лечь, но он все отказывался. Мы поняли,  что
положение очень серьезно и что, как это  бывало  и  прежде,  он  мог  каждую
минуту впасть в полное беспамятство. Душан Петрович, Варвара Михайловна и  я
стали понемногу раздевать его, не спрашивая  более,  и  почти  перенесли  на
кровать.
   Я села возле него, и не прошло пятнадцати  минут,  как  я  заметила,  что
левая рука  его  и  левая  нога  стали  судорожно  дергаться.  То  же  самое
появлялось временами в левой половине лица.
   Мы просили начальника станции послать за  станционным  доктором,  который
мог бы помочь Душану Петровичу. Дали отцу крепкого вина,  поставили  клизму.
Он ничего не говорил, стонал, лицо было бледно, и судороги, хотя  и  слабые,
продолжались.
   Часам к девяти стало лучше. Дыханье было  ровное,  спокойное.  Отец  тихо
стонал.
   Станционный доктор, сам совершенно больной человек, ничем не  мог  помочь
нам. Но присутствие его, очевидно, было приятно Душану  Петровичу,  облегчая
его положение. С доктором пришла его жена. Она тяготила нас, так как  желала
сидеть в комнате больного, надоедала своими  советами,  расспросами  и  всем
мешала.
   Отец проснулся в полном сознании. Подозвав меня, он улыбнулся и участливо
спросил:
   - Что, Саша?
   - Да что ж, нехорошо. - Слезы были у меня на глазах и в голосе.
   - Не унывай, чего же лучше: ведь мы вместе.
   К ночи стало легче. Поставили градусник, жар быстро спадал, и  ночь  отец
спал хорошо.
   Разумеется, никто из нас не раздевался и мы по очереди сидели  у  постели
отца, наблюдая за каждым его  движением.  Среди  ночи  он  подозвал  меня  и
сказал:
   - Как ты думаешь, можно будет нам завтра ехать?
   Я  сказала,  что,  по-моему,  нельзя,  придется  в  самом  лучшем  случае
переждать еще день. Он тяжело вздохнул и ничего не ответил.
   - Ах, зачем вы сидите? Вы бы шли спать! - несколько раз  в  течение  ночи
обращался он к нам.
   Иногда он бредил во сне:
   - Удрать... Удрать... Догонять...
   Он просил не сообщать в газеты про его болезнь и вообще никому ничего  не
говорить о нем. Я успокаивала его.
   На другой день, померивши  температуру,  мы  ожили:  градусник  показывал
36,2. Состояние довольно бодрое. Отец все время разговаривал о том, что надо
ехать дальше. Его очень беспокоило, что могут узнать, где он, и он, подозвав
меня, продиктовал следующую телеграмму Черткову: "Вчера захворал,  пассажиры
видели, ослабевши шел с поезда, боюсь огласки,  нынче  лучше,  едем  дальше,
примите меры, известите".
   Воспользовавшись хорошим состоянием отца, я решила спросить  у  него  то,
что мне необходимо было знать в случае, если болезнь его затянется  и  будет
опасной и  продолжительной.  Я  чувствовала,  что  на  мне  лежит  громадная
ответственность; я считала себя обязанной известить семью, как я обещала,  в
случае болезни отца. Вот почему я спросила, желает ли он, чтобы я дала знать
семье,  если  болезнь  окажется  продолжительной  и  серьезной.  Отец  очень
встревожился и несколько раз убедительно просил меня ни в  каком  случае  не
давать знать семье о его местопребывании и болезни.
   - Черткова я желал бы видеть, - прибавил он.
   Я тотчас же послала Черткову  телеграмму  следующего  содержания:  "Вчера
слезли Астапово, сильный жар, забытье, утром температура нормальная,  теперь
снова озноб. Ехать немыслимо, выражал желание видеться вами.  Фролова"  [Мой
псевдоним]. Через несколько часов я получила ответ,  что  Чертков  будет  на
следующий день утром в Астапове.
   В это же утро отец  продиктовал  мне  следующие  мысли  в  свою  записную
книжку: "Бог есть  неограниченное  все,  человек  есть  только  ограниченное
проявление Бога". Я записала и ждала, что он будет диктовать дальше.
   - Больше ничего.
   Он полежал некоторое время молча, как бы обдумывая что-то, и потом  снова
подозвал меня.
   - Возьми записную книжку и перо и пиши:
   "Или еще лучше так: Бог есть то неограниченное все, чего человек  сознает
себя ограниченной  частью.  Истинно  существует  только  Бог.  Человек  есть
проявление Его в веществе, времени и  пространстве.  Чем  больше  проявление
Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других  существ,
тем больше он существует. Соединение  этой  своей  жизни  с  жизнями  других
существ совершается любовью.
   Бог не есть любовь, но чем больше любви,  тем  больше  человек  проявляет
Бога, тем больше истинно существует.
   Бога мы признаем только через сознание. Его проявления в нас. Все  выводы
из этого сознания и руководство жизни,  основанные  на  нем,  всегда  вполне
удовлетворяют человека и в познании самого Бога, и  в  руководстве  в  своей
жизни, основанном на этом сознании".
   Через некоторое время он снова позвал меня и сказал:
   - Теперь я хочу написать Тане и Сереже.
   Его, очевидно, мучило то, что он просил меня не вызывать их  телеграммой,
и он хотел им объяснить, почему не решается увидеть их.
   Несколько раз он должен был прекращать  диктовать  из-за  подступавших  к
горлу слез, и минутами я едва могла расслышать его голос, так тихо, тихо  он
говорил. Я записала стенограммой, потом переписала и принесла ему подписать.
   "Милые мои дети Таня и Сережа!
   Надеюсь и уверен, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал  вас.
Призвание вас одних без мам? было бы великим огорчением для нее, а  также  и
для других братьев.  Вы  оба  поймете,  что  Чертков,  которого  я  призвал,
находится в исключительном положении по отношению ко мне. Он  посвятил  свою
жизнь на служение тому делу, которому я  служил  последние  сорок  лет  моей
жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю - ошибаюсь или  нет
- его важность для всех людей, и для вас в том числе.
   Благодарю вас за ваше хорошее отношение ко мне. Не знаю, прощаюсь ли  или
нет, но почувствовал необходимость высказать то, что высказал.
   Еще хотел прибавить тебе, Сережа, совет о том, чтобы ты подумал  о  своей
жизни, о том, кто ты, что ты, в чем смысл человеческой жизни  и  как  должен
проживать ее всякий разумный человек. Те усвоенные тобой взгляды дарвинизма,
эволюции и борьбы за существование не объяснят тебе смысла твоей жизни и  не
дадут руководства в поступках; а жизнь без объяснения ее значения и смысла и
без вытекающего из нее неизменного руководства  есть  жалкое  существование.
Подумай об этом. Любя тебя, вероятно, накануне смерти, говорю это.
   Прощайте,  старайтесь  успокоить  мать,  к  которой  я  испытываю   самое
искреннее чувство сострадания и любви. Любящий вас отец Лев Толстой".
   - Ты им передай это после моей смерти, - сказал он и опять заплакал.
   С девяти часов снова начался озноб и жар  стал  увеличиваться.  Он  очень
стонал, метался, жаловался на головную боль.  К  четырем  часам  температура
была уже 39,8.
   Несколько раз приходил  железнодорожный  врач,  но  он  мало  внушал  нам
доверия, а главное,  он  всегда  приходил  со  своей  скучной,  болтливой  и
бестактной женой, которая нас очень тяготила. В конце  концов  мы  старались
отклонять его посещения.
   Начальник  станции,  Иван  Иванович  Озолин,  милейший  человек,  помощь,
доброту и сердечную отзывчивость которого я никогда  не  забуду,  все  время
между служебными обязанностями  помогал  нам.  Своих  трех  маленьких  детей
Озолины поместили в крошечную комнатку, что, впрочем, мало огорчало их.  Все
время были слышны их веселые голоса и смех, а самая маленькая девочка что-то
напевала верным, звучным голоском. Я слушала звуки этого  веселого  наивного
напева, и мне  становилось  еще  грустнее:  так  велик  был  контраст  между
беззаботными, радостными звуками и тем тяжелым,  удрученным  настроением,  в
котором мы находились.
   В этот день отец позвал к  себе  Ивана  Ивановича  Озолина  и  его  жену,
благодарил их за гостеприимство и расспрашивал про детей, сколько их, какого
возраста. Озолины вышли из комнаты с растроганными, радостными лицами.
   Вечером случилась беда, которая могла бы иметь очень дурные  последствия.
Мы заметили, что пахнет угаром, и  у  всех  нас  разболелись  головы.  Когда
Варвара Михайловна взглянула в  печь,  то  увидала  в  ней  большое  тлевшее
полено. Прислуживавшая нам девушка положила сушить  его  на  лучинки.  Труба
была уже закрыта. Мы сейчас же открыли трубу, отворили форточку  в  соседней
комнате и даже в комнате отца, загородив постель ширмами и  закрывши  его  с
головой.
   Когда Душан Петрович вместе с станционным врачом выслушал отца, он  нашел
в легких хрипы. Началось воспаление.  Кроме  того,  нас  сильно  встревожили
появившийся кашель и ржаво-кровяная мокрота.
   Посоветовавшись, мы решили послать телеграмму Сереже с просьбой вызвать к
нам доктора Никитина. Мне было тяжело решиться на этот шаг, я  обещала  отцу
никого не вызывать к нему. Но, с другой стороны, я не могла  взять  на  себя
ответственность  и  не  вызвать  хорошего,  знающего  врача.  После  больших
колебаний я послала срочную телеграмму брату Сергею, чтобы он привез врача.
   Позднее  вечером  температура  немного  понизилась  -  37,3,  хотя   отец
постоянно стонал и просил пить.
   По-видимому, настроение у него было очень подавленное.
   В ночь с 1-го на 2-е ноября жар поднялся и  к  пяти  часам  утра  второго
достиг 39,1. Сердце работало слабо, пульс 90 с перебоями, дыханье 38-40. Все
время отца мучила страшная жажда. Попросив чашку чая с лимоном, он с большим
удовольствием ее выпил и сказал:
   - Вот как хорошо, может быть, легче станет.
   Я поила его с маленькой ложечки, он попросил принести ложку побольше:
   - Уж очень маленькая, мало попадает.
   Варвара Михайловна принесла большую, приподняла ему голову, а я поила.
   - Вот хорошо, и не пролили, - сказал он  довольно  твердым  голосом,  как
будто ему действительно стало легче от питья.
   Каждый раз, когда по улыбке и выражению лица мы замечали, что ему  лучше,
мы начинали верить, что он выздоровеет. Но  как  только  он  начинал  громко
стонать и жаловаться, мы снова падали духом и нам казалось, что все кончено.
Так было все эти дни.
   Все утро отец громко стонал.  Ко  всем  его  страданиям  прибавилась  еще
мучительная изжога.
   В семь часов снова померили температуру. Было 39,2.  Отец  сам  посмотрел
градусник и сказал:
   - Да, нехорошо; прибавилось.
   Вообще в первые дни болезни  он  часто  по  собственному  желанию  ставил
градусник и сам смотрел, прося посветить, когда бывало темно.
   - Чем вы определяете это? - спросил он Душана Петровича.  -  Что  это  за
болезнь?
   - Я думаю, катар легких, - сказал Душан Петрович.
   - А при этом бывает такой жар?
   - Да.
   Но всем нам было совершенно ясно,  что  это  был  не  катар,  а  ползучее
воспаление в легких.
   В девять часов утра приехал  Владимир  Григорьевич  со  своим  секретарем
А.П.Сергеенко. Очень трогательно было их свидание с отцом  после  нескольких
месяцев разлуки. Оба плакали. Я не могла удержаться от слез, глядя на них, и
плакала в соседней комнате.
   Видно было, что отец очень  обрадовался  Черткову  и,  собирая  последние
силы, долго расспрашивал его о Софье Андреевне, о том, что с ней, что слышал
Владимир Григорьевич, спрашивал о здоровье жены Владимира Григорьевича,  его
матери.
   Положение становилось все  серьезнее  и  серьезнее.  Несколько  раз  отец
отхаркивал ржаво-кровяную мокроту, жар все повышался.  В  одиннадцать  часов
утра температура была 39,6,  сердце  работало  слабо,  с  перебоями.  Давали
шампанское, которое отец пил с большой  неохотой,  боясь,  что  оно  вызовет
изжогу. Но, несмотря на сильный жар, может  быть,  под  влиянием  радостного
свидания с Владимиром Григорьевичем, в этот день  настроение  отца  не  было
подавленным,  он  даже  шутил.  Он  вспомнил,  как  Душан  Петрович   смешно
выговаривал слова: "пор?шки, пр?шу  дать  мне  п?кой".  Отец  при  этом  так
добродушно и весело  смеялся,  что  мы,  несмотря  на  тяжелое,  подавленное
настроение, не могли удержаться от улыбки.
   Около трех часов температура стала несколько понижаться, но отец  стонал,
жалуясь на боль в боку. Я спросила у него,  тяжело  ли  ему?  Отец  ответил,
думая, что я спрашиваю не про физические, а про нравственные страдания:
   - Разумеется, тяжело, все еще нет естественной жизни.
   Весь этот день меня мучило, что я против воли отца вызвала брата Сергея и
доктора Никитина. И я решила, тем более, что, мне казалось,  состояние  отца
несколько улучшается, послать Сереже телеграмму, чтобы он не  приезжал.  Так
как  я  не  знала,  где  находится  брат,  я  телеграфировала   через   Анну
Константиновну Черткову: "Отец просил вас не приезжать, письмо его  следует,
непосредственной опасности нет, если будет, сообщу". И с этой  же  почтой  я
отправила письмо Сереже и Тане.
   Организовался более  или  менее  правильный  уход.  Постоянно  в  комнате
находились один  или  два  дежурных,  которые  следили  за  пульсом,  давали
подкрепляющие сердце средства, вино, часто, первое время  по  желанию  отца,
измеряли температуру. Все достали себе мягкие  туфли,  чтобы  не  раздражать
больного  стуком  каблуков.  Мы  сознавали,  что  положение   очень,   очень
серьезное, и делали, что можно, чтобы облегчить страдания и помочь организму
справиться с болезнью.  Все,  кроме  приехавших,  были  измучены  бессонными
ночами и  волнениями,  подобных  которым  мне  еще  никогда  не  приходилось
испытывать.
   Около трех часов вошел начальник станции Иван Иванович Озолин. Вид у него
был встревоженный, расстроенный. Он  сообщил,  что  получена  телеграмма  из
Щекина о том, что вышел экстренный поезд, который должен прибыть в  Астапово
около девяти часов вечера. В этом поезде выехала из Ясной Поляны моя мать со
всей семьей.
   Всем было ясно, что свидание отца с матерью могло быть губительно для его
здоровья.
   Ужас охватил нас всех. Что делать? Решено было просить  Душана  Петровича
переговорить с братьями и матерью и убедить их не входить  к  отцу.  Но  для
меня было ясно, что, так как отец сам добровольно порвал с матерью, ушел  от
нее, никто не имел права насиловать его волю. Я решила не впускать  мать  до
тех пор, пока отец сам этого не пожелает, даже если бы доктора и семья нашли
возможным это сделать.
   Днем отец несколько раз ставил градусник и смотрел  температуру.  На  мой
вопрос, болит ли у него бок, отвечал, что нет. В  четвертом  часу  состояние
ухудшилось. Он  громко  стонал,  дыханье  было  частое  и  тяжелое.  Варвара
Михайловна спросила, тяжело ли ему?
   - Да, тяжело.
   - Жарко?
   - Да, жарко.
   Он снова попросил градусник и, когда Варвара Михайловна поставила  его  и
сказала вслух:
   - Без пяти четыре.
   Отец сейчас же добавил:
   - Значит, вынимать десять минут пятого.
   Меня не было в комнате, когда отец вынул  градусник  и,  увидав,  что  он
показывает 39,2, громко сказал:
   - Ну, мать, не обижайтесь!
   И, когда Варвара Михайловна переспросила, он снова повторил:
   - Ну, мать, не обижайтесь.
   В восемь вечера приехал брат Сергей. Он был очень  расстроен,  непременно
желал видеть отца, а вместе с тем сам сознавал,  что  свидание  расстроит  и
взволнует его. Мы долго колебались. Брат стоял в соседней комнате и  смотрел
на отца, потом вдруг решительно сказал:
   - Нет,  я  пойду.  Я  скажу  ему,  что  в  Горбачеве  случайно  узнал  от
кондуктора, что он здесь, и приехал.
   Отец очень взволновался, увидав его, обстоятельно расспрашивал, как  брат
узнал, где он находится, что знает  о  матери,  где  она  и  с  кем.  Сережа
ответил, что он из Москвы, что мать в Ясной Поляне,  с  ней  доктор,  сестра
милосердия и младшие братья.
   - Я вижу, что мать нельзя допускать к нему,  -  сказал  брат,  выходя  из
комнаты, - это слишком его взволнует.
   Отец позвал меня.
   - Сережа-то каков!
   - А что, пап?ша?
   - Как он меня нашел! Я очень ему рад,  он  мне  приятен...  Он  мне  руку
поцеловал, - сквозь рыдания с трудом проговорил отец.
   В этот  же  вечер  приехал,  вызванный  нами  из  Данкова,  земский  врач
Семеновский. Он выслушал отца вместе с Душаном Петровичем и  железнодорожным
врачом и определил так же, как и они,  воспаление  легких.  Отец  добродушно
позволял докторам выстукивать и  выслушивать  себя  и,  когда  они  кончили,
спросил доктора Семеновского, можно ли  ему  будет  уехать  через  два  дня?
Семеновский ответил, что едва ли можно будет выехать через две недели.  Отец
очень огорчился, ничего не сказал и повернулся к стене.
   В девять часов пришел экстренный поезд. Душан Петрович  пошел  встречать.
Как всегда бывает, засуетились, забегали по  платформе,  и  через  несколько
минут в окно я увидала фигуру матери  под  руку  с  кем-то  и  братьев.  Она
просила показать ей дом, в котором находился отец.
   Возвратившись, Душан Петрович передал нам, что вся  семья  согласилась  с
тем, что матери не следует входить к отцу, считая, что потрясение может быть
губительно для его жизни.
   Третьего утром  приехал  доктор  Никитин.  Едва  увидав  его,  отец  стал
расспрашивать,  кто  его  вызвал.  Никитин  сказал,  что  вызвала   его   я.
По-видимому, приезд Дмитрия Васильевича огорчил  отца.  Он  чувствовал,  что
постепенно делается известно, где он находится.
   Мы же все чрезвычайно обрадовались приезду Никитина. Да и  вообще  в  это
утро настроение было бодрое, полное надежды. Температура понизилась до 36,8.
Но сердце работало плохо, пульс был около ста, с частыми перебоями.
   Отец охотно позволил себя выслушать, и  Никитин  так  же,  как  и  другие
врачи, определил воспаление нижней доли левого легкого. На все наши  вопросы
Никитин отвечал, что, хотя состояние очень тяжелое, надежда есть.
   Несколько раз в день  приходили  братья,  спрашивая  о  здоровье.  Иногда
потихоньку входили в дом, иногда подходили к  окну,  стучали  в  него,  и  я
отворяла форточку и сообщала им о ходе  болезни.  Все  братья  старались  по
очереди находиться около матери, следить за ней и уговаривали ее не  входить
к отцу. Кроме того, при матери был доктор психиатр, который, впрочем,  скоро
уехал, и сестра милосердия.
   На вокзале толпились корреспонденты со всех концов России. Они  старались
поймать каждого выходящего из нашего домика, узнать самые свежие  новости  и
сообщить  в  свою  редакцию.  Говорили,   что   мать   охотно   беседует   с
корреспондентами, благодаря чему  во  многих  газетах  стали  появляться  не
совсем точные сведения. В этот день, по настойчивой просьбе сестры, я  пошла
в вагон экстренного поезда. Мать желала говорить со мной.
   Я не видела в ней раскаяния, напротив, видела желание всех  осудить.  Она
говорила о сочувствии, которое выражают ей газеты,  о  виновности  Черткова,
моей. Она расспрашивала о нашем путешествии  и  уверяла,  что  скрыться  все
равно нельзя, так как у нее есть два тайных друга,  которые  сообщили  ей  о
том, где находится Лев Николаевич, и что теперь  Столыпин  командирует  двух
полицейских, чтобы они безотлучно следили за отцом.
   Она не представляла себе, насколько плох был отец, и говорила, что  когда
он поправится, она уж конечно не упустит его, будет по пятам следить за ним.
   - Куда он, туда и я, - повторяла она.
   Под конец разговора она спросила, вспоминал ли отец о ней?
   Я ответила, что вспоминал, но очень боялся,  и  теперь  боится,  что  она
может приехать.
   - Наверное, он со злобой говорил обо мне?
   - Нет, без всякой злобы, скорее с жалостью.
   - Он знает, что я топилась?
   - Да, знает.
   - Ну и что же?
   - Он сказал, что если бы ты убила себя, ему было бы очень тяжело,  но  он
не обвинил бы себя в этом, так как не мог поступить иначе.
   Потом мать стала говорить о том, что отец ушел для того, чтобы  жить  как
будто простой жизнью, а теперь снова окружил себя докторами, роскошью.
   - Я должна была лететь сюда в поезде, который стоил пятьсот рублей!
   И она стала так нехорошо говорить про отца, что я  резко  оборвала  ее  и
ушла.
   В этот день Душан Петрович хотел подложить  под  го