ликс последние
слова  Сигизмунда  и  вспомнил,  каким  растерянным и жалким выглядел старик
тогда,  на  ступеньках Дворца Правосудия - обессиленный, выжатый, измотанный
бесплодной   борьбой  с  врагом,  которого  нет...  -  Когда  же  мы  успели
поменяться  ролями?  Почему  теперь  он объясняет мне то, что я всегда знал?
Что  случилось со стариком за эти пару месяцев? Или... - Он вспомнил вопрос,
который задал себе перед встречей с Дугалом. - Или - что стало со мной?"
	Бойкий  воробушек  скакнул  к  ботинку  Феликса  и принялся деловито
клевать  подметку.  Феликс  закинул  ногу  за  ногу,  и  воробушек испуганно
вспорхнул  ввысь.  Впервые  за  весь день подул легкий ветерок, и крона вяза
над  головой  Феликса  негромко  зашумела.  Феликс прикрыл глаза и подставил
лицо ветру.
	"Вера  в  дьявола...  - подумал он с непонятной тоской. - Вот что со
мной стало. Я потерял веру. А вместе с верой я потерял цель..."
	Мысль   эта  не  принесла  с  собой  ни  горечи,  ни  разочарования.
Тоскливое   уныние   овладело   Феликсом:  уныние,  в  котором  он  пребывал
беспрестанно  вот  уже  не  первый месяц. Раньше жизнь казалась ему горсткой
гальки:  серой,  однообразной,  гладкой,  но  очень  твердой гальки, ставшей
такой  после сотен тысяч ударов волн жгуче-холодного моря. А теперь... Жизнь
его  угодила  под жернов; галька измельчилась в песок. Серый, очень мелкий и
мягкий,  как  пудра, песок. Он ускользал между пальцев, когда Феликс пытался
сжать его в кулаке...
	Крошечные  коготки  царапнули  его за плечо. Феликс открыл глаза. На
спинке  скамейки,  у  самого  его  уха,  сидела  тощая грязно-рыжая белка и,
умильно сложив лапки, выпрашивала чего-нибудь вкусненького.
	- Извини, - сказал Феликс. - У меня ничего нет.
	Он  развел  руками,  и белка недоверчиво обнюхала его ладонь. Феликс
погладил  ее  по спинке. Белка негодующее фыркнула, но убегать не спешила. В
прошлом  году,  когда Феликс гулял здесь с Агнешкой, белки позволяли гладить
себя  только  в  обмен  на лакомство; но теперь, после лютой зимы и голодной
весны,  непуганые зверьки ластились к людям авансом. "Это был тяжелый год, -
подумал  Феликс. - Для всех нас..." Он снова погладил шелковистую шерстку, и
белка,  сообразив,  что поглаживаниями дело и ограничится, взмахнула хвостом
и стремительно спрыгнула со скамейки, обманутая в лучших своих ожиданиях.
	"В  такой  год,  -  подумал Феликс, - можно сойти с ума. Хотя почему
можно?  В такой год сходить с ума нужно. Иначе станет ясно, что это весь мир
сошел   с   ума   -  а  нормальному  среди  сумасшедших  куда  тяжелее,  чем
сумасшедшему  среди  нормальных.  Взять  хотя бы Сигизмунда... - Откуда-то в
мыслях  Феликса появилась странная веселость. Не истеричность, нет, а именно
веселость.  Самоирония  человека, который понял, что дошел до точки. - После
краткосрочного  визита  в  санаторий  для  умалишенных, известный как Дворец
Правосудия,  старик  едва  не  врезал дуба от потрясения. Ну еще бы, столько
клерков  -  и  все  на свободе! Интересно, а как бы прореагировали эти самые
клерки,  доведись  им  услышать  легенду  о  Камарилье?  Бросились бы вязать
помешанного  старика?  Хотя  нет.  Вряд ли бы они смогли испугаться до такой
степени.  Для  этого им не хватило бы воображения. А Сигизмунду хватает! Его
воображения  теперь  хватает  даже  на  то,  что  бы  совмещать в одном мире
клерков и магов..."
	После  этого  вывода  веселость  Феликса испарилась. Посмеиваясь над
услышанным  от  Сигизмунда,  он  незаметно  для  себя  наткнулся на то самое
зерно,  ту суть, что не давала ему покоя в лекции о Хтоне: на то, что манило
и пугало его.
	"А  ведь  он  действительно  верит! - понял вдруг Феликс отчетливо и
даже  перестал  икать:  по  спине  пробежал  холодок.  -  Сколько  бы  он не
отшучивался,  сколько  бы  скепсиса  не  сквозило  в  его словах о фольклоре
странствующих  героев  - я все равно вижу: он верит! В Хтона, в Камарилью, в
возвращение  магов, в пришествие дьявола, и в тысячу других вещей, о которых
он  молчит  -  молчит,  потому  что шутить о них нельзя, а врать он умеет не
лучше  меня...  Сколько  же лет он уже молчит? - ужаснулся Феликс. - Сколько
десятилетий  он  хранит  в  своей черепной коробке то, что пробило бы голову
изнутри любому нормальному человеку?.."
	- Как вам это нравится? - каркнул над ухом неприятный женский голос.
	Феликс,  все  еще погруженный в свои мысли, медленно повернул голову
и  тупо взглянул на сидящую рядом женщину. Он не помнил, когда она подсела к
нему.
	- Что? - переспросил он, рассматривая собеседницу.
	- Все, - ответила та.
	Это  была  еще  совсем  не старая, лет сорока, но очень неопрятная и
совсем  седая  женщина,  одетая  не  по  сезону - в теплое пальто и чопорный
чепец,  когда-то  белый,  а  теперь  скорее бежевый; из-под чепца выбивались
пряди  тонких  серебристых  волос.  Лицо  женщины из-за нахмуренных бровей и
поджатых губ казалось собранным в горсточку.
	- Что - все?
	-  Вот!  -  Женщина оторвала одну из скрюченных лапок от сумочки (за
которую  она  держалась  с  видом  утопающей,  ухватившейся  за соломинку) и
ткнула костлявым пальцем в сторону главной аллеи. - Полюбуйтесь!
	К  вечеру  городской  парк  превращался  в  подобие  детского  сада:
молодые  мамаши  и  няни  катили перед собой коляски с агукающими свертками;
гувернеры  и  гувернантки,  чинно  рассевшись на скамейках, зорко следили за
своими  питомцами  годами постарше, что резвились на травке неподалеку; а те
из  детишек,  кто  уже вступил в пору отрочества, выпасали в тенистых аллеях
своих  капризных  сверстниц...  Повсюду,  куда  бы  не падал взгляд Феликса,
мелькали  детские  лица.  Был  слышен  смех.  Столица  выздоравливала  после
страшной  весны,  когда  необъяснимое  моровое  поветрие  унесло жизни тысяч
детей.  По  странному  стечению обстоятельств, проклятая весна сгубила детей
приблизительно  одного  возраста,  около  десяти-одиннадцати  лет;  и теперь
между  малышней,  что  играла сейчас на зеленых лужайках или лепила куличики
из  грязи  на  улице Горшечников, и подростками, среди которых были и робкие
донжуаны,   охотящиеся   за  первыми  поцелуями,  и  нагловатые  "реалисты",
сбивающие   с   ног   беззащитных  прохожих,  образовалась  этакая  прореха,
возрастной   пробел,  пустое  место  там,  где  полагалось  быть  ровесникам
Агнешки.  В  последнюю  их  с Феликсом встречу у грифоньего вольера, девочка
поведала  равнодушно,  что  теперь у них в гимназии будет только один третий
класс...
	- Ну? - требовательно спросила пожилая дама.
	-  А  что  "ну"?  -  удивился  Феликс.  -  Дети играют. Что ж в этом
плохого?
	Одна  из  молодых нянечек (потому что для мамаши она была слишком уж
молода  -  хотя...) остановила коляску как раз напротив скамейки и подняла с
земли выброшенную младенцем погремушку.
	- Ничтожество! - прошипела дама. - Как она посмела!
	- Посмела что? - совсем растерялся Феликс.
	-  Что  она  о  себе  возомнила!  Тля!  Животное, недостойное звания
человека!  Крольчиха,  озабоченная  лишь  тем,  чтобы  заполонить  мир своим
отродьем!  Но  ничего,  ничего! Всякому воздастся по делам его! И гордыня ее
не  останется  безнаказанной!  Ибо  только господу нашему, Дракону могучему,
дадена  власть  над  жизнью  человеческой: только с позволения его дозволено
людям даровать и отнимать ее!..
	"Помешанная",  -  брезгливо подумал Феликс. Столкнуться лицом к лицу
с  тем,  о  чем  он  только  что  так  спокойно рассуждал и даже шутил, было
мерзко.  "Что  за  день такой сегодня? - подумал он с возмущением. - Сначала
проповедник,   потом   драконьеры.  Теперь  эта...  фанатичка.  Нет  от  них
спасения!"
	-  И  я  сама  была обуяна гордыней! И десять лет лелеяла плод чрева
своего!  Но пришел Дракон, и покарал меня. Отнял он отраду у сердца моего, и
освободил его для высшей любви!
	"Вот  оно  что...  -  с жалостью подумал Феликс. - Одна из этих... А
ведь  если  бы  Агнешка  не  выздоровела,  я  бы,  наверное,  тоже... Все! -
решительно встряхнул головой он. - Хватит с меня психов!"
	Он  резко  встал,  взял  меч  и  зашагал по мягкой траве к аллее. За
спиной его продолжалось злобное бормотание.
	"Все-таки  Сигизмунд  не  прав,  -  подумал  Феликс  на ходу, огибая
кучу-малу  пищащей  ребятни.  -  Нельзя так легкомысленно относиться к Храму
Дракона.  Будь  Нестор  хоть  трижды  паяц,  но  когда  за  ним  идут  такие
озлобленные  и  свихнутые  особы,  как  эта  бедная  стервоза или те чертовы
драконьеры, паяц становится опасен..."
	Вдалеке  уже виднелись парковые ворота, ведущие на площадь Героев, и
шпиль  ратуши  за  ними,  когда  Феликс  сообразил, что в этот час там можно
будет  ненароком налететь на Йозефа, возвращающегося домой со службы. "Хтон!
-  молча  ругнулся  Феликс.  -  Если  уж  моя  жизнь собирается окончательно
превратиться  в  череду  случайных  встреч,  то  я  по  крайней  мере должен
регулировать их количество!"
	Рассудив  таким  образом,  он  решительно свернул на узкую тропинку,
поросшую  свежей,  невытоптанной  еще  травкой.  Тропинка,  пропетляв  между
деревьев,  вывела  его  к  глухой  стене,  и  Феликс,  опять  чертыхнувшись,
собрался  поворотить  обратно, но взгляд его зацепился за ржавое пятно среди
красного  кирпича  и  густых  зарослей плюща. Пятно оказалось дверью, вернее
даже  -  дверцей,  настолько маленькой и низкой, что пройти в нее можно было
только  согнувшись.  Петли  и  щеколда заржавели, да и сама дверца была едва
видна  сквозь  завязанные узлами ветви плюща; Феликс подумал было, что здесь
придется  прорубать  дорогу  мечом,  а дверь в стене окажется замурованной с
обратной  стороны,  но,  дернув  ради  пробы за одну из веток и вырвав целый
пучок,  он  легко  освободил себе проход к двери и так же легко, без скрипа,
откинул  щеколду. Сама дверь поддалась менее охотно, но все же поддалась, со
стоном  осыпав  ржавую шелуху, и Феликс, прижимая меч к груди, протиснулся в
узенький проем.
	По  ту  стороны  двери  была улица. Феликс готов был поклясться, что
никогда  ранее  здесь  не  бывал, хотя центр Города знал хорошо. На улице не
было  ни  души,  и  Феликс,  отряхнув  пиджак  от  ржавчины,  чуть удивленно
посмотрел  по  сторонам  и  зашагал по тротуару в случайном направлении. Ему
стало  интересно,  куда  приведет  его  эта  странная  улочка, на которую не
доносился  ни  городской  шум площади Героев, ни детский смех из-за парковой
стены.  Казалось  даже,  что  здесь  никто  не  живет: все окна в домах были
плотно зашторены, а на мостовой не было ни единого конского каштана.
	Какое-то  время  он  шел  вдоль  парковой стены, озадаченно глядя по
сторонам  и подмечая странности, среди которых были и необычайная для центра
Столицы  тишина,  и  весьма  грязные тротуары, которых как минимум неделю не
касалась  метла  дворника,  и  ухоженные,  богатые,  но  какие-то совершенно
нежилые  дома...  Чего-то  еще,  помимо людей и экипажей, не хватало на этой
улице,  и  вскоре Феликс понял: возле домов не было почтовых ящиков. "Похоже
на  то,  -  подумал  он,  -  что  все  жильцы съехали отсюда в одночасье, не
озаботившись даже вывести мебель или продать дом".
	От  этого  открытия  ему  сделалось  не  по  себе,  и он, все так же
наобум,  свернул  в  какой-то переулок, оказавшийся тупиковым. О возвращении
не  могло  быть  и  речи;  Феликс воровато огляделся, составил рядышком пару
мусорных  баков  и  перелез  через  стену,  очутившись  на  другой, не менее
странной  улочке.  Для ее описания больше всего подошло бы слово "убогая", и
это  было  не  то  годами  вызревавшее  убожество,  что выделяло ремесленные
кварталы  среди  прочих  районов  Столицы; о нет, здесь трудно было бы найти
остатки  былой  роскоши  и  мерзость  запустения,  присущее  всем обедневшим
домам;  у  Феликса сложилось впечатление, что здесь дома - коричневые, серые
и  бурые  кирпичные  коробки в четыре, а то и пять этажей, с плоскими, будто
стол,  крышами  -  изначально  строились  убогими,  причем  строились совсем
недавно.  Да  и люди, изредка попадавшиеся навстречу Феликсу, были под стать
домам:  такие  же  серые,  выцветшие  и  равнодушные. Не чувствовалось в них
никакого,  будь  то  удивленного или хотя бы уголовного интереса к странному
прохожему;  Феликса, при всей его чужеродности, здесь просто игнорировали, и
он   мимовольно   ускорил  шаги,  прилагая  определенные  усилия,  чтобы  не
втягивать голову в плечи.
	Смеркалось;  над  крышами домов опалесцировало желто-латунное небо в
охряных  пятнах  облаков.  Одна  серая  улица  сменилась  другой,  другая  -
третьей,  а  выйдя  на  четвертую,  точно  такую  же, неотличимую от первой,
раздолбанную  мостовую,  стиснутую  стенами уродливых многоквартирных домов,
Феликс   решил,   что  заблудился.  Он  уже  готов  был  спросить  дорогу  у
кого-нибудь  из серолицых людей в серых одеждах, но тут где-то совсем рядом,
пугающе близко взревела сирена, и Феликс понял, куда его занесло.
	"Надо же, - подумал он. - В двух шагах от ратуши. Совсем близко".
	Убожество  и  серость  пролетарских кварталов надвигались на Столицу
такими  темпами,  что  впору  было  опасаться,  как  бы саму ратушу заодно с
оперным  театром  и  Метрополитен-музеем  не  снесли и не построили бы на их
месте  еще  пару  таких вот кирпичных коробок тюремной планировки. Ненависть
заводских     рабочих    к    старинной    архитектуре    носила    какой-то
исступленно-истерический  характер;  когда  после принятия Хартии Вольностей
рабочим  мануфактур  позволили  покинуть заводские бараки и отвели место для
застройки  в Нижнем Городе (благо, после зимних пожаров места там хватало!),
рабочие  тотчас  возвели там точные копии своих бараков. Соседи их пороптали
маленько  по  поводу  уродливые  строений, портящих местный колорит, а потом
примолкли,  и  не  без  причины: весной заводские трубы образовали настоящий
частокол  в  предместьях  Столицы,  а  чем  больше  было заводов, тем больше
рабочих   требовали   жилья  в  Нижнем  Городе,  наглядно  демонстрируя  всю
скороспелость и противоречивость Хартии Вольностей и Фабричного Акта...
	"Пролетариат...  - попробовал на вкус незнакомое слово Феликс. - Вот
что получается, когда чиновники пытаются угодить всем и сразу!"
	Та  странная  пустая  улочка,  граничащая  с  городским парком, была
предназначена   к  выселению:  через  пару  недель  от  уютных,  похожих  на
кукольные   домиков  не  останется  и  фундаментов;  а  спустя  месяц-другой
кирпичные гробы приблизятся вплотную к площади Героев...
	Однако  сейчас  было не время печалиться об облике Столице - сирена,
услышанная  Феликсом,  отмечала  конец рабочего дня, а значит, очень скоро у
Феликса  появится  возможность  свести личное знакомство со странной породой
людей,  называемой  пролетариатом;  однако,  исходя  из  соображений  личной
безопасности, Феликс решил этой возможностью пренебречь.
	Кэб, стоявший у дверей пивной, будто специально дожидался его.
	-  На  улицу Лудильщиков, - попросил он, устало опускаясь на жесткое
сиденье.  Кучер  щелкнул  кнутом,  и  понурая кляча пегой масти потащила кэб
вперед.
	Феликс захлопнул дверцы, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
	Монотонный  перестук  колес усыпил его; когда он проснулся, было уже
темно.  Кэб  стоял на месте, и судя по вялому похрапыванию лошади, стоял уже
давно. Феликс протер глаза и выбрался наружу.
	На  фиолетовом  небе  мерцала  россыпь  бледных  звезд. Воздух дышал
ночной  свежестью.  Вокруг  простирался  пустырь,  а  на  горизонте  темнела
громада неясных очертаний.
	-  Эй,  мерзавец!  - вкрадчиво позвал Феликс. - Ты куда меня привез,
мерзавец?
	Кучер сидел на козлах нахохлившись, как сова.
	-  Одолеет  дорогу  идущий,  -  сказал он важно. - Цель обрящет он в
Храме. - Он указал кнутом в сторону мрачной громады и замер.
	-  Ясненько...  -  пробормотал Феликс. Он даже не удивился: это было
вполне  логичное  завершение этого безумного дня. "Видать, количество психов
на  сегодня  еще  не  исчерпано,  -  подумал он, отцепляя с кэба фонарь. - И
почему они все говорят стихами?.."
	Фонарь  быстро  разгорелся,  и  луч  света  вырвал из темноты клочок
пустыря, взбитый дождями в месиво из грязи и жижи.
	"Ну, вот и все... - подумал Феликс обреченно. - Пропали ботинки!"



8

	Вблизи  Храм  выглядел отвратительно. Даже для Столицы, куда испокон
веков  съезжались творческие личности со всей Ойкумены и где наиболее модным
стилем  всегда  оставался  стиль  наиболее  эклектичный,  Храм  Дракона  был
чересчур  экстравагантен.  И  вовсе  не  потому,  что культовых сооружений в
Городе   никогда  не  возводили  -  в  свое  время  молельные  дома  Столицы
соперничали  со  знаменитыми  соборами  Шартра,  Милана и Праги; собственно,
многие    архитектурные   решения   в   конструкции   Храма   Дракона   были
позаимствованы  именно из этих шедевров поздней готики - но вот для описания
декора  Храма  пришлось  бы  прибегнуть в терминам из психиатрии. Достаточно
заметить,  что  оформитель,  страдавший,  по  всей  видимости, шизофренией и
навязчивыми  идеями,  придал  аркбутанам  сходство  с  перепонками драконьих
крыльев,  а  контрфорсы  превратил  в  некое  подобие ребер. Высокие башни и
фиалы  Храма  венчали  острые  когти, витражный орден (с драконом, убивающим
героя)  над порталом был окружен рядами хищно загнутых клыков, а сам портал,
обильно  изукрашенный  резьбой,  повествовал  о  триумфальном миротворчестве
Дракона в ночь зимнего бунта...
	Портал  был  сделан из железного дерева, и на удары отзывался глухим
рокотом.  Минуты  полторы  Феликс  пинал  ногой  массивные створки, злорадно
обтирая  о  замысловатую  резьбу  жирную  грязь  с подошв. Потом он отступил
назад  и  закинул  голову, прикидывая, как бы половчее взобраться на остатки
строительных  лесов  и  высадить  витраж  в одном из стрельчатых окон Храма.
Инстинкты  героя подсказывали ему, что в эту крепость придется прорываться с
боем,  когда  логика  шептала,  что  раз  его  сюда привезли - то непременно
впустят. Помаринуют маленько, и впустят...
	Логика  не  подвела.  Калитка  в  левой  створке  портала  беззвучно
распахнулась,  и  низкорослый  человек с фонарем в руке, то ли горбун, то ли
карлик, поманил Феликса за собой.
	Внутренняя  отделка  Храма,  в отличие от прочих строительных работ,
была   еще  далека  от  завершения:  переступив  порог,  Феликс  очутился  в
просторном  и  сумрачном помещении, где паркет местами сменялся ямами, через
которые  надо  было  перебираться  по  досточке,  а  от  стен веяло сыростью
отгрунтованной  для  будущих  фресок  штукатурки.  В  дальнем конце Храма, у
алтаря,  где  дремал высеченный из цельного куска обсидиана звероящер в одну
десятую  натуральной  величины,  с  фасеточными глазами из горного хрусталя,
стояли  три  ряда  скамеек  и  дрожали огоньки свечей. Свечей в спускающихся
уступами  канделябрах было много, даже очень много, но света едва хватало на
то, чтобы озарить алтарь. Под сводчатым потолком Храма клубилась серая мгла.
	Феликс,  осторожно  ступая  по  мосткам,  добрался до алтаря, окинул
ироничным  взглядом  статую  дракона  и  пригнулся, чтобы прочитать надпись,
высеченную  на  алтаре. Разобрать угловатые, под северные руны стилизованные
буквицы   в   полумраке   было   невозможно,  и  Феликс,  накренив  один  из
канделябров, со скрежетом подтащил его поближе к алтарю.
	-  Мириться  лучше  со  знакомым  злом... - прочитал он вслух, и под
сводами Храма загремел зычный голос:
	- ...чем бегством к незнакомому стремиться!
	Феликс  выпрямился,  поставил канделябр и обернулся. Нестор стоял на
галерее, опоясывающей Храм по периметру, и лучезарно улыбался.
	-  Сегодня моя очередь читать вам стихи, Феликс! - все так же громко
выкрикнул  он.  -  И  мне  ли  вас  учить,  каким опасным оружием становится
цитата, вырванная из контекста? - добавил он на полтона ниже.
	- Спускайтесь, - предложил Феликс, задирая голову.
	-  С  удовольствием! - радостно воскликнул Нестор и скрылся за одной
из