилось не
продохнуть  из-за  густой  и затхлой вони старых портянок. Этот неповторимый
аромат  сохранился  здесь  с  тех  самых пор, когда обитатели "Меблированных
комнат  Матильды  Розекнопс" использовали чердак для сушки белья; удушливый,
липкий  запах  въелся  в  балки  крыши,  и когда солнце припекало, заставляя
мокрую   черепицу   наверху   потрескивать   от   нагрева,  балки  и  опоры,
натянувшиеся  за  ночь  сыростью, начинали источать запах прачечной особенно
сильно.
	-  Ну  и  лето,  -  проворчал  Феликс,  зябко поеживаясь и кутаясь в
клетчатый шотландский плед. - Хтон знает что, а не погода!
	Дождливые  ночи  и  знойные  дни  чередовались  вот уже второй месяц
подряд.  От  постоянной  смены температуры и влажности у Феликса ныло правое
колено:  на  ночь  он надевал теплый наколенник, сделанный из рукава старого
шерстяного  свитера, но помогало слабо. Утром, сразу после пробуждения, боль
вгрызалась  в  самую  сердцевину  когда-то  выбитого  и  наспех вправленного
сустава  и  принималась  высасывать  оттуда  костный мозг, обгладывая мелкие
хрящики.  После  такой болезненной побудки, ставшей уже привычным явлением в
жизни  Феликса,  подниматься  с  дивана  и  одеваться  было выше его сил. Но
именно   умение   совершать   поступки,  выходящие  за  пределы  собственных
возможностей,  отличает выжившего героя от погибшего: отшвырнув плед, Феликс
сел,  спустил  ноги  на  пол и стянул с ноги шерстяную повязку, втягивая при
этом  воздух сквозь сжатые зубы и с трудом удерживаясь от желания застонать.
Потом  он  встал,  сладко  зевнул  и  сделал глубокий наклон вперед, пытаясь
дотянуться  пальцами  до  носков.  Охнув,  он  схватился рукой за поясницу и
поковылял умываться.
	Покончив  с  утренним  туалетом,  он  быстро  оделся,  причесался  и
подошел  к окну. Внизу по улице проехала, гремя колесами по мостовой, телега
с  сеном,  запряженная парой понурых лошадей. Феликс проводил ее взглядом, и
попытался  открыть  окно,  но  ничего  у него не вышло: оконная рама за ночь
набрякла  от влаги, и скользить вверх не пожелала, намертво застряв дюймах в
трех  от  подоконника.  Феликс дернул ее разок-другой, а потом плюнул на это
занятие. Пора было готовить кофе.
	Примус  отозвался  на легкое взбалтывание гулким хлюпаньем керосина,
и  Феликс,  отвернув  винт  для  спуска  воздуха,  налил в чашку денатурат и
чиркнул  спичкой.  Спирт  загорелся бледно-голубым пламенем. Выждав, пока он
выгорит,  Феликс  закрутил  винт и пару раз надавил на кнопку насоса. Примус
загудел,  нагреваясь,  а  Феликс закрыл и убрал подальше склянку со спиртом.
Денатурата  в склянке оставалось на донышке, и Феликс сердито подумал: "Пьет
он его, что ли?"
	Потом  он  налил  в  джезву  воды,  добавил  сахар  и поставил ее на
конфорку.  Когда  вода закипела, он экономно насыпал в джезву кофе из ржавой
жестяной  банки.  За  его  спиной  закряхтел  и  заворочался, учуяв кофейный
аромат,  Бальтазар.  Не  оборачиваясь, Феликс сказал, следя за поднимающейся
пеной:
	- Доброе утро.
	Бальтазар  не  ответил и сполз с кровати, ощупью выискивая шлепанцы.
Всунув  в  них  ноги,  он  забрел  за ширму и принялся звенеть умывальником,
смачно  схаркивая  отдающую  железом  воду.  Кофе  подоспел  как  раз к тому
моменту,  когда  Бальтазар  показался  из-за  ширмы  и, шаркая, направился к
столу.  Волосы  он  больше  не  расчесывал  и не стягивал в конский хвост, и
теперь  они  спутанными  космами падали ему на лицо, скрывая перебитый нос и
шрамы  от  девятихвостой  плети.  Феликсу была видна только его неопрятная и
неухоженная  борода,  совсем  непохожая  на  былую элегантную эспаньолку, но
когда  Бальтазар медленно подошел к столу и стал вслепую нашаривать табурет,
Феликс  догадался,  что  испанец  опять не снял повязку. Каждую ночь идальго
надевал  на  глаза  черную  ленту  из плотной ткани с пришитыми шорами вроде
лошадиных  -  нечто  подобное он носил когда-то давно, пытаясь излечиться от
заработанной  в афганских горах снежной слепоты; теперь же повязка стала для
него  средством  против кошмаров, как он сам говорил. Иногда - как сегодня -
он  не  снимал  ее  весь  день, предпочитая оставаться во мраке добровольной
слепоты. И отговаривать его от этой идеи было бесполезно...
	-   Приятного  аппетита,  -  сказал  Феликс  и  протянул  Бальтазару
эмалированную  кружку с дымящимся кофе. Узловатые, неоднократно переломанные
и  криво  сросшиеся пальцы Бальтазара с третьей попытки ухватились за кружку
и крепко стиснули обжигающе горячий металл.
	-  Ты  б  оделся,  что  ли...  -  больше для порядка сказал Феликс и
отхлебнул свой кофе.
	- Не хочу, - глухо сказал Бальтазар и поднес кружку ко рту.
	И  такое  с ним тоже бывало: он мог целыми днями бродить по мансарде
в   кальсонах   и  нательной  фуфайке  с  длинными  рукавами,  категорически
отказываясь накинуть хотя бы халат.
	- Ну-ну, - сказал Феликс. - Не с той ноги встал?
	Бальтазар угрюмо промолчал.
	- Есть хочешь?
	Бальтазар мотнул головой.
	-  Вот  и  славно,  -  сказал  Феликс и допил кофе. - А то еды у нас
практически  нет.  Зато  есть тема для разговора. Не очень, правда, приятная
тема...
	И  это  еще  было  слабо  сказано:  разговор  им  предстоял в высшей
степени  тяжелый  и  муторный,  и  Феликс  долго откладывал его на потом, но
больше  тянуть  не  было  никакой  возможности:  сегодня  Феликсу предстояло
увидеться с Сигизмундом.
	-  Бальтазар,  -  сказал Феликс осторожно, - постарайся, пожалуйста,
вспомнить... это очень важно... что случилось с огнестрелами?
	Бальтазар  сидел  неподвижно,  как  истукан,  и  не проявлял никаких
признаков понимания, и Феликс решил освежить его память:
	-  Ты взял их тогда. В тот вечер. Два моих огнестрела. Они лежали на
столике у дверей. Под плащом. Два огнестрела и пороховница.
	- Я не помню, - тускло проговорил испанец.
	Феликс вздохнул.
	-  Бальтазар... Это очень важно. Понимаешь? Очень! Они были с тобой,
когда  ты  вернулся  домой  в  то  утро.  Ты  спустился  в  погреб  с  двумя
огнестрелами.  Но  когда пришли жандармы, ты стрелял больше двух раз. Где ты
брал  пули? Я точно помню, что оставил коробочку с пулями у себя в кабинете.
Я  взял  с  собой  только пороховницу, когда мы ходили за доктором. Но Марта
говорит, что ты стрелял шесть раз. Откуда ты взял пули?
	- Я был пьян. Я не помню.
	-  Это  были твои пули? - безжалостно продолжал допрос Феликс. - Где
ты  держал  свои огнестрелы? В винном погребе? Да? Да или нет? Бальтазар, да
пойми  ты, я должен знать, сколько огнестрелов досталось жандармам. Марта не
помнит,  или  забрали  они  что-то  из  твоего дома. Палаш, по крайней мере,
бросили...  Но  Патрик  спускался потом в погреб - ночью, тайком. Там ничего
не  было.  Если  они  прихватили  с  собой  огнестрелы... - Феликс осекся на
полуслове.
	Плечи Бальтазара вздрагивали от беззвучных рыданий.
	-  Извини,  - сказал Феликс и потер лоб. - Я не хотел... бередить...
Я... Извини.
	-  Я  не помню! - прорычал Бальтазар. - Я ничего не помню! Я не хочу
помнить! Оставь меня в покое!!!
	-  Ладно, - сдался Феликс. - Ладно. Это все... не важно. Все ерунда.
Ты только успокойся, хорошо? И прости меня.
	Бальтазар уронил голову на сложенные руки.
	- Я хочу спать, - заявил он вдруг. - Я устал.
	- Хорошо. Иди ложись...
	Когда  Бальтазар  вернулся  в  кровать,  натянув  на голову стеганое
одеяло,  Феликс  медленно выдохнул и хрустнул пальцами. "Да, - подумал он, -
такие вот дела... Паршивые дела. И что я скажу Сигизмунду?"
	Он  ополоснул джезву и кружки дождевой водой из ведра (в умывальнике
было   пусто),  и  решил  сходить  за  продуктами.  Благо,  лавка  зеленщика
располагалась  прямо  напротив меблированных комнат, а до булочной и бакалеи
было  рукой  подать... Феликс проверил содержимое бумажника, обулся в новые,
но  уже порядком рассохшиеся ботинки, захватил плетеную корзину и совсем уже
собрался было уходить, когда в дверь постучали.
	"Ну  кого  еще  Хтон принес?" - раздосадовано подумал Феликс и пошел
открывать.  Марта  приходила  по  четвергам,  и  у  нее  был  свой  ключ,  а
возвращения Патрика следовало ожидать не ранее конца следующей недели...
	-  Не  ждали? - сверкнул белозубой усмешкой на небритом лице Патрик,
когда  Феликс  распахнул дверь. - Принимайте гостей! - заявил он, поднимаясь
по  скрипучей  лестнице в мансарду. Левая рука его висела на перевязи, а сам
он был грязен, весел и зол.
	-  Какой  же  ты  гость?  -  удивился  Феликс.  - Ты хозяин, это я -
гость...
	-  Хорош  хозяин,  который  опять едва не заблудился в этом дурацком
квартале!  -  хмыкнул Патрик. - О-хо-хо... - прокряхтел он, стряхивая наземь
котомку  и  на  ходу  расшнуровывая  ботинки. - Нет, что ни говорите, а дома
надо бывать чаще... Отец спит?
	Отцом  он  стал называть Бальтазара со дня переезда в мансарду, хотя
сам Бальтазар навряд ли это заметил.
	-  Угу.  Что  с  рукой? - спросил Феликс, глядя, как Патрик неуклюже
стаскивает  через  голову  наспинные  ножны  с доставшимся ему по наследству
палашом.
	-  Ерунда...  -  отмахнулся  Патрик  и плюхнулся на диван. - Ф-фу...
Устал  я  что-то...  А  пожрать у нас ничего нет? И душ надо бы принять... -
рассеяно пробормотал он и зевнул.
	-  Пожрать сейчас сообразим. Душ, если ты забыл, по коридору налево.
А пока ты не уснул, покажи-ка мне эту самую ерунду.
	От  Патрика  кисло  и  остро пахло лошадиным потом. Феликс помог ему
освободиться  от  грубой кожаной куртки, а потом бережно стал отдирать бинт,
весь  бурый  от запекшейся крови. В левом бицепсе Патрика было два отверстия
-  маленькое, не больше ногтя мизинца размером, входное и побольше, с пятак,
безобразно развороченное выходное, от которого сильно разило шнапсом.
	- Чем это тебя?
	- Арбалет, - сказал Патрик и зашипел от боли.
	-  Непохоже  на  след  от  болта,  - нахмурился Феликс, поливая рану
раствором марганцовки.
	-  А  он его, гад, свинцовым шариком зарядил... Чтоб ему пусто было,
сволоте эдакой... Ай! Не так туго!
	- Терпи.
	-  Уф,  -  сцепил  зубы  Патрик,  а когда боль отпустила, проговорил
вполголоса:  -  А  все-таки  арбалет - удивительно подлое оружие... Не знаю,
кто  его  выдумал,  но  руки  я  б  ему  повыдергивал.  Нынче  каждый урод с
самострелом   мнит   себя   опасным  и  неуязвимым.  И  самое  обидное,  что
действительно  опасен  и практически неуязвим... Нет на свете оружия гнуснее
арбалета! - заключил он и попробовал сжать правую руку в кулак.
	"Тут  ты,  дружок,  ошибаешься,  -  огорченно подумал Феликс. - Есть
игрушки и пострашнее арбалетов. Вопрос в том, у кого они теперь есть..."
	- Так что все-таки случилось? - спросил он.
	-  Банальщина! - небрежно проронил Патрик, осторожно шевеля пальцами
и  морщась  от  боли. - Все, как вы рассказывали: бревно поперек дороги, два
десятка  обалдуев  в кустах, кошелек или жизнь и так далее... Олаф схлопотал
свинцовый  шарик в живот, а я в руку. Разбойников мы положили всех, но купец
решил  не  рисковать  и вернуться в Столицу. Правильно, в общем-то, решил...
На  трактах  сейчас творится Хтон знает что: мало что бандиты, так еще и эти
фанатики  чешуйчатые  расплодились,  как саранча. Дилижансы вроде не грабят,
но  все  при  оружии...  А  зачем,  спрашивается?..  Словом,  один, да еще и
подраненный, я бы купца не уберег. Вот мы и вернулись.
	- Как Олаф?
	-  Вычухается... Он и не такое переваривал. Так, - решительно сказал
Патрик. - Я в душ. А то усну...
	Пока  Патрик  занимал  очередь  в общий на восемь комнат душ, Феликс
спустился  вниз  и  купил  у  мадам Розекнопс полдюжины свежих, прямо из-под
наседки,  яиц.  (Хозяйка  держала  трех несушек и одного петуха в похожем на
колодец   дворе   "Меблированных  комнат";  петух  имел  обыкновение  будить
постояльцев  с рассветом солнца, но с этим все мирились, а госпожа Розекнопс
подумывала  завести  еще  и  козу).  Феликс  успел  еще  выскочить  в  лавку
зеленщика  за  парой  луковиц, и когда поднимался назад, очередь Патрика еще
не подошла.
	-  Повязку  не  намочи, - посоветовал он засыпающему на ходу юноше и
поднялся  на  чердак, где споро соорудил огромную глазунью с луком и заварил
для  Патрика  крепчайший  кофе, высыпав в джезву все без остатка из жестяной
банки. Кофе вскипел как раз к возвращению Патрика.
	Почти  недельная небритость выглядела особенно заметно на отмытом от
дорожной  пыли  и  очень  бледном,  осунувшемся  лице Патрика. Щетина у него
лезла  густая,  черная и колючая даже на вид. Его это сильно старило: сейчас
он был совсем непохож на мальчика двадцати одного года от роду...
	-  Садись  есть, - сказал Феликс, и Патрик, выхлебав полкружки кофе,
жадно набросился на яичницу.
	- А хлеба у нас нет? - промычал он с набитым ртом.
	-   Черт,  совсем