пору студенчества Феликса и
Бальтазара,   были   маловероятны,  ибо  в  случае  их  правдивости  возраст
Бертольда  колебался бы от одного до полутора столетий. Однако Феликс не мог
не  признать,  что за минувшие годы ни лысинка, ни сам Бертольд нисколько не
изменились...
	-  Это что, я спрашиваю?.. - прокряхтел Бертольд, выволакивая из-под
стола запихнутую туда Феликсом сумку.
	- Сумка, - терпеливо ответил Феликс.
	-  Сам  вижу,  что  сумка!  - Бертольд, расшнуровав и откинув клапан
матерчатой сумки, сунул свой сизый нос внутрь.
	- Э... Бертольд... Я...
	-  Чье?!  -  свистящим  шепотом сказал старик. В глазах его заплясал
страх.
	-  Мое,  -  сказал  Феликс, делая безуспешную попытку вежливо отнять
сумку. - Вернее, Огюстена...
	-  Огюстен! - протянул старик и мечтательно улыбнулся. - Насобачился
все-таки, стервец! Я всегда знал, что из него выйдет толк...
	- Можно? - робко спросил Феликс, беря сумку за ремень.
	К  его  удивлению,  Бертольд  безропотно  вернул  ему сумку и устало
опустился на стул.
	-  Вот  это,  -  сказал Бертольд и ткнул пальцем в эсток, - это меч.
Славный  меч. Честный меч. - Он погладил кончиками дрожащих пальцев тусклый,
покрытый  патиной  клинок.  -  Береги  его.  А  вот  это!  -  Косматые брови
съехались  к  переносице  и указующий перст безо всякой дрожи ткнул в сумку,
которую  Феликс  уже  подцепил  на  спинку  стула.  - Это дрянь!!! - рявкнул
старик.
	На них заозирались, и Феликс сказал:
	- Успокойтесь, Бертольд...
	-  Дьявольское  зелье,  адово  снадобье,  подарок Хтона, ловушка для
дураков... - и не думал останавливаться старик.
	От  крика  он перешел на бормотание, с каждой секундой становившееся
все  менее  разборчивым,  и  Феликс  решил  согласно кивать до тех пор, пока
Бертольд не выдохнется. Но не тут-то было!
	-  Выбрось!  -  снова  рявкнул  Бертольд,  перегибаясь  через стол и
сгребая  Феликса за плечи. - Выбрось это к Хтону!!! - заорал он ему в лицо и
встряхивая его как ребенка.
	"Все,  -  подумал  Феликс, воротя нос от винных испарений. - Допился
старик. Белая горячка. Черт возьми, но откуда в нем столько силы?!"
	-  Ты  верь  мне...  -  вдруг  плаксиво протянул Бертольд. Глаза его
увлажнились.  -  Я  знаю... Это я во всем виноват! - надрывно выкрикнул он и
стукнул себя кулаком в тщедушную грудь. - Я!!!
	- Ну-ну, потише, зачем так волноваться? Ни в чем вы не виноваты...
	- Виноват! Раз сказал - значит, виноват! И не спорь!
	- Ладно. Не спорю. Только в чем ваша вина?
	-  Моя  вина... Вот она, моя вина. - Он снова ткнул в сумку пальцем.
-  Вся  здесь... - Взгляд Бертольда затуманился и он сказал в пустоту: - Это
ведь  я  все придумал. В Китае. В провинции Сычуань. На Новый Год... Шутихи.
Все  началось  с  шутих.  Там был дракон, да, дракон... Длинный, как змея. А
внутри  были  люди. И они бросали шутихи. А те взрывались, и дракон танцевал
в  дыму  и  пламени.  Как  настоящий.  И я подумал: почему нет? Почему нет?!
Почему  дракону  даны  и  крылья,  и  когти,  и  пламя  -  а нам ничего? Где
справедливость?..
	Янис  наконец-то решил вмешаться и ловко подставил под нос Бертольду
кружку  с пивом. Бертольд прервал свой пьяный монолог и смочил пересохшую от
крика глотку. Потом подумал, осушил кружку до дна, и продолжил:
	-  Бес  попутал.  Бес...  Воистину,  сам Хтон был там! Но я не узнал
его...
	Феликс  положил  перчатки  обратно  в  футляр  и осторожно, чтобы не
щелкнуть,  закрыл  крышку  на  оба  замка.  Пьяные  излияния Бертольда могли
затянуться  надолго, и надо было улучить момент и смотаться, пока не поздно,
но Янис что-то не спешил нести еще пива.
	-  И  Хтон  явился  мне  еще  раз...  Тогда.  В тот вечер. Я впервые
опробовал смесь. У меня... у меня ничего не вышло. И он подсказал мне...
	На  этот  раз  кружку  перед  Бертольдом поставил лично Готлиб. Пока
Бертольд   загипнотизировано,  точно  кролик,  таращился  на  пенную  шапку,
грозящую  перевалить  через  края  кружки, Готлиб подмигнул Феликсу и мотнул
головой  в  сторону  выхода. Феликс быстро подхватил футляр с мечом, закинул
сумку на плечо и, благодарно кивнув Готлибу, поспешил к двери.
	- Куда?! - взревел Бертольд. - Стоять!
	Феликс замер и мысленно досчитал до пяти.
	-  Бертольд,  вы извините, но мне пора, - твердо сказал он. - У меня
дела. Я потом дослушаю, хорошо? Завтра.
	- Тебе не-ин-те-рес-но? - поразился Бертольд, берясь за кружку.
	- Интересно. Но у меня дела, понимаете? Дела. А завтра...
	-  Нет.  Не  завтра.  В  День  Святого  Никогда! - провозгласил он и
поднес кружку ко рту.
	- Идет, - кивнул Феликс и двинулся к выходу.
	За его спиной кружка гулко ударила об стол, и сиплый голос запел:
	-  Мы уже не в силах больше ждать! Потому-то и должны нам дать - да,
дать!  Людям  тяжкого  труда  - День Святого Никогда, День Святого Никогда -
день, когда мы будем отдыхать!



4

	Еще  одной  приметой  нового  времени  Феликс  был  склонен  считать
загадочное  исчезновение  уличных  чистильщиков  обуви.  Шустрые  мальчишки,
прежде  бойко помахивающие щетками чуть ли не на каждом углу и готовые всего
за  пару медяков навести глянец на обувь любой степени замызганности, как-то
очень  быстро  и  незаметно  с  улиц  пропали, прихватив с собой свои ящики,
щетки,  тряпки  и баночки с ваксой и гуталином. Почистить обувь теперь стало
настоящей  проблемой,  ведь  гуталин  и  вакса как волшебству испарились и с
полок  магазинов,  а  когда  Феликс  рискнул  по  старинке  натереть ботинки
дегтем,   привередливый   Огюстен  взвыл  от  негодования  -  хотя  если  по
справедливости,  то уж что-что, а его химические опыты отравляли атмосферу в
квартире куда сильнее...
	Новые  ботинки,  если  честно,  были  дрянь: Феликс не проносил их и
двух  месяцев, и левая подметка уже подозрительно ослабла, собираясь вот-вот
запросить  каши;  ко  всему  прочему, погоды все лето стояли ненастные, то и
дело  приходилось  шлепать  по  лужам, а отсыревшие башмаки Феликс ставил на
ночь  к  вечно  пылающему  атанору, и дешевая кожа успела потрескаться, всем
своим видом вопия о необходимости срочной смазки...
	Феликс  не  знал, из чего делают гуталин, но исходя из ассоциативных
цепочек  на слова "черное" и "пахучее", предполагал, что и здесь не обошлось
без  проклятой  нефти.  Мелкие неурядицы с добычей "черной крови земли", как
высокопарно  называли  эту  гадость газетчики, начались еще весной, и особых
опасений  ни у кого не вызвали, но к лету они обострились до того, что впору
было  бить  тревогу.  И  дело  было  даже  не  политической  важности такого
события,  как  образование  независимого  Аравийского  эмирата - дело было в
том,  что  без  черной  и вонючей крови земли обывателям приходилось терпеть
массу   мелких,   но  очень  досадных  неудобств.  К  примеру,  мелькнули  и
моментально  исчезли  из  продажи  новые, не дающие нагара парафиновые свечи
(вещь  крайне  полезная  при  частых  отключениях  газа);  керосин  для ламп
подорожал  втрое;  смешно  сказать,  но  даже  нафталиновых  шариков было не
достать  ни  за  какие  деньги,  из-за  чего любимый замшевый пиджак Феликса
здорово пострадал от моли.
	Всякий  раз,  когда  Феликс  думал  о  зависимости  всей современной
цивилизации  от  нефти, ему на ум приходило сравнение технического прогресса
с  закоренелым  морфинистом - вроде того типа, что поскребся однажды ночью в
дверь  аптекарской  квартиры и упорно отказывался уходить, на коленях умоляя
ссудить  ему  в долг хотя бы одну ампулу желанного препарата; Феликс спустил
этого  типа  с  лестницы,  а потом, передернувшись от омерзения, сказал, что
никогда  раньше  не  представлял  себе  насколько сильно способен опуститься
человек  по  собственному  желанию  - на что Огюстен ответил даже резче, чем
обычно;  на  себя  посмотри,  буркнул  сердитый со сна француз, и отправился
досыпать, оставив Феликса в несколько пришибленном состоянии.
	Он  действительно  сильно поизносился за это лето. И касалось это не
только  плохой  обуви  и  поеденного  молью  пиджака;  все  эти месяцы после
освобождения  Бальтазара в душе Феликса накапливалась свинцовая усталость от
постоянного  напряжения,  а когда причин для напряжения не стало, надсада от
туго,   до   скрипа   натянутых   нервов   сменилась   прогорклым  привкусом
человеческой  подлости.  Он  ведь  соврал Освальду: он так и не смог к этому
привыкнуть...  Да, в первый месяц им пришлось тяжко: Патрик порывался бежать
из  Столицы,  но  Бальтазар  едва  перенес  поездку из тюрьмы к доктору; тот
сказал,  что  испанца  нельзя  перевозить,  что  ему  нужен покой хотя бы на
месяц,  и  Феликс  с Патриком обеспечили ему этот покой - ему, но не себе...
Они  каждую  минуту  готовы были услышать, как жандармы ломятся в дверь. Это
изматывало.  Феликс  так до сих пор и не знал, почему дело Мясника замяли, а
побег  спустили  на  тормозах...  Было  ли это продиктовано желанием Нестора
оставить  беспрецедентный  случай  нападения  на  канцлера в его собственном
доме  беспрецедентным  и впредь? Или же, как теперь мог предположить Феликс,
Нестор  уже  тогда  был  озабочен сменой мирской власти на духовную (ну не в
один  же день был построен этот дурацкий Храм!) и ему было не до погонь? Или
он   просто   счел  себя  в  должной  мере  отмщенным,  вручив  Феликсу  тот
злополучный  конверт  с  доносом  на  Бальтазара,  написанным рукой Йозефа и
заверенным его же подписью...
	Так  оно  было  или иначе, Феликс не знал. А знал он лишь то, что из
достопочтенного  героя  на  пенсии он по собственной доброй воле превратился
сначала  в  беглеца  от правосудия, а потом - в одинокого старика без семьи,
без  дома  и почти без друзей. Морфинист отдал все ради удовольствия; Феликс
пожертвовал  всем ради идеалов. И тогда, на лестнице, спровадив надоедливого
типа,  он  впервые  спросил  себя: оно того стоило? Спросил и устыдился. Так
стыдно  ему  не  было  еще  ни  разу  в  жизни. Да, сказал он себе, оно того
стоило.  Потому  что  если  нет  -  тогда ничто на свете того не стоит... Он
поклялся  больше  никогда не думать об этом, но выбитая из колеи жизнь порой
ныла  куда  сильнее  выбитого колена. И мысли Феликса, легко перепрыгивая от
чистильщиков  обуви  к Аравийскому эмирату и от прогресса - к морфинистам, с
пугающей  неизбежностью возвращались к той наполненной жгучим стыдом секунде
слабости,  когда  он  едва  не перечеркнул всю свою жизнь одним-единственным
вопросом.
	"Наверное,  это  и есть стариковская рассеянность, - подумал Феликс.
-   Когда   трудно  сосредоточиться  на  чем-то  одном  и  все  время  тянет
поковыряться в старых гнойниках совести..."
	В  животе  у  него заурчало. Из-за пьяных откровений Бертольда он не
успел  даже  толком перекусить, и теперь купил с лотка два пирожка с мясом и
поел  на  ходу.  Голод,  однако,  не унимался, и Феликс, выгребя из карманов
последнюю мелочь, купил еще пончик с повидлом.
	Путь  до Школы предстоял неблизкий, если идти пешком, а на извозчике
Феликс  уже  сегодня  раз  прокатился, серьезно подорвав свой бюджет на этот
день.  Он  терпеть  не мог занимать денег у Огюстена, а пенсию Сигизмунд вот
уже  месяц  обещал  выплатить "не сегодня-завтра". С финансовым обеспечением
Школы  дела обстояли не очень хорошо; Феликс не вникал в подробности, но тот
факт,  что  Школу  этим  летом  не ремонтировали, говорил о многом. Конечно,
можно  было  не  сомневаться,  что в сентябре Школа, как и прежде, распахнет
свои  двери  для  всех  желающих  -  Сигизмунд  в  лепешку расшибется, чтобы
возобновить  учебу в Школе героев, "я ее открывал, и я не дам ее закрыть!" -
но вопрос ведь еще и в том, будут ли желающие?..
	Мысли  о  грядущем (вот уже совсем скоро!) Дне Героя усилили чувство
дежа-вю,  преследовавшее Феликса с того самого момента, как он вышел из дому
с  сумкой Огюстена на плече. Теперь к сумке добавился футляр, который Феликс
нес  под  мышкой - как чуть меньше года назад нес в Школу фальшивый фолиант,
таивший  в  себе  оружие  несравнимо  более грозное, чем меч, и безвозвратно
утерянное,  о чем ему предстояло каким-то образом сообщить Сигизмунду. Каким
именно - Феликс еще не решил...
	"Да,  тогда  народу  на  улицах  было  побольше,  - припомнил Феликс
прошлогодний  праздник.  -  И  шум  стоял не в пример громче теперешнего! От
жары они, что ли, такие квелые?"
	Он  как  раз  пересекал  Рыночную  площадь,  которой полагалось быть
шумной  просто  по определению, однако сегодня обычный базарный гвалт звучал
как-то  приглушенно,  вполголоса,  и  Феликс,  внутренне  собравшийся  перед
прорывом  сквозь торговые ряды, даже опешил, когда никто не стал хватать его
за  рукав,  приглашая  отведать  товар,  орать  в  ухо "самую низкую" цену и
клянчить  милостыню.  Даже  самые  наглые  торговцы  вели  себя на удивление
пристойно, а нищих, как неожиданно осознал Феликс, здесь вообще не было!
	"Или  дело  не  в  жаре, а в этих парнях? - подумал Феликс, заметив,
как  неспешно  прогуливаются между лотков трое бритоголовых типов в камзолах
вроде  того, что был на горластом проповеднике - только у этих чешуя была не
из  картона,  а  из  стали,  что превращало камзолы в подобия бригандинов, а
висящие  за  плечами  типов  мечи  указывали  на  то,  что подобное сходство
неслучайно.  -  Как  их Огюстен назвал? Драконьеры? Да, эти проповеди читать
не  станут.  Эти  сразу  рубанут.  По  глазам  видно. Нехорошие у них глаза:
глупые и злые. Теперь я понимаю, почему их все боятся..."
	Драконьеры   тем   временем   обнаружили,   что   являются  объектом
пристального  изучения,  и  прореагировали  вполне  предсказуемо: обратив на
Феликса  три  пары  злых  и  глупых  глаз,  они  уставились на него по-рыбьи
немигающими  взглядами,  а  потом синхронно поправили перевязи мечей. Эффект
этого  жеста  был  подобен камню, брошенному в спокойное озеро: словно круги
по  воде  прокатились  по торговым рядам невидимые волны страха, и всяческий
шум  после  столкновения  с  подобной  волной  угасал, будто костер, залитый
водой: с шипением раскаленных углей и тихим шелестом остывающей золы.
	-  Ой, мамочка... - воскликнула за спиной у Феликса какая-то женщина
и  запричитала: - Зарубят! Как пить дать, зарубят! Что же это делается, люди
добрые, живого человека среди бела дня...
	- Цыц, дура! - прикрикнул мужской голос, и причитания стихли.
	И  стихло  все.  Лишь  далеко-далеко,  на  самом  пределе слышимости
раздавались реплики, фиксируемые Феликсом четко, ясно и равнодушно.
	- А чего он, дурак старый, зенки выкатил?! Сам напросился...
	-  Нет,  мужики,  не  простой  это  старик... Ты глянь, какой у него
чемоданчик! Знаешь, что в таких носют?
	- Мам, ну пусти! Пусти, я уже большой, мне стыдно на руках... Мам!
	- Тише, маленький, тише, тише, тише...
	-  А  чтоб  не  носили,  я  все равно скажу: порядок эти парни мигом
навели.  За  весь  день  у  меня  с  лотка  ни  единого яблока не свистнули!
Попрошайкам  ногой  под  зад  - и правильно! Теперь вот этого маразматика...
Ишь, пялится!.. А бельма-то, бельма!..
	- Да как же это, люди добрые?! Как же это так?!! За что?..
	- Ниче, ему и так уже недолго осталось...
	- Мам! Ну мам!
	- Как начнут - сигай под прилавок, а то под горячую руку могут...
	-  Что  могут?!  Да  как  вам  не  стыдно! Могут! Это же драконьеры,
паладины  веры в Дракона, отца нашего небесного и покровителя земного, они ж
ради вас сражаются, а вы... Эх, вы...
	-  Нет,  не  простой  это старик. Нутром чую, будет драка. Это им не
попрошайка.  Этот  так  не дастся. Ты, главное, за товаром гляди, как бы они
нам лоток не опрокинули...
	- Какая драка? Да он уже в штаны наложил! Ща как рубанут...
	Драконьеры,   построившись  клином,  двигались  к  Феликсу  нарочито
дальней  дорогой, обходя каждый лоток и упиваясь сознанием собственной силы.
Их сторонились: кто испуганно, кто уважительно, а кто и брезгливо...
	"Убью,  -  очень  спокойно подумал Феликс. - Сунутся - убью". Логика
подсказывала  ему,  что  в такую минуту он должен - обязан! - был испытывать
хоть  какие-то  эмоции,  но  в  душе  было  пусто.  Нет, не пусто: спокойно.
Умиротворенно.
	"Убью. Сунутся - убью".
	Не  сунулись.  Драконьеры прошли мимо, надменно глядя поверх голов и
с  демонстративной  вежливостью огибая стоящего у них на пути старика. Рынок
вздохнул...
	Феликс  так потом и не смог вспомнить, как пересек площадь и свернул
на  проспект  Свободы. Не смог, и все. В памяти появилась маленькая, минут в
двадцать  размером,  лакуна,  и  не  было  в  ней ни тумана, ни даже смутных
очертаний   забытых   мыслей;   не   было  в  ней  ничего.  И  только  минуя
величественную  колоннаду  оперного  театра, он осознал, что позади осталась
уже  не  только  Рыночная  площадь, но и площадь Героев, а значит - до Школы
оставалось  идти двадцать минут через парк или тридцать - по улицам. В парке
после  обеда  людей  было  значительно  больше,  чем  на  пропеченных летним
солнцем  улицах,  и  Феликс решил пройтись до Школы окольным путем. Ему надо
было побыть в одиночестве.
	"Я  ведь их чуть не зарубил, - подумал он с запоздалым ужасом. - Они
бы  валялись  там, будто свиные туши, а я стоял бы над ними с мечом в руке и
пытался  бы  разобраться  в  собственных  чувствах..."  Чувств теперь было в
избытке,  они  обуревали Феликса со всех сторон, и разобраться в них было не
так-то  просто.  Хотя бы потому, что пришли они все только сейчас... Не было
стыда;  не  было  сожаления; не было раскаяния. Были: злость, растерянность,
страх.  Леденящий  страх  перед самим собой. И было недоумение. "Что со мной
стало?"
	...Улицы,  как  и  предвидел  Феликс,  были  пусты; прошедший дождик
окропил  мостовую  и  прибил  к  земле пыль, оставив после себя много мелких
лужиц,  ртутно  поблескивающих в ярких лучах солнца; прохожих почти не было,
и  здесь,  практически  в  самом центре Столицы и уже в двух шагах от Школы,
Феликс  мог  бы в полном одиночестве копаться в собственных мыслях вплоть до
конца света, если бы не одно обстоятельство.
	Обстоятельство  повстречалось Феликсу на подходе к парадному крыльцу
Школы;  оно ослепило его жизнерадостной ухмылкой, сгребло в объятия, подняло
в  воздух, покружило и бережно поставило обратно; придя в себя и покопавшись
в памяти, Феликс вспомнил его имя.
	Обстоятельство звали Дугал.
	-  Поздравь  меня,  я  уезжаю!  - проревел нисколько не изменившийся
здоровяк и хлопнул Феликса по плечу.
	- Поздра...
	- И пожелай мне удачи! - восторженно перебил Дугал.
	-  Желаю  удачи...  - автоматически повторил Феликс и спохватился: -
Погоди! Ты откуда? В смысле, куда? Зачем?
	Но  Дугал  его  уже  не  слушал.  Навинтив на палец пшеничный ус, он
подмигнул  Феликсу,  снова  хлопнул  его  по  плечу (плечо заныло), и бодрой
походкой  зашагал  вниз  по  улице.  Его  пышная  золотистая  грива, кое-где
заплетенная  в  косицы,  покачивалась  в  такт ходьбе, и казалось, что Дугал
вот-вот  сорвется  с  шага  на  бег - столько сдерживаемой силы и энтузиазма
было  в  его  движениях.  Одет  он  был,  как  с  изумлением понял Феликс, в
начищенную  до  блеска  кольчугу, лиловых оттенков клетчатый кильт и кожаные
сандалии  со  шнуровкой до колен. За спиной у Дугала болтался огромный баул,
а  на  левом  плече  возлежала  длинная  клеймора  без  ножен, которую Дугал
небрежно,  будто  весло,  придерживал  левой  рукой  за набалдашник рукояти,
сжимая  в  кулаке  правой  руки  лиловый  берет  с  помпоном и приветственно
помахивая  этим  предметом каждому встречному. Немногочисленные встречные от
Дугала  испуганно  шарахались  в  разные стороны, а Феликс, глядя ему вслед,
пытался  понять  сразу  три  вещи:  во-первых,  почему  сей  старый знакомец
Бальтазара  столь  весел и бодр, если от него не пахнет спиртным; во-вторых,
как  он  умудрился  обнять  и  приподнять Феликса, если у него была свободна
только   одна  рука;  и  в-третьих,  сколько  именно  кованных  бляшек  было
укреплено  на  кольчуге  Дугала и сколько синяков они оставили после себя на
груди Феликса?..
	"Живут  же  люди,  - с завистью покачал головой Фели