мле. Мысленно я никогда с вами не расстаюсь" (ГМТ).
   В этом послании соотечественникам выражены боль и драма глубоко  русского
человека,  сердечными  узами  скрепленного  с  отчизной,  своим  народом   и
вынужденного суровыми историческими обстоятельствами провести десятилетия  в
изгнании, в чужом мире, который, однако, высоко оценил  ее  миссию  полпреда
национальной словесности.
   Александра Львовна Толстая скончалась 26 сентября 1979 года.
   В соболезновании президента США Дж. Картера ей воздано должное:  "Розалин
и я были опечалены, узнав о смерти Александры Толстой, - говорится там. -  С
ее кончиной оборвалась одна из последних  живых  нитей,  связывавших  нас  с
великим веком русской культуры. Нас может утешать лишь то, что она  оставила
после себя. Я думаю не только о  ее  усилиях  представить  нам  литературное
наследие ее отца, но и о том вечном памятнике, который  она  воздвигла  сама
себе, создав примерно сорок лет назад "Толстовский фонд".
   Те тысячи, которых она  облагодетельствовала  своей  помощью,  когда  они
свободными людьми начинали новую жизнь в этой стране, всегда  будут  помнить
Александру Толстую"1.
   "Памятником" служит и оставленное ею литературное наследие.
   К "грандиозным планам", реализованным Александрой Львовной за рубежом,  в
первую  очередь  относится  ее  монография  "Отец.  Жизнь   Толстого".   Это
документальное  повествование,  содержательное  и  увлекательное,  позволило
зарубежному читателю впервые столь полно и обстоятельно узнать историю жизни
русского  гения,  рождения  его  великих  книг,  его   гуманных   дел,   его
мужественных выступлений против правительства, метаний его духа, отношений с
членами семьи, с современниками. Книга имела большой успех, была  переведена
на датский, испанский, финский,  французский,  шведский  и  японский  языки.
Желание  автора  "подвести"  Льва  Толстого  к  народам  Европы  и  Америки,
приблизить их к нему осуществилось.
   В годы,  последовавшие  за  выходом  в  свет  этого  капитального  труда,
Александра Львовна изредка помещала на страницах эмигрантских журналов эссе,
как бы дополняющие его, например: "Отец всегда  все  понимал"2,  "О  радости
смерти"3 и т.д., вносящие новые штрихи в образ отца.
   Литературный талант Александры Толстой во всем своеобразии наиболее полно
раскрылся в мемуарном жанре. Под ее  пером  возник  замечательный  мемуарный
цикл   из   пяти   самостоятельных   частей.   Каждая   в    хронологической
последовательности запечатлела фрагменты ее биографии.
   Первая  часть  -  "Из  воспоминаний"1  -  сочинение  яркое,  захватывающе
интересное. Здесь  живо,  с  большой  изобразительной  силой  воспроизведена
повседневная жизнь толстовской семьи  на  протяжении  четверти  века,  с  ее
поэзией и прозой, с ее горестями и радостями, буднями и  праздниками,  с  ее
бытом и особой атмосферой. В этих мемуарах много действующих лиц:  братья  и
сестры, родные и друзья, слуги и посетители, разумеется, мать и отец, и  все
они обрисованы в их индивидуальном своеобразии, со своими характерами, типом
поведения, лексикой. Наконец,  это  и  записки  о  себе,  о  своем  неуютном
детстве, смутном отрочестве и юности, история сближения  с  тем,  кого  дочь
Саша любила больше всех на свете,  завершившегося  ее  духовным  прозрением.
Первая  часть  цикла  -  единственная,  которая  озарена  присутствием  Льва
Толстого, высоко вознесенного над теми, кто озабочен сугубо личным, кто лишь
для себя ищет воли и истины. Вот  почему  Александра  Львовна  очерками  "Из
воспоминаний" (в американском  издании  она  назвала  их  точнее:  "Жизнь  с
отцом"2, и в  нашем  однотомнике  мы  решили  сохранить  это  название)  так
дорожила, придавала им большое значение. "Ведь эта книга, которую я пишу,  -
это не шутка, это останется после меня" (ГМТ), - признавалась она  в  письме
от 19 апреля 1930 года А. И. Толстой-Поповой.
   Сказание  о  былом  складывалось  непросто,  в  сложной   гамме   чувств.
Приходилось  опасаться  обвинений  в  пристрастном,  излишне   отрицательном
изображении матери. "Может быть, мне грустно, - винилась  мемуаристка  перед
А.И.Толстой-Поповой, - потому что я пишу о своем отце и вспоминаю, как мы  с
ним любили друг друга в последний год его жизни, пишу и плачу так,  что  все
глаза застилает и я уже не в силах больше писать" (ГМТ).
   Четыре последующие части цикла -  "Из  прошлого.  Кавказский  и  Западный
фронт", "Проблески во тьме",  "Волшебная  страна  Япония",  "Первые  шаги  в
Америке", позже составившие книгу "Дочь", -  совсем  иного  плана:  здесь  в
фокусе повествования сама Александра Львовна, она рассказывает о  перипетиях
своей судьбы, о своей одиссее, о себе и о времени.
   Русский раздел этой последней книги в некотором роде явление  уникальное:
в поле зрения мемуариста события масштабные, исторически значимые -  мировая
война  и  русская  революция,  и  освещены   они   личностью   неординарной,
принадлежащей  к  социальной  и  интеллектуальной  элите  да   к   тому   же
исповедующей толстовское миропонимание.
   Александра  Львовна  не  принимала  непосредственного  участия  в  боевых
схватках, но и без батальных сцен набросанная ею картина войны  передает  ее
атмосферу,   весь   хаос   и   сумбур,   царящий    вблизи    фронта,    всю
противоестественность и жестокость "греха убийства", льющейся людской крови.
Ее взор прикован к  солдату,  восхищавшему  ее  своим  неброским  героизмом,
"русским добродушием",  незлобивостью,  "деликатностью",  самоотвержением  и
стойкостью в смертный час.  В  изображении  народа  на  войне,  в  глубинном
неприятии  всякого  братоубийства,  нарушающего  естественные   человеческие
связи, в симпатиях к солдату заметна  преемственная  связь  описаний  сестры
милосердия с "Севастопольскими рассказами" ее отца.
   "Проблески  во  тьме"   -   примечательное   произведение   отечественной
мемуаристики:  в  нем  в  разных  гранях  и  оттенках  запечатлена   Россия,
настигнутая революционным вихрем, в которой "все переворотилось" и в  муках,
с жертвами и утратами "укладывался" новый общественный  порядок.  Александра
Толстая - свидетель этого процесса и в некотором роде его участник, невольно
своим официальным положением главы двух толстовских музеев  (в  Москве  и  в
Ясной  Поляне)  вовлеченный  в  него.  Ее  горькое  служение   памяти   отца
сопровождалось  многочисленными  встречами  с  лицами  самого  высокого   и,
наоборот, самого низкого ранга. Всем им отведено место в записках Александры
Толстой.  Выразительны  моментальные  снимки  таких   представителей   новой
верховной  власти,  как  Сталин,  Троцкий,  Менжинский,  Калинин,  Енукидзе,
Луначарский, его заместитель М.Эпштейн  и  др.,  с  их  лапидарными,  емкими
сущностными характеристиками. Опираясь на свою память и дневники, Александра
Львовна позволила нам заглянуть в их приемные и кабинеты, присутствовать при
беседах с  ними.  Однако  ее  оценки  сдержанны,  щадящи,  но  ее  неприятие
"советов", "большевизма", ассоциируемого ею лишь  с  "террором...  рабством,
голодом, холодом", выдают ироническая  интонация  и  отсутствие  какого-либо
пиетета перед лицами столь высокого ранга. Сдержанны потому, что именно  они
не давали окончательно изничтожить яснополянскую усадьбу и память о ее отце.
Резкими, темными красками обрисованы типы  новых  местных  руководителей,  в
большинстве  своем   необразованных   разрушителей   культуры,   блюстителей
идеологической чистоты  и  принципа  классовой  вражды,  сеявших  рознь,  не
брезговавших  доносами,  наветами.  Она   в   современной   действительности
столкнулась с рано заявившим о  себе  типом  маленького  вождя,  аморального
плебея с "собачьим сердцем", увековеченного М.Булгаковым.
   Большой пласт "тюремных записок"  Александры  Львовны  -  этюды  о  житии
истинных  интеллигентов,  трагически  вписывавшихся   в   "переворотившуюся"
Россию. Тем самым она коснулась коллизии  "интеллигенция  и  революция".  Ею
воскрешены облики тех, кто вопреки неблагоприятной общей обстановке, засилью
Шариковых не бросал поста и делал все возможное, дабы  "не  погибла  русская
культура,  уцелели  кой-какие  традиции,  сохранились  некоторые   памятники
искусства и старины, существуют еще научные труды, литературные  изыскания".
Среди них и именитые ученые, и образованные дамы  из  "бывших",  и  скромные
яснополянские учителя, и др. Воскрешены в книге также  и  облики  тех,  кого
власти зачисляли во вражеский  стан,  зачастую  без  достаточных  оснований,
арестовывали, судили, заключали в лагеря, ссылали, высылали из страны.
   Александра Толстая наряду  с  другими  эмигрантами  рассказала  правду  о
трагедии русской интеллигенции, наглядно и в деталях  воспроизвела  тюремную
антижизнь, раскрыла тайну существования уже в раннюю послереволюционную пору
ГУЛАГа, пусть  и  не  столь  чудовищного,  как  сталинский,  но  обрекавшего
человека на неволю,  физические  и  нравственные  страдания.  Повествование,
сотканное из множества мини-новелл,  событий  большой  значимости  и  сугубо
личных, охватывающее "войну" и  "мир",  передает  дыхание,  "шум  и  ярость"
судьбоносного для огромной страны времени.  Оно  мозаично  и  вместе  с  тем
панорамно.
   Японо-американский  раздел  книги   переносит   нас   совсем   в   другое
пространство, в другие миры. В нем явственно  проступают  элементы  путевого
очерка, он может быть поставлен в  один  ряд  с  традиционными  для  русской
литературы "Письмами русского путешественника".
   У  Александры  Толстой  зоркий  взгляд,  поразительная  наблюдательность,
непредвзятое   восприятие,   умение    передать    доселе    неведомую    ей
действительность в многоцветии красок, с ее особенным  колоритом,  при  этом
многогранно, материально осязаемо. Образ страны возникал из картин  природы,
гула голосов людей различных слоев  общества,  с  разным  образом  жизни,  с
разной психологией, религиозными верованиями, умонастроениями.
   Воспоминания Александры Львовны по сути  своей,  конечно,  художественная
автобиографическая проза: она сама выступает  здесь  не  в  роли  хроникера,
бесстрастного регистратора фактов, а как активное действующее лицо, мыслящее
и эмоциональное, со своей диалектикой души, постигающей свою жизнь  и  жизнь
окружающих ее не фрагментарно, а как нечто целостное, в контексте  эпохи.  У
автора  своя  оригинальная  стилевая  манера,  своя  поэтика,  суть  которой
выражена в названии самой сумрачной ее книги  -  "Проблески  во  тьме".  Оно
отражало унаследованную от великого мастера концепцию личности, изначально и
извечно  доброй,  способной  и   среди   "тьмы"   нравственно   воскреснуть,
очеловечиться.
   В воспоминаниях Александры Толстой немало героев добрых помыслов и добрых
дел, с которыми она встречалась дома  и  на  чужбине.  Так,  она  утверждала
реальность  гуманного  идеала  всеобщего   братства,   толстовского   идеала
"любовной ассоциации людей".
   "Я думал, что Ванечка, один из моих сыновей, будет продолжать мое дело на
земле"1, - произнес Лев Толстой, потрясенный неожиданной смертью на редкость
одаренного семилетнего Ванечки. Продолжила же его "дело на земле" в меру сил
и возможностей  "дочь  Саша",  верная  заветам  отца  -  ненависти  ко  лжи,
несправедливости, неравноправию, правительственному гнету, любви к  свободе,
житейской и духовной, к страждущим и угнетенным, любви к России.
   С.Розанова

   ЖИЗНЬ С ОТЦОМ


   Как я родилась
   Воскресенье. Уроков нет. Накинув халат и всунув ноги в  теплые  войлочные
туфли, я бегу в девичью к няне. На столе кипит маленький медный  самовар,  в
углу перед образами горит лампада. В комнате очень жарко, но  мне  спросонья
холодно, и я с наслаждением пью горячий чай.
   - Вареньица не хочешь ли? - спрашивает няня.
   - Нет, не хочу, ты лучше расскажи что-нибудь!
   - Ну, чего рассказывать! - У няни грубый, резкий голос,  но  я  у  нее  в
гостях, она мне рада и старается говорить мягче: - Рассказывать-то нечего.
   - Ну, няня, милая, про Алешу.
   Няня глубоко вздыхает.
   - Алеша ангел был, царство ему небесное, - говорит няня и крестится. - Уж
такой  ребенок  был,  такой  ребенок...  Глаза   умные,   ясные...   Эх,   и
вспоминать-то не хочется. Все англичанки эти... (Няня терпеть не могла  бонн
и гувернанток и всегда ревновала к ним всех нас.)  Воздух,  воздух!  -  Няня
хватает себя за грудь и изображает, как гувернантки задыхаются.  -  Вот  они
графиню только сбивали... Ветер холодный, прямо навстречу, разве так  можно?
Вот и простудили ребенка. Жили, жили без воздуха,  до  ста  лет  доживали...
Когда умер Алеша, ты совсем маленькая  была,  глупая.  Смеешься,  радуешься,
думаешь, кукла... А он лежит в гробике, как живой...
   Няня всхлипывает, достает из кармана сборчатой  ситцевой  юбки  платок  и
вытирает покрасневшие глаза.
   - Да ну тебя, только расстроила.
   Она привстает и наливает себе чашку чаю. Чашка у нее большая, голубая, на
ней написано "С днем ангела".
   - Лучше чай пей.
   Няня молча пьет дымящийся чай с блюдечка,  дует  и  громко  глотает.  Мне
рассказ про Алешу  не  нравится,  грустно  как-то  и  стыдно,  что  я  могла
смеяться, когда Алеша умер.
   - На все воля Божья. Алеше и Ванечке не дал Бог жить, а вот тебя как мать
рожать не хотела, а ты ишь какая выросла...
   - Как не хотела, расскажи, няня!
   - Вот надоела, все ей знать надо.
   - Ну, няня, пожалуйста!
   Няня допивает чай, переворачивает чашку на блюдечко  и  фартуком  утирает
рот.
   - Так вот, не хотели тебя графиня рожать, да и все. (Нянюшка из  почтения
называла мою мать "они".) В это время, помню, у  графини  с  графом  большие
нелады были. Графиня все плакали, а граф такой серьезный,  бывало,  пройдет,
брови  сдвинуты,  даже  страшно.  Все  одни  в  кабинете  сидели  или  уйдут
куда-нибудь, долго их нет. А графиня все плачет. Потом узнала  графиня,  что
беременна. "Левочка, - кричит, - не хочу, не хочу  рожать,  ты  бросить  нас
хочешь, уйти!" А граф все что-то уговаривают. Конечно, я  с  маленькими  тут
же, все слышу. Это господа всегда думают, что мы ничего не понимаем, а мы во
всем, как есть, бывало, разбираемся: кто с кем поссорился,  да  кто  в  кого
влюбился... Потом поехали Софья Андреевна в Тулу к акушерке выкидыш  делать.
А акушерка говорит: "Нет, графиня, кому другому с удовольствием сделала  бы,
но вам, хоть озолотите, не стану. Случится что - беда!"  Поездили,  поездили
графиня в Тулу, так ничего и не вышло. А уж чего-чего ни делали:  и  ноги  в
кипяток  опускали,  и  ванну  принимали,  да  такую  горячую,  что   терпеть
невозможно. А то, бывало, влезут на  комод  и  давай  оттуда  прыгать,  даже
страшно станет! "Что вы, говорю, Софья Андреевна, делаете, разве можно, ведь
вы можете так свою жизнь загубить". "Не хочу, -  говорит,  -  няня,  рожать,
граф меня больше не любит, бросить нас, уйти хочет!" А сама все прыгают. Ну,
не помогло ничего - родили:
   Тоска сжимает сердце, в  носу  щекочет,  но  няня  этого  не  замечает  и
продолжает свой рассказ:
   - Вот тебе родиться, и граф ушел. Нет его! Графиня плачет. К ночи пришел,
и ты родилась. Помирились. Родилась ты  здоровая,  большая,  волосы  черные,
глаза - не разберешь какие, а большие. В доме  все  радуются,  что  девочка:
давно не было девочек, все мальчики.
   Самовар то затихает, то опять начинает шуметь. Няня встает  и  прикрывает
его крышкой. На душе у  меня  немножко  проясняется.  Я  довольна,  что  все
обрадовались моему появлению  на  свет,  и  с  нетерпением  жду  продолжения
рассказа.
   - Ну, няня, что же дальше?
   - Да ничего.
   - Как ничего? Говори же: что дальше?
   Няня снова садится и начинает перетирать посуду.
   - Дальше! Не захотели тебя кормить графиня, вот  что.  Уж  очень  ей  все
постыло было. С графом все нелады шли. Чудил он в ту пору. То работать уйдет
в поле с мужиками с утра до ночи, то сапоги тачает, а то и вовсе все  отдать
хочет. Графине это, конечно, не нравилось. Жили, жили,  наживали,  опять  же
дети маленькие... Ну, графиня назло графу, знала, что он этого не  любит,  и
взяли тебе кормилицу. Здоровая была баба, толстая.
   В  нянином  тоне  чувствуется  явное  недоброжелательство.  Мне  делается
бесконечно грустно. Я стараюсь незаметно смахнуть слезы.
   - Вот тебе и раз! - вскрикивает сердито няня. - Что же это такое? Знала б
я, что ты такая нюня, нипочем не стала бы рассказывать!
   Наша семья
   Летом мы жили в Ясной Поляне. В начале сентября переезжали в Москву,  где
малыши должны были учиться. Братья ходили в лицей и гимназию,  у  меня  была
англичанка, и я училась дома.
   Отец и старшие сестры до поздней  осени  оставались  в  Ясной  Поляне,  а
иногда уезжали туда  ранней  весной,  хотя  мать  очень  не  любила  с  ними
расставаться. Она уверяла, что без ее забот, без повара,  без  хорошей  пищи
отец непременно заболеет, что сестры не сумеют заботиться  о  нем  так,  как
она, что живут они в грязи, без прислуги и вообще наделают массу глупостей.
   С тех пор как себя помню отец постоянно страдал от болей в желудке. То  у
него делались запоры, то расстройство,  особенно  его  мучила  изжога.  Чего
только не прописывали ему врачи: и соду, и толченый  уголь,  и  магнезию,  и
различные минеральные воды - ничто не помогало. Иногда у отца болела печень,
но сильных припадков я не помню. Мать рассказывала, что  раньше  он  страдал
ужасно. Бывало, она просыпалась от его ужасных криков. Один раз, прибежав  в
залу, она увидела, что отец катается по полу в  страшнейших  мучениях.  Мам?
всегда заботилась, чтобы пища для отца была легкая, и вопрос питания возвела
чуть ли не в культ.
   Ежедневно вечером приходил к ней повар  Семен  Николаевич,  и  они  долго
обсуждали меню. К обеду полагалось четыре блюда: суп мясной  для  всех,  для
Л.Н. и для сестер  -  вегетарианский.  Если  на  третье  зелень,  на  второе
что-нибудь более питательное - рисовые котлеты или макароны с сыром. Сладкое
также в  зависимости  от  состояния  желудка  Л.Н.  и  маленьких:  кисель  с
миндальным молоком, компот, трубочки со сливками или блинчики с вареньем.
   Если Л.Н. чувствовал себя почему-либо слабым, мам?  и  Семен  Николаевич,
как заговорщики, решали тайком подлить в грибной суп немного бульона.  Когда
мам? была  занята,  Семен  Николаевич  клал  ей  на  письменный  стол  меню,
написанное в сшитой  им  самим  длинной  тетрадке.  Здесь  кроме  ежедневных
записей обедов и завтраков встречались целые рассуждения: "У  Ванечки  болит
животик, сделай ему куриные котлеты и бульон", "Свари  жиденькой  смоленской
кашки на грибном бульоне к завтраку Льву Николаевичу, он что-то жаловался на
боль в желудке", "К обеду гости. Купи в Охотном ряду рябчиков,  брусники  да
поищи хорошей цветной или брюссельской капусты".
   Повар Семен Николаевич понимал мою мать с полуслова. Искусство кухни было
доведено до совершенства. Каждый вечер, перед сном, мам? любовно обдумывала,
чем кого кормить. В этом была ее радость и гордость.
   А отец стремился свести свои потребности к минимуму, ему не надо было  ни
поваров,  ни  лакеев.  Вырвавшись  один  с  сестрами  в  Ясную  Поляну,   он
наслаждался свободой,  пользуясь  услугами  какой-нибудь  деревенской  бабы,
которая не имела понятия о кулинарии, отрубала головки у спаржи, но зато  не
примешивала мясного бульона к грибному супу.
   Помню, у них жила грязная и глупая баба Анисья, впоследствии отличалась в
деревне тем, что воровала у крестьян овец. Ее  поймали  и,  сделав  обыск  в
погребе, нашли несколько овечьих хвостов и  голов.  Крестьяне  не  стали  ее
судить, а сами расправились с ней: нацепили ей головы и хвосты и  повели  по
деревне. Бабы били в косы, мужики ругались, ребятишки улюлюкали.
   У отца и сестер она была за повара.  Сестры  рассказывали,  что  однажды,
проходя мимо кухни, отец окликнул ее:
   - Анисья, а Анисья!
   - Что вы, Лев Николаевич?
   - Знаешь что, ты на Семирамиду похожа...
   - Да ну!.. - радостн