лабый  вдох,
нахмурилась, будто какая-то мрачная  мысль  вновь  овладела  ею,  глядя  в
чашку, которая все еще была у нее в руках, готовая вот-вот закричать.
     Что случилось? Саша хотел знать это, с недоверием  относясь  к  таким
неожиданным переменам в поведении, в  этом  месте,  и  особенно  рядом  со
спящим так близко от них Черневогом.
     - Все хорошо, - сказала она вслух. Но отвечала  она  ему  одному:  "Я
вспомнила, что значит чувствовать нужду в еде и отдыхе. Будучи мертвой..."
     "Забудь об этом", пожелал он ей в ответ, возможно с чрезмерной силой,
а может быть, все, что он мог сделать, никогда  не  выходило  за  разумные
пределы.
     Петр тоже помрачнел. Он выпил еще  водки,  секунду  помедлил,  бросил
беспокойный взгляд на Ивешку, а затем сказал:
     - Нам следовало бы подумать о том, как выбираться отсюда.
     - Это будет нелегко, - сказал Саша.
     - Я знаю, что не легко! Что теперь мы будем делать с ним?  Везти  его
назад? Запереть в сарае? Поставить в огороде?
     Саша тоже обеспокоенно взглянул на Ивешку,  которая  сидела,  положив
локоть на колено, иногда отпивая из чашки. Несомненно, она обдумывала все,
о чем говорил Петр.
     Поставить его в огороде? Игнорировать само  существование  Черневога?
Надеяться, что колдовство будет продолжаться?
     Ивешка нахмурила брови, в тени которых поблескивали  отражавшие  свет
глаза. Саша вновь возвратился к воспоминаниям, переданным ему  Ууламетсом:
своенравная девчонка, которая в шестнадцать лет, без  разрешения,  сбежала
из  дома  на  встречу  с  Черневогом.  Девочка  десяти  лет,   угрюмая   и
вспыльчивая, везде настаивающая на своем. Девочка-ребенок, голубоглазая, с
соломенными волосами, пританцовывающая по  летней  дорожке,  счастливая  и
невинная, до боли в сердце...
     Сейчас она уже не имеет с  этим  ничего  общего,  но  все  равно  это
остается при ней, подумалось ему.
     Колдунья, страстно желающая Петра, желающая его любви,  желающая  так
сильно...
     Сможет ли он прожить без  этого?  Забудет  ли  он  про  свой  Киев  и
останется здесь?
     Господи, сколько же нужно мне, чтобы удержать его?  А  сколько  нужно
мне, чтобы захотеть ее ради его спасенья?
     - Так что же нам делать с Черневогом? - вновь спросил Петр. - Сколько
времени он еще будет спать? Что теперь мы будем делать с ним?
     До тех пор пока он будет жив, никто из них не будет чувствовать  себя
в безопасности и ничто не будет  в  безопасности.  Из-за  неуверенности  в
состоянии Черневога...
     Боже мой, вспомнил Саша: он не мог позволить себе даже прямо выражать
свои мысли, он не мог спать, и он даже не мог отважиться спать сегодняшней
ночью, потому что у него ни в чем не было уверенности.
     Может ли он проснуться?
     Саша уронил голову на ладони, раздумывая о  том,  что,  отвоевав  эту
победу, они не смогли победить до конца.  Он  не  мог  оправдать  спасение
Черневога как носителя зла, он не  мог  оправдать  и  милосердия,  которое
подвергало опасности других, видя, что делал  Черневог,  и  в  собственном
изнеможении, он не мог представить себе, что сможет вновь  увидеть  дом  у
реки, что сможет остаться с Петром и Ивешкой там, где он этого хочет,  где
он захочет подвергать их опасности...
     Нет, этого он мог позволить себе.
     А это означало, что он должен был оставить Петра с Ивешкой и поверить
ей, что она надлежащим образом будет заботиться о нем. Петр  знал  обычных
людей, он жил среди них, в то время как Ивешка не  знала  ничего  об  этой
жизни, в чем и заключалась главная опасность для него,  едва  ли  меньшая,
чем Черневог.
     Но без того, чтобы убить Черневога, без того, чтобы  он  смог  уснуть
достаточно надежно, чтобы не думать ни о ком из них, без того, чтобы иметь
полную уверенность, что он сможет  удерживать  Черневога  во  время  этого
долгого отдыха...
     Господи, подумал он, и хотел, чтобы Черневог спал, оставаясь в  таком
состоянии, как можно дольше...
     - Он спит, - прошептал он  Петру.  Капли  пота  стыли  на  его  лице,
обдуваемом холодным ветром откуда-то из темноты. - Бог мой, помоги, мне не
справиться с ним...
     - Вешка... - сказал Петр, с тревогой глядя на нее. - Вешка, помоги...
     Теперь неуверенность росла медленнее. Петр положил руку на его  плечо
и некоторое время держал ее там.
     - Все хорошо?
     - Наконец-то я добрался до него. - Саша глубоко вздохнул  и  медленно
выдохнул. - Все хорошо.
     Петр по-прежнему выглядел обеспокоенным. Саша легонько стукнул его по
колену.
     - Не беспокойся, оставь это. Все хорошо.
     Петр закусил губу.
     - Посмотри, мы заполучили его. Ивешка сделала все как надо, и  теперь
мы сможем отдохнуть.
     Саша протер глаза.
     - Я не вполне  понимаю,  что  делать,  но  знаю  только  одно:  я  не
отважился бы потерять малейшую возможность.
     - Но в чем дело? Если речь идет об Ивешке, то с ней все будет хорошо.
Ложись спать, а мы с ней будем бодрствовать, ведь я один справлюсь не хуже
тебя...
     - Нет.
     - Я, может быть, хочу оставаться без сна, хорошо?
     - Но послушай...
     - Мы уходим отсюда завтра утром. Если тебе так нужен  этот  мерзавец,
то я могу позаботиться о нем.
     Для того, чтобы собраться в  путь,  им  нужно  было  потратить  массу
времени на сборы. Саша уныло взглянул на Петра.
     - Мы можем сделать что-нибудь похожее на плот, - сказал Петр. -  Ведь
как-никак, а это ручей.
     - Не отвлекай меня.
     - Не поступай со мной так! Прекрати это!
     Саша весь ушел в себя и уронил голову на руки.
     - Извини меня, - очень тихо сказал Петр. - Саша?
     - Со мной все хорошо, только, пожалуйста, не приставай ко мне.
     - Но мне кажется, что с ним не все ладно, - услышал Саша слова Петра,
обращенные к Ивешке, а затем почувствовал, как она пытается  направить  на
него волю своих желаний, не переставая бояться его, и возможно,  она  даже
что-то сказала Петру, потому что тот сразу  взял  его  за  руку  и  слегка
тряхнул, приговаривая немного резко: - Саша? Что он сделал с  тобой?  Что,
что сделал Ууламетс?
     Ему  не  хотелось  отвечать.   Он   проклинал   про   себя   холодную
рассудительную честность Ивешки. Или что-то еще в ее характере, что сейчас
заставляло ее именно сейчас подводить его.  Возможно,  что  это  мог  быть
страх за Петра, или даже за всех них.
     - Он передал мне все, что он знал, - сказал Саша  и  добавил,  потому
что раз он начал говорить правду, то казалось  небезопасно  говорить  лишь
только часть ее, когда все ее содержание включало и  Петра,  и  Ивешку:  -
Свою книгу. Свое волшебство. Все, включая и Драгу, включая Ивешку.
     Он тут же почувствовал, как Ивешка слегка отступила. Если бы  желания
Петра могли иметь силу, то Саша надеялся, что сумел бы почувствовать и его
отступление.
     Но Петр вместо этого встряхнул его.
     - Саша? - произнес он и вновь тряхнул его, словно хотел убедиться,  с
кем он говорит. И это  причиняло  нестерпимую  боль.  -  Саша,  черт  тебя
побери!
     - Я нисколько  не  изменился,  -  ответил  ему  Саша,  доведенный  до
отчаяния. - Я по-прежнему такой же, Петр.
     - Если он все еще не умер, так я убью его! - Петр в  сердцах  стукнул
рукой по колену и только потом, обезумевший, взглянул на  Ивешку.  -  Боже
мой...
     - Я знаю его, и ты ничего не  должен  объяснять  мне,  -  очень  тихо
сказала Ивешка. Она  встала,  и  некоторое  время  стояла,  обхватив  себя
руками, затем повернулась и хмуро взглянула на них, особенно на него,  как
если бы она была не уверена, что перед ней был именно Петр.
     - Он... умер, - сказал Саша. - А я лишь помню то, что было. Отдельные
кусочки. И не могу вспомнить все сразу.
     Возможно, именно это убедило и успокоило их. Он всем сердцем надеялся
на это. Петр обнял его рукой, но было ясно что он лишь притворялся, а,  на
самом деле, уже опять уносился от них...
     Петр крепко прижал его к  себе,  когда  сам  воздух,  казалось,  стал
напряженным и колеблющимся, будто переполненный  энергией,  хотя  не  было
никаких признаков грозы...
     - Петр! - окликнула его Ивешка. - Петр, что надвигается оттуда...
     Саша пытался привести в чувство свои глаза, пытался встать, и это ему
удалось лишь со второй попытки, а Петр, тем временем, отыскивал свой  меч.
Теперь был слышен отчетливый звук, напоминающий  шелест  листьев,  который
надвигался на них со всех сторон, и неожиданно дым  стал  плотным  кольцом
окружать их, сокращая до предела видимость.
     - Это лешие, - прошептал Саша и тут же припомнил: - Ууламетс и к  ним
обращал свои желания...
     Тогда Петр, к сашиному испугу, обратился,  как  обращается  хозяин  к
соседу:
     - Мисай? Это ты?


     Если обычный человек может как-то ощутить  присутствие  рядом  с  ним
волшебного мира, так прежде всего это будет  добрая  воля  населяющих  его
созданий, так ужасно представленных в бабушкиных сказках,  особенно  когда
они пытаются пугать ими маленьких детей.
     Но сильный, полубезумный старый Мисай нежно  прижал  Петра  к  своему
чешуйчатому сердцу, приговаривая:
     - Это ты? Ты ли это? Живой!
     И сразу после этих приветствий столько новых сил влилось в Петра, что
он почувствовал себя ужасно сонным,  свободным  от  боли  и  свободным  от
тревог.
     - Отпусти его! - сказал Саша.
     Но Петр глядел вниз, на обеспокоенного Сашу, и, слава Богу,  все  еще
удерживал в  руке  свой  меч.  Он  часто  моргал,  чувствуя  как  на  него
накатывается сон, но продолжал говорить:
     - Сейчас все в полном порядке. Они пришли сюда, чтобы помочь нам.
     - Чтобы дать жизнь и здоровье,  -  прогремел  над  лесом  похожий  на
грохот голос Мисая, который осторожно дотрагивался до него  подрагивающими
пальцами. - Будь здоров и невредим. Оставь колдуна нам.
     - Оставить вам Черневога? - спросил, словно почувствовав  присутствие
рассудка, встревоженный Петр. Он не мог и  помыслить,  чтобы  оставить  им
Сашу или Ивешку, но чувствовал, как темнота, которая охватывала  и  манила
его, становится все плотнее и плотнее.
     - Мы вполне  сможем  справиться  с  Черневогом,  -  сказал  Мисай.  -
Например, можем переломать ему кости...
     Тут в разговор вступил другой леший.
     - Мы можем так крепко спеленать его, что он не сможет принести никому
никакого вреда. Мы можем сделать его сон еще глубже. Вот  эта  работа  как
раз для леших.
     - Пересаживать, - сказал третий.
     - Выращивать, - сказал четвертый.
     - Лес должен возродиться здесь, - сказал Мисай.
     - Ивешка? - позвал Петр, ощущая нарастающую тяжесть. - Саша?
     Ему подумалось, что они ответили ему, подумалось,  что  они  сказали,
будто с ними все хорошо. И он надеялся на это.  Его  ощущения  были  столь
неустойчивы и доведены до полного отчаяния последними  событиями,  что  он
вполне отваживался верить в это.
     - Набирайся сил, - шептал леший, наклоняясь поближе к  нему,  шелестя
молодыми душистыми листьями.
     -  Это  жизнь,  -  сказал  другой,  а  следующий  добавил,   глубоким
раскатистым голосом: - После огня здесь упадут семена.
     А затем шорохи листьев и мягкое покачивание подсказали  им,  что  они
движутся, и притом очень быстро.
     - Мы движемся к реке, - будто во сне долетели до него  слова  старого
Мисая, - мы несем тебя домой. Так велел нам Вьюн.


     Саша проснулся от толчка, ощущая под собой  нагретые  солнцем  доски,
прислушиваясь к легким всплескам воды вокруг  и  мягкому  потрескиванию  и
покачиванию лодки. Петр и Ивешка все еще спали здесь же рядом с ним, среди
явно чужих корзин и узлов. В  их  волосах  еще  оставались  многочисленные
сучки и листья, их одежда была все та же, которую он запомнил, находясь  у
костра около горящего дома. Все произошедшее напоминало ему ужасный сон, в
самом конце которого Петр и Ивешка исчезли где-то  вверху,  поднятые  туда
грудой сучков.
     Но  он  не  мог  никак  объяснить  себе  то,  что  видел  сейчас:   и
многочисленные корзины, и Петра, и  Ивешку,  целых  и  невредимых,  сучки,
одежду...
     Ведь если бы он  начал  припоминать  правду,  то  оказалось  бы,  что
Ууламетс должен быть мертв, Ивешка должна быть жива, что и было, на  самом
деле, а Черневог...
     Тут он вспомнил про леших. Он наконец-то припомнил  их  освобождение.
Он лежал под теплым солнцем, уверяя самого себя, что его друзья спасены, и
старался по отдельным кусочкам восстановить в своей памяти все,  что  было
этим утром, что казалось ему сейчас таким туманным и таким далеким, словно
между ним и тем местом,  в  самой  глубине  лесной  чащи,  повисла  густая
пелена...
     "Пересаживать"... вспомнил он слова лешего. "Выращивать, сеять..."
     Он чувствовал, что  должен  что-то  сделать  и  что-то  пожелать,  он
чувствовал, как в этом его убеждали нахлынувшие  воспоминания:  он  что-то
обещал лешим, и они что-то обещали ему в ответ, хотя слов было  сказано  и
не слишком много... Сами слова не имели для них особого значения...
     Более важными для них были цели и намерения.
     Петр открыл  глаза.  Он  выглядел  все  таким  же  смущенным,  как  и
накануне. Он некоторое время пристально  смотрел  на  Сашу,  словно  желая
убедиться, что ничего не изменилось, и, опершись рукой о палубу, склонился
над Ивешкой. Он тронул ее лицо с таким выражением, которое заставило  Сашу
отвернуться. Он встал и решил заняться завтраком, лишь бы не мешать им.
     Итак, он встал и направился к узлам и корзинам,  слегка  постукал  по
ним, чтобы убедиться, что было в них. Разумеется, что все это было  добро,
захваченное в доме  Черневога,  и  теперь,  казалось,  что  весь  его  дом
заполонил их палубу. Но дороже всего этого  богатства  для  него  были  их
старые корзины и... книга Ууламетса.
     Именно она вернула назад его  память,  осторожно  поднимая  пласт  за
пластом,  смягчая  удары  от  воспоминаний,  как  будто  его  отделяло  от
Ууламетса множество лет и время стерло многие детали. Теперь ему казалось,
что, к сожалению, никто, на самом деле, и  не  знал  Ууламетса,  даже  сам
Саша, до самой его смерти, а самым печальным было то, что никто особенно и
не переживал его отсутствие: нельзя  сказать,  чтобы  Ууламетс  не  ожидал
этого, такова была суть вещей... Ведь его собственная дочь  была  сбита  с
толку им самим, так же, как в свое время все его ученики и подмастерья...
     Но Ууламетс сделал все настолько хорошо,  как  может  сделать  только
настоящий колдун, вновь подумал обо всем произошедшем Саша. И даже  больше
того: он позаботился о преемственности колдунов в тех самых границах,  где
действовали его  силы,  где  был  он  сам...  и  приготовил  следующего...
Действительно, Ууламетс был умнейшим. Или, по крайней мере, вновь  подумал
он под влиянием воспоминаний, сохранившихся и всплывающих  словно  обломки
кораблекрушения, старик мог делать много ошибок, но он никогда  не  сделал
ни одной, за которую его следовало  лишить  прощенья.  И  все  это  сполна
искупало все его недостатки.
     В корзине, полной яблок, он обнаружил книгу Черневога, и  первой  его
мыслью было то, что лешие совершили ужасную и наивную ошибку,  положив  ее
туда, и что он должен тут же, без промедлений, выбросить ее  за  борт.  Но
потом сообразил, что книга, на самом деле, могла быть защищена,  и  только
Бог знает, куда могло занести ее по воде, вплоть  до  самого  Киева,  где,
возможно, попади она в руки обыкновенных людей или, чего доброго,  в  руки
других колдунов, могла причинить много зла.  И  он  пожелал,  чтобы  лешие
спрятали ее у себя, оградили ее от остальных. Тут он вспомнил,  что  когда
Петр окончательно встанет,  то  он  сам  облазит  все  корзины  в  поисках
чего-либо, пригодного для завтрака.
     Для еды было вполне достаточно, больше, чем они  могли  съесть,  даже
несмотря на изголодавшиеся желудки. Поэтому они развели огонь все в той же
маленькой печке и уселись все трое на палубе  под  полуденным  солнцем  за
горячим чаем на маленький завтрак... после  которого  Ивешка  прошлась  по
палубе, оглядывая лес и  песчаный  берег,  будто  оценивая  их  теперешнее
положение, и сказала, что им остается лишь поднять остатки старого  паруса
и пожелать посильнее ветра с востока.
     Эти слова произвели на Сашу самое отрадное впечатление.


     Петр, казалось, не изменил своего мнения о лодках, хотя  в  некоторых
ситуациях они были вполне подходящим средством передвижения, если  учесть,
что любимая им девушка справлялась  с  этой  посудиной  очень  хорошо,  во
всяком случае, достаточно хорошо, чтобы выходить из многих затруднительных
положений и вести болтающуюся  и  готовую  перевернуться  лодку  в  нужном
направлении.
     Так что спустя некоторое время, после начала их путешествия, учитывая
все перенесенное, когда лодкой управлял Ууламетс, можно было считать,  что
определенные изменения к лучшему явно появились,  и  Петр  решил,  что  он
может позволить себе  встать,  и  очень  осмотрительно  подошел  к  борту,
держась  рукой  за  веревку,  одну  из  растяжек  мачты,  чтобы  показать,
разумеется, на радость Ивешке, что он проводил время, сидя на палубе, лишь
только потому, что ему этого очень хотелось.
     Он оглянулся на Сашу, который все еще так  и  сидел  посреди  багажа,
который, как настаивала Ивешка, давно следовало перенести в середину лодки
для придания ей большей устойчивости. Саша  повернулся  в  его  сторону  и
посмотрел  на  него  с  молчаливым  выражением,  что  не  хочет  оказаться
поставленным в тупик девушкой, столь уверенной и знающей. И Петр  подумал,
проявляя слабое  беспокойство  по  поводу  собственного  положением  около
борта, которое вполне удовлетворило его: он мог позволить  себе  выглядеть
столь же беззаботным на  случай  падения  за  борт,  сколь  беззаботной  и
беспечной по отношению к собственному риску была Ивешка, чье поведение  он
достаточно уже изучил.
     Он вполне мог делать это.
     Он мог вот так же управлять лодкой, изучив все ее  капризы,  провести
ее вниз по реке, до самого Киева, и вернуться обратно. Разумеется, он  мог
проделать все это, если исключить легкое волнение в желудке.
     Он думал о том,  что  вполне  мог  бы  залатать  и  поставить  парус,
поскольку он сам был хозяином собственной удачи, а это означало, что, видя
подобные вещи, следует как можно меньше доверять случаю.
     Он думал о том, что, на самом деле, мог бы доплыть вместе с  ними  до
Киева. Правда, они не стали бы заходить в  сам  город:  Бог  знает,  какие
опасности могли подстерегать там двух молодых колдунов, но  они  могли  бы
посмотреть  на  золотые  купола  и  на  слонов  с  достаточно  безопасного
расстояния.
     А затем  без  лишних  приключений  они  приплыли  бы  назад,  в  дом,
отделанный словно царский дворец, где был цветистый сад,  и  лес,  который
все предстоящее лето  можно  было  засевать  желудями  и  семенами  других
деревьев и где он наверняка нашел бы птичье гнездо,  наполненное  семенами
вперемежку с золотом, и он совершенно точно знал, что смог  бы  сделать  с
подобным даром.
     Потом они могли бы спокойно жить так и зимой,  и  весной  и  летом...
долгие-долгие годы, заведя себе еще и домового,  который  возился  бы  под
домом и заставлял его трястись по ночам. И, конечно, вместе с ними был  бы
и Малыш...
     Это была та самая мысль, которая  очень  сильно  беспокоила  его  всю
вторую половину дня. Что это было? То ли он действительно  был  обеспокоен
отсутствием пушистого черного шара,  или  же  беспокоился  как  раз  из-за
присутствия самой этой мысли. Боже мой,  подумал  он,  Петр  Ильич,  после
того, как умер старик, Ивешка вновь стала живой,  а  Саша  сегодня  утром,
кажется, наконец-то, пришел в  себя,  стоит  ли  беспокоиться  о  каком-то
негоднике, который вполне и всегда может позаботиться о себе сам.
     Но ведь когда умер Ууламетс, то оказался  мертвым  и  ворон.  Поэтому
Петр подумал, что Малыш тоже мог уйти из их жизни, точно так  же,  как  та
птица. И не потому, что тоже