ровести психическую контра-
таку. Василий Иванович сразу почуял, что это стоящая идея -  интуиция  у
него была отменной.
   И вот настал решающий день. На рассвете 9 июня белые начали психичес-
кую атаку у деревни Новые Турбаслы. Все как положено: надраенные  какар-
ды, аксельбанты, барабаны и прочие причиндалы.  Но  каково  же  было  их
удивление, когда со стороны позиций  противника  навстречу  им  печатным
строевым шагом вышли с баяном не менее "психические" красноармейцы!  Тут
уже было не до эстетики: как в деревенском кулачном бою, стенка  шла  на
стенку. Передняя шеренга беляков дрогнула - видать, ноги  у  них  слегка
подкосились при виде коренастых крестьян с тяжелыми  кулаками.  Началась
настоящая психическая дуэль - у кого первого не выдержат нервы. Но  надо
отдать должное и белым, и красным: никто не повернул обратно - и то ска-
зать, все мы там были русские люди, а упрямство у нашей нации  в  крови,
как известно.
   Строевой шаг, правда, до конца выдержать не удалось: метров за  двад-
цать нервы все-таки с обеих сторон сдали - и понеслись друг  на  дружку,
как настоящие психи. Такая каша  заварилась,  почище  ледового  побоища.
Сперва кулаками махали, типа до первой крови, но после первой  крови  не
остановились, а только распалились и схватились за штыки и кортики.
   Командиры, те, что при шашках были, и вовсе озверели - махали по кру-
гу без разбору, только свист стоял в воздухе. Вот это и был момент исти-
ны, суть бытия в голом виде, без всяких философских прикрас и  мистичес-
кого тумана. Горящие глаза и запах крови. А остальное как бы в тебе  са-
мом, но где-то далеко, то ли в прошлом, то ли  в  будущем,  а  сейчас  и
здесь - только кровь и блеск глаз. Смерти нет - смерть  будет  потом.  И
все равно, своя или чужая. Это все равно, главное - потом...
   Внезапно во мне что-то хрустнуло, и я повалился. В нос ударила горечь
полыни, а перед глазами разошлись красные круги... Когда я очнулся в ты-
ловом лазарете, то мне сказали, что у меня перебита  клинком  ключица  и
перерезано шейное сухожилье. Голова и плечи были в гипсе. Но мы  победи-
ли... Хотя, это было уже не так важно - главное, я остался жив!
   Это было поистине чудо - чувствовать себя живым после такой  рубилов-
ки. И все же мы победили... Вечером 9 июня Уфа была окончательно  занята
нашими войсками. За это сражение все девять полков дивизии были  награж-
дены Почетными Красными Знаменами ВЦИК, а сама дивизия вошла в легенду.
   С уфимским лазаретом связано одно приятное воспоминание моей жизни: я
стал там мужчиной. Мою первую женщину звали Зухра Хасанова. У  нее  была
тяжелая судьба: в одиннадцать лет ее продали за калым в  байский  гарем,
где она, ожидая своей очереди, встречалась с мужем всего раз в месяц,  и
только революция дала ей возможность сбросить паранжу и полностью  раск-
рыться. В красном лазарете ее жизнь повернулась на 180 градусов:
   теперь она сама была окружена мужчинами,  как  когда-то  ее  несозна-
тельный феодальный муж - наложницами. Бросив  вызов  буржуазной  морали,
одна из первых комсомолок Башкортостана открыто удовлетворяла потребнос-
ти раненых красноармейцев в любви. В нашей палате  на  двадцать  человек
это называлось "вечерний обход": Зухра по очереди ложилась в койки  бой-
цов, стараясь не обделить вниманием даже тяжелораненых. Начальник  лаза-
рета был в курсе таких "процедур", но мудро считал, что солдаты от этого
только быстрее идут на поправку. Эта хрупкая, но чрезвычайно  горячая  и
выносливая девушка научила меня многим секретам любви, чему я ей до  сих
пор благодарен. Хотел было сказать: "Зухра, если прочтешь эти строки, то
отзовись", - но вспомнил, что даже если она и жива, ей под сто лет.
   Через две недели благодаря заботе Зухры я уже вставал с койки и с не-
терпением ждал, когда с меня снимут гипс, чтобы вернуться в  свою  диви-
зию, но моим планам не суждено было сбыться. Пока я  проливал  кровь  за
революцию, Надежда Константиновна со скуки навела обо мне  справки  и  к
своему ужасу узнала, что мне нет и тринадцати лет. Она тут же  отстучала
с правительственного аппарата телеграмму в  штаб  чапаевской  дивизии  с
требованием вернуть меня под ее крылышко. А когда выяснилось, что я лежу
в гипсе в лазарете, она распорядилась о моей перевозке в Москву, настаи-
вая на том, чтобы с меня не снимали до прибытия в столицу гипса.
   Меня это, разумеется, не остановило, и я сбежал из санитарного поезда
на глухом полустанке где-то под Самарой (точно не помню), но из-за гипса
было непривычно держать равновесие, и ноги то и дело заплетались.  Через
пять минут меня поймали, оттащили за руки и за ноги обратно  в  вагон  и
привязали ремнями к полке.
   В Москве меня с вокзала отвезли в Первую градскую больницу, и уже  на
следующий день я удостоился визита своих опекунов. Надежда Константинов-
на была весела и непрерывно шутила, пытаясь подбодрить меня, а  Ильич  с
трудом скрывал горечь поражений советской власти: белые теснили  Красную
армию по всем фронтам, а  крестьяне  целыми  селами  вступали  в  Добро-
вольческую армию и в многочисленные банды. Вождь пролетариата сидел  как
на иголках: ему не терпелось вернуться к своим неотложным  делам.  Нако-
нец, он не выдержал бездействия и, взобравшись на прикроватную тумбочку,
к ужасу врачей произнес перед собравшейся в коридоре аудиторией - собра-
лись буквально все, кто был в больнице, даже неходячие прибыли на закор-
ках товарищей - речь "Все на борьбу с Петлюрой!". Оставив мне на  проща-
ние апельсин (неслыханная редкость по тем временам!)  Ленин  с  Крупской
отбыли, а больница еще долго гудела, возбужденная речью вождя,  и,  нес-
мотря на все принятые персоналом меры, в ту ночь из больницы сбежало  на
южный фронт около половины всех больных.
   Вскоре с меня сняли гипс и отвезли в Кремль. За год там сменилась вся
охрана, и я остался практически без друзей.  Кроме  того,  часовым  было
приказано не выпускать меня за ворота, и я фактически попал под домашний
арест. С утра до вечера я был под неусыпным надзором не в меру  заботли-
вой Надежды Константиновны, учившей меня  арифметике,  которую  я  успел
подзабыть за время боев. Из этого короткого периода моей жизни вспомина-
ется одна история, с которой началась вражда между Крупской и  Сталиным.
У Сталина постоянно мерзли ноги, и даже летом он иногда ходил  в  вален-
ках. Надежда Константиновна за  глаза  потешалась  над  этим  сталинским
курьезом, а однажды не выдержала и, встретив Иосифа в коридоре, сказала:
   - Товарищ Коба, а что это вы в жару по Кремлю в валенках  разгуливае-
те?
   - От вашэй масковскай жары яйцы мерзнут, - нарочито-грубо ответил  ей
Сталин.
   Надежда Константиновна покраснела до корней волос и молча удалилась.
   Вскоре она не сдержалась и пожаловалась  на  грубость  Сталина  Марии
Ильиничне. "Маняша" еще в детстве слыла большой шалуньей, вот  и  теперь
она подбила Крупскую скатать из войлока небольшой чехол в форме  презер-
ватива и послать его в подарок заносчивому Кобе (никому тогда и в голову
не приходило, что этот угрюмый грузин, недалекий, но  крайне  работоспо-
собный, может стать вождем российского пролетариата). Когда Сталин  при-
шел к власти, он не простил бедным женщинам их проделок и несколько  лет
продержал их под домашним арестом.
   Красные университеты, юго-западный факультет (глава пятая, в которой
   рассказывается о том, как я официально стал Гайдаром, о побеге из
   Кремля, о дружбе с Голиковым, о моем аресте и о Леве Задове) Я  снова
стал готовиться к побегу из Кремля. Сколько не вспоминаю  свое  детство,
мне всегда приходилось от кого-то  убегать...  Я  решил  отправиться  на
Юго-Западный фронт - бить пресловутого Петлюру. На сей  раз  я  серьезно
подготовился к операции по собственному освобождению: из кабинета управ-
делами Бонч-Бруевича я украл бланк Реввоенсовета, перерисовал на него  с
другого документа подпись Зиновьева (она мне показалась  наиболее  прос-
той) и сочинил документ на имя командующего Украинской армией Дыбенко, в
котором перечислил свои боевые заслуги и рекомендовал себя на  пост  ко-
миссара в любое подразделение, где я смогу потребоваться. В документе  я
назвался прозвищем, которое мне дали у Чапаева, и стал "Александром Гай-
даром". Не забыл я и прибавить себе по обыкновению три года, указав, что
родился в 1903 году (в войска тогда брали с 16-ти). По  сути  дела,  эта
пространная бумага, в которой я художественно расписывал  свои  подвиги,
стала моим первым литературным произведением.
   Через три недели мне удалось бежать довольно примитивным  образом:  я
накинул поверх кожанки украденный у дворника халат и, по-свойски  кивнув
лопуху-часовому, вышел с метлой через плечо через Боровицкие ворота.
   Дальше оставалось только попасть на поезд Москва-Киев. Это  оказалось
проще простого: в Киев из Москвы отбывали только революционные энтузиас-
ты-самоубийцы, а вместо билета достаточно было предъявить маузер или  на
худой конец - револьвер. Деньги в пору военного  коммунизма  имели  цен-
ность только тогда, когда их было не меньше мешка - ими можно было  рас-
топить печку. Функцию средства обращения  выполняло  оружие,  а  наибоее
ценной валютой можно было считать мандат властей на особые полномочия.
   Про путешествие на юго-западный фронт можно написать отдельную книгу,
столько там было всевозможных приключений. Скажу только, что еще в Зоси-
мовой ПУстыне пришлось пересесть на бронепоезд, а дальше  -  прорываться
сквозь подступающие к Москве деникинские части ("Все на борьбу с Деники-
ным!"). Два раза на нас нападали банды и уж не помню, сколько раз прихо-
дилось восстанавливать взорванные рельсы.
   Как бы то ни было, к началу августа я добрался до окрестностей Киева.
   Когда я разыскал штаб, на меня там лишь мельком взглянули, я даже  не
понял, кто - такая царила суматоха - и тут же,  забрав  рекомендательную
бумагу, определили в полк новоиспеченного  командира  Голикова,  который
только что закончил Киевские командные курсы. Его полк стоял на  станции
Боярки. Примечательно, что через два года на этой самой станции на заго-
товке дров для Киева положил свое здоровье на алтарь  революции  Николай
Островский. В штабе полка меня к моей радости встретил такой  же  пацан,
как и я, только немного покрупнее: он был на три года старше
 
   - Аркадий, - с открытой улыбкой представился он,  протягивая  широкую
ладонь. - Голиков.
   - Р... Гайдар! - чуть было не проговорился я. - Александр.
   - Это как? - рассмеялся он. - Фамилия или кличка? Впервые слышу такое
странное слово.
   - Скорее, кличка, - признался я (Аркадий располагал к откровенности).
- Это такой всадник, который скачет впереди войска.
   - Так ты что, кавалерист?
   - Да нет, так... Был отдельный эпизод, - покраснел я.
   Делать было нечего - пришлось рассказать историю о том,  как  я  стал
"Гайдаром". Василий Иванович был прекрасным наездником и, глядя на него,
мне тоже захотелось овладеть верховой ездой. Учить меня ни у кого не бы-
ло времени, а когда я сам в первый раз влез на лошадь и  стал  пробовать
уздечки и шпоры, ошалевшее животное встало на дыбы и понеслось куда гла-
за глядят. По какой-то причине глаза у несознательной кобылы  глядели  в
сторону белых, и я доскакал до их переднего края. Меня спасло только то,
что беляки, не ожидая такой наглости, приняли меня за своего и не откры-
ли сразу огонь, а пока до них доходило, что к чему, я сумел справиться с
браздами правления и повернул лошадь обратно. Так я и  стал  "Гайдаром".
Аркадий смеялся до слез, а в конце сказал: "Мне кажется, мы с тобой под-
ружимся!" Мы с  ним  действительно  подружились.  Командовал  Аркадий  с
мальчишеским задором и с недетской смекалкой. Наш  полк  одерживал  одну
победу за другой. Мой командир был моим и другом, и кумиром. В  передыш-
ках между боями я просил его рассказывать о себе, а когда набралось  до-
вольно много историй, я стал писать в тайне от Аркадия книгу про него.
   Поздней осенью, когда  из-за  непролазной  грязи  на  дорогах  боевые
действия сошли на нет, у меня появилось больше времени для писательства,
и к концу декабря книга был закончена. Я назвал ее  "Командир  полка"  и
собирался подарить Аркадию на Новый год. Но неожиданно нагрянула беда:
   какая-то дотошная штабная крыса уличила меня в том,  что  я  подделал
подпись на рекомендательной бумаге о назначении  комиссаром.  В  ночь  с
30-го на 31-е декабря я был схвачен во сне своими же (очевидно,  имеется
в виду "во время сна" - прим. ред.). Меня арестовали и привели к  коман-
диру. Он встретил меня с перевязанной головой и на  костылях  (в  начале
декабря Голиков получил контузию и ранение в ногу в  кровопролитном  бою
на реке Улла).
   - Мне очень жаль, что так получилось, товарищ Гайдар,  -  сказал  мне
Аркадий со слезами на глазах. - Мной получен приказ из штаба отконвоиро-
вать тебя в дивизионную тюрьму для расследования случая  самозванства  и
подделки документов. Верю, что ты не шпион и сделал это из лучших побуж-
дений. Надеюсь, что там разберутся. Прощай... Нет, не будем прощаться  -
лучше возвращайся!
   - У меня под подушкой - рукопись, - сказал я. - Мой новогодний  пода-
рок тебе.
   Я видел, что Аркадий хочет обнять меня на прощание, но сдерживается.
   Чтобы замять неловкость, я отвернулся, намекая караулу, что меня пора
выводить. Так мы и расстались.
   Дивизионная тюрьма оказалась скверным местом - это был обычный  сырой
подвал с малюсеньким окошком под потолком, до которого  невозможно  было
дотянуться. Вместо нар в углу была набросана солома. Однако  присутство-
вал и элемент роскоши: возле параши лежала пожелтевшая стопка газет. Это
оказались дореволюционные анархистские издания, очевидно изъятые у како-
го-то глашатая "матери порядка, свободы и демократии".
   Были там и серьезные статьи, и пахабные частушки,  подписанные  несу-
разным именем "Лев Задов". Таким образом, развлечением я был обеспечен.
   На первом же допросе следователь уведомил меня о  том,  что  за  одну
только подделку документов мне светит "вышка".  Но  он  обещал  смягчить
приговор, если я сознаюсь в шпионаже в пользу Антанты. Даже своими неок-
репшими мозгами я сразу сообразил, что меня заманивают в ловушку, и  от-
казался отвечать на какие бы то ни было вопросы. После этого  меня  пару
раз "мудохали" (пардон, другого слова не подберешь) до полусмерти оглоб-
лей, но я поклялся себе не раскрывать рта. Больше всего  я  боялся,  что
если я начну что-то говорить, они выудят из меня историю  про  мое  зна-
комство с Крупской и Лениным, а мне совсем не хотелось,  чтобы  в  таком
месте звучали имена этих светлых людей, для которых я был почти что  сы-
ном.
   Упомянуть их имена в грязной дивизионной тюрьме значило для меня  за-
пятнать память о них. Я упорно, стиснув зубы, молчал, и мне наконец  вы-
несли без суда расстрельный приговор с приведением в действие в 24 часа.
   Мысль о своей смерти я воспринял без эмоций. В те бурные дни я, как и
все остальные, жил с устойчивой мыслью о том, что в следующую минуту мое
существование может неожиданно оборваться. Да,  смерть  всегда  приходит
неожиданно, и к ней нельзя подготовиться, но с ее приходом можно  загодя
смириться. К тому же, в свои тринадцать с небольшим лет я успел порядком
устать от жизни. Физической усталости, несмотря на изнурительные  бои  и
бессонные ночи, почти не ощущалось, но в голове засела ватным шаром  ту-
пая пресыщенность калейдоскопической сменой событий, сумасшедшими  эска-
падами и кровавыми побоищами. Да и то сказать: лишь только начав  созна-
тельную жизнь, я окунулся в такой бешеный водоворот революции, что  сна-
чала опьянел от головокружения, а потом меня стало мутить. В  итоге  мне
хотелось лишь одного: найти укромный теплый угол и пролежать в нем  нес-
колько лет в полном покое, без всяких событий  и  перепетий,  предаваясь
самосозерцанию. Я бы даже согласился на угол камеры дивизионной  тюрьмы,
если бы меня каждый день не лупили на допросах по ребрам. Таким образом,
только смерть сулила мне покой. В преддверии ее я чувствовал себя вполне
просветленным и умиротворенным.
   Но судьба в очередной раз сыграла со мной злую шутку. На рассвете то-
го дня, в который меня должны были казнить, до меня с улицы стали  доно-
ситься сперва редкие выстрелы, а потом и густые пулеметные очереди.
   Я понял, что на штаб дивизии совершен вражеский налет, и  меня,  воз-
можно, освободят. В моем мозгу стали происходить  странные  метаморфозы:
сперва я опечалился, что моя близкая кончина, сулившая мне гарантирован-
ный покой, перестала быть столь вероятной, затем кровь ударила мне в го-
лову, в паху сладко защемило, и мой молодой организм горячо  обрадовался
продолжению жизни, а еще через мгновение по спине прошел мерзкий холод и
меня обуял панический страх того, что налет не удастся и меня не освобо-
дят. Но, главное, ко мне вдруг вернулось желание бороться за свою  жизнь
всеми силами и средствами, и когда в замочной скважине  двери,  наконец,
заклацали ключи, я был готов к выживанию в любом варианте.  Для  себя  я
решил, что если это будут белые, я их непременно уверю в том, что я шпи-
он Антанты (благо, испанский язык был у меня родным), а если красные
   - вцеплюсь им в глотку, перегрызу сонную  артерию,  отберу  винтовку,
приколю штыком к стене пытавшего меня тюремщика, вгоню пулю в лоб следо-
вателю, выбегу во двор, вскочу на коня - и ищи ветра в поле!
   Когда дверь камеры, наконец, отворилась, я несколько опешил - это бы-
ли не белые и не красные. Передо мной нарисовался пышноусый хохол с кар-
тины Репина про запорожцев: атласные шаровары, подпоясанные красным  ку-
шаком, черная папаха с вылезающим на лоб белым чубом и  длинная  вязаная
фуфайка.
   - Ты хто? - спросил он, с удивлением меня рассматривая.
   Удивился он, очевидно, от того, что я был одет  в  холщовый  мешок  с
дырками для головы и рук (кожанку у меня сразу же отобрали тюремщики). Я
тут же сообразил, что передо мной бандит.
   - Я Лева Задов, - с достоинством ответил я и на всякий случай  приба-
вил,
   - со мной шутить не надо. Отведи меня к батько.
   - Пишлы, - сразу же согласился он (очевидно, ему самому хотелось лиш-
ний раз пообщаться с атаманом, а возможно, и отличиться).
   Я ожидал, что меня приведут  к  мелкому  самостийному  разбойнику,  и
очень удивился, когда оказался перед самим  Нестором  Ивановичем  Махно.
Удивился я оттого, что Махно был  союзником  красных,  о  чем  и  свиде-
тельствовал орден Красного Знамени на его кителе, который он получил  за
бросок через белогвардейские тылы к ставке Деникина - Таганрогу. Но, си-
дя в тюрьме, я не мог знать о том, что незадолго до описываемых  событий
он отказался подчиниться приказу Реввоенсовета 14-й армии  о  выдвижении
против польских воск, потому что не хотел уходить из своей  Махновии  на
чужую территорию. В ответ на это дерзкое непослушание  красные  объявили
Махно дезертиром и предателем и бросили на борьбу с  ним  Буденого,  чья
Первая конная армия довольно быстро окружила махновские войска.  Махнов-
цы, которым теперь было присвоено звание "бандитов", предприняли отчаян-
ный прорыв из кольца окружения. Очевидцем этого прорыва я и стал.
   Нестор Иванович произвел на меня странное  впечатление:  он  выглядел
физически немощным человеком. Небольшой  рост,  землисто-желтое  лицо  с
впалыми щеками, редкие черные волосы до плеч. Суконная черная  пиджачная
пара, барашковая шапка и высокие  сапоги.  Таким  был  командир  "черной
гвардии". Но поразительнее всего в нем были глаза: маленькие,  колкие  и
чрезвычайно подвижные, они, казалось, буравят собеседника насквозь.  Про
батько (именно с окончанием на "о", это вам не москальский "батька") еще
при жизни слагались легенды. По одной из них, он был  "характерником"  -
казаком, заговоренным от пули и сабли, который мог  улизнуть  от  любого
противника, превратившись в волка. Махновцы действительно были оборотня-
ми: для неожиданн