Иногда наши интеллигентные посетители пугались наших  громадных  собак  и
коров. "Собаки не кусаются, -  говорили  мы.  -  Не  бойтесь.  А  коровы  не
бодаются. Нет". Коровы были очень общительные и  как  только  видели  людей,
так, к ужасу наших городских друзей, шли к ним.
   Теперь казак наш часто уезжал.  Мечта  его  жизни  была  -  жениться,  на
скопленные деньги купить небольшую ферму и жить там с женой.
   - Поеду в Филадельфию, - как-то сказал он нам.
   - Дело есть?
   - Да шо там. Може, и выйдет дело. Казаки невесту сватают.
   Уехал. Прошло  около  недели,  возвращается  казак  наш  домой  злой.  Не
разговаривает, спросишь что-нибудь - молчит, только рукой машет.
   - Федор Данилыч, ну что невеста? Расскажите. Понравилась?
   - Да шо там! Нечего рассказывать. Какая  там  невеста.  Никудышняя  баба,
кривобокая...
   - Но, может быть, женщина хорошая?
   - Хорошая, хорошая, - передразнил он нас. - Кривобокая, опять  же  астма,
дышит, как запаленная лошадь... - и казак тяжело вздохнул.
   - Вы бы американку взяли, - сказала я.
   - Американку. Шо я, с ума, што ли, сошел! Американку... Што от них толку?
Американку... - с презрением фыркнул он.
   Одним  из  самых  знаменательных  событий  в  нашей  жизни  была  покупка
автомобиля: 65 долларов, да еще регистрация, страховка.  Для  нас  это  было
целым состоянием. Никогда, даже когда с годами я приобретала новые  "форды",
ни одна машина не казалась мне такой  красивой,  уютной,  удобной!  Это  был
маленький черный старый двухместный спортивный автомобиль. Училась я  ездить
без учителя, сама. Ездила по двору взад и вперед, сшибла один столб, чуть не
задавила Весту, которая немедленно  приревновала  меня  к  машине  и,  когда
машина трогалась с места, со страшным визгом и лаем хватала зубами  передние
колеса.
   Но мне необходимо было ездить. Мой брат Илья серьезно заболел, нужно было
его навещать, а добираться до него на автобусе или поезде было очень сложно.
   Рядом с нами жила эстонская семья; старший сын, юноша лет  18-ти,  иногда
возил нас на автомобиле.
   - Альберт, - сказала я ему, - можешь ты поехать со мной  завтра  к  моему
брату в Саутбери (за 70 миль)?
   - Почему нет, если заплатите.
   - Заплачу, но ставлю одно условие: я буду править.
   - Но вы же не умеете...
   - Не умею, вот ты и будешь меня учить.
   Юноша задумался. Через минуту согласился, под условием, что  я  буду  его
беспрекословно слушаться.
   - Конечно, но теперь я  поставлю  тебе  условие:  мы  выедем  в  половине
четвертого утра, когда на дорогах никого нет.
   Он согласился, и мы поехали. Чудное было  утро,  свежее;  солнце  еще  не
всходило, и на прозрачном серо-голубом небе потухали звезды, блестела трава,
седая от росы. Громко зарычал, получивши слишком обильную порцию  газа,  мой
черный "фордик", но я обеими руками крепко уцепилась за руль, и  все,  кроме
дороги, перестало для меня существовать. Казалось, что я непременно влечу  в
каждый придорожный столб, в каждое дерево. Ехали мы  медленно,  25  миль.  В
Мериден, первом городе на нашем пути, кое-где стали встречаться  и  обгонять
нас грузовики. В следующий большой город, Вотербери -  50  миль  -  приехали
часам к семи. Градом катил с меня пот, промокло насквозь белье.
   - Альберт, - сказала я юноше, - я изнемогаю, - и мы переменились местами.
Но на обратном пути я правила одна все 70 миль, а через несколько дней сдала
экзамен в ближайшем городке Миддлтаун, куда мы вместе поехали с Джейн Ярроу.
   Брата я застала в тяжелом состоянии. Я заезжала к нему и  раньше,  месяца
три назад, по пути из Бостона. Тогда он еще был молодцом, лихо вез  меня  на
машине, сам колол дрова для печки. Жил он почти всегда один. Надя, его новая
жена, постоянно ездила в Нью-Йорк. В доме грязь, мухи,  везде  сор,  никакой
еды... Подоткнув свое городское платье и повязав  голову  платком,  я  целый
день мыла, скребла, выносила сор.
   За то время,  что  я  его  не  видела,  брат  очень  изменился,  похудел,
жаловался на боли в боку, двигался с трудом. И опять был один. Дом  был  еще
более запущен. Сеток в окнах не было, рои  мух,  полная  ванна  нестираного,
намоченного белья, в леднике посеревшая, несвежая свекла. И снова я  стирала
белье, убирала, истребляла мух, ездила  за  провизией,  готовила...  а  брат
улыбался, он был рад,  что  не  брошен,  не  один...  Я  вызывала  врача  из
Нью-Хейвена. Осмотрев брата, доктор вызвал меня в сад и сказал, что  думает,
что у брата рак, и что надо его свезти в больницу.  Когда  доктор  уехал,  я
вошла к Илье.
   - Ну что, рак у меня, Саша? - спросил он.
   Я молчала.
   - Не надо скрывать, я хочу, я должен знать!
   Глаза наши встретились, и как ни тяжело было сказать  правду,  я  поняла,
что лгать нельзя.
   - Он не знает еще, тебе надо лечь в больницу на исследование.
   - Но по всей вероятности - рак... - с трудом, запинаясь,  повторил  он  и
закрыл глаза. Я знала, чувствовала, что  он  должен  был  переживать  в  эту
минуту. Он так любил и умел наслаждаться жизнью. Говорить он не мог, молчал.
Я заплакала, тихо вышла из дому и пошла в лес по дорожке, мимо насаженных им
цветников, фруктовых деревьев, березок. Все это он так любил... Тихо в лесу,
пахнет перегнившими листьями, то тут, то там виднеется  изъеденная  улитками
шапочка белого, торчащего из мха,  гриба,  подберезовик  с  пестрой  ножкой,
аккуратный, с коричнево-красной головкой подосинник. Я сняла с себя головной
платок, набрала грибов и пошла домой.
   - Я рад, что ты пришла, - сказал он мне  и  широко  улыбнулся.  -  Ты  не
волнуйся, он уже у меня в руках.
   - Кто?
   - Илья Толстой. - И помолчав. -  Да  будет  Его  воля...  Какие  чудесные
грибы!
   На другой день приехала Надя, и мы решили отвезти брата в  нью-хейвенскую
больницу. Ему нужен был уход,  лечение.  Я  еще  надеялась,  что  его  можно
спасти.
   Когда я вернулась домой, мне Ольга сообщила, что приезжал господин, с ним
еще двое. Господин назвал себя капитаном Макензи и сказал, что был в Москве,
виделся с моим братом Сергеем и привез мне от него поручение.
   - Ну и что же? Ты узнала, когда он приедет, его адрес? - спросила я.
   - Нет...
   Я рассердилась:
   - Но как же так? Мне это так важно!
   - Да ты меня выслушай, Саша, - спокойно  перебила  меня  Ольга,  -  я  не
расспрашивала этого господина, потому что и он, и те, кто  с  ним  приехали,
показались мне очень подозрительными.
   Прошло недели две. Было часов 9 утра. Я сидела в своем  маленьком  домике
за письменным столом, писала. Веста лежала у меня в ногах. Вдруг она свирепо
зарычала,  поставила  шерсть  дыбом  и  бросилась  к  двери.   Почему-то   я
испугалась. Встала и быстро повернула ключ в двери. Стук.
   - Кто это?
   - Я продавец персидских ковров, хочу показать их вам.
   - Мне не надо ковров, да и денег у меня нет.
   - А вы только  посмотрите...  Если  не  хотите  покупать,  не  надо...  -
Торговец коврами говорил по-английски с русским акцентом. Застучала наружная
ручка двери, торговец, видимо, пробовал ее открыть. Дверь трещала,  сыпалась
сухая краска. Я выдвинула ящик, достала револьвер, взвела курок. Веста, стоя
у порога, рычала. Все внутри у меня дрожало; я молча выжидала, не спуская  с
двери глаз. Но вдруг исчезло напряжение, Веста отошла от порога,  дверь  уже
больше не сотрясалась, слышен был  шум  подъезжавшего  автомобиля.  И  через
несколько минут Ольга была уже у двери и звала меня:
   - Саша, Саша, отопри! Уехал капитан Макензи! Тот самый, который  на  днях
приезжал, якобы с поручением от твоего брата Сергея! Это же был он!..
   - Макензи... уехал... что случилось? - И не успела я спросить, как  вижу,
что посреди двора  стоит  грузовик.  Это  наш  мясник  со  своим  помощником
привезли нам мясо.
   Громадная черная машина с тремя мужчинами - я заметила, что  один  был  с
бородой и в картузе, - быстро катила вниз по дороге, под гору.
   - Скорей, скорей, звонить в полицию!  -  Но  полиция  за  17  миль!  Пока
дозвонились, пока полиция поняла, в чем дело, а быть может, и не поняла и не
поверила  нашему  рассказу,  капитан  Макензи,  он  же  персидский  торговец
коврами, он же товарищ коммунист, со своими спутниками был уже далеко.
   Смерть Ильи Львовича
   Жизнь - сон, смерть - пробуждение.
   Л.Толстой

   Мой брат Илья умирал в нью-хейвенской больнице.
   Он сильно страдал от боли в печени,  задыхался.  Постепенно  это  сильное
большое тело разрушалось, разъедаемое раком. Он был один.  Надя,  его  жена,
жила в Нью-Йорке и только изредка навещала его.
   Я старалась приезжать к нему как можно чаще. В Нью-Хейвен мне было  ближе
ездить, чем в Саутбери, где жил мой брат. Он  всегда  трогательно  радовался
моим приездам.
   - Саша, - как-то сказал он мне, - ты  уже  не  можешь  мне  помочь  жить,
помоги мне умереть.  Сначала  трудно  было,  -  продолжал  он,  -  вот  жил,
надеялся, что заработаю изобретением одним, получу деньги. Посадил фруктовые
деревья, ждал, когда плодоносить будут, а теперь ждать  от  жизни  нечего  -
надо умирать. Все думаю, перед кем я был виноват в жизни, и  у  всех  у  них
мысленно прошу прощения. Очень виноват перед... - И он мне  рассказал  целую
историю. - Если когда-нибудь встретишь этого человека,  скажи  ему,  попроси
простить меня.
   Диктовал мне письма всем родным...  прощальные,  и  тоже  у  всех  просил
прощенья.
   Как-то раз я приехала, а он радостный такой.
   - Саша, новое занятие себе придумал, - сказал он. - Жить я уже  не  буду.
Себе желать ничего не могу. Так вот я и придумал. Я  теперь  всех  перебираю
близких и думаю о том, что каждому из них нужно, чего бы я  для  каждого  из
них пожелал, и вот лежу и думаю. - По-видимому, он не хотел  говорить  слова
"молился". Мысли, слова выросли для него, превратились в его святая  святых,
которой касаться надо было бережно, осторожно.
   В другой раз он мне сказал: "Знаешь, Саша, на меня  страшное  впечатление
призвела смерть Семена" - Семен  был  друг  детства  моих  старших  братьев,
крестник моей матери, и всю жизнь, до революции, Семен был у нас поваром. Он
умер в Ясной Поляне от рака печени. Умер с  ропотом,  со  страшным  душевным
страданием, не смирившись.
   - Я должен смириться, принять как посланное...
   В другой раз я пришла к нему, он был очень расстроен.
   - Слушай, - сказал он. - Сосед, слышишь?  Вот  так  продолжается  часами,
днями. Иногда среди ночи криком кричит. Тяжко...
   - О Господи, Господи! - раздавалось в следующем отделении. -  Господи,  я
не хочу умирать. Не  хочуууу!  -  Голос  повышался  до  крика,  затем  снова
понижался. - Подумать только... Такая  красивая  машина,  только  что  купил
погребец, холодильник... И мы едем с женой  во  Флориду...  Взяли  провизию,
кофе в термосе... А там солнце, тепло, пальмы,  море...  Мы  ходим  в  одних
купальных костюмах по пляжу... Ах, как жжет солнце... - И вдруг снова  крик:
- Не хочууу, доктора, позовите доктора!
   Иногда он затихал, но ненадолго, и снова начинал кричать:
   - Проклятие, проклятие... - Голос прерывался стонами,  дрожал.  -  Почему
Бог такой злой... Я не хочу умирать. Мы только что собрались.  Ах,  если  бы
знали, какая у нас машина... Купили для Флориды.
   - Бедный, - говорил Илья, - бедный, как Семен-повар, не может смириться!
   А вечером пришел доктор. И было еще хуже.
   - Спасите меня, спасите, -  кричал  старичок.  -  Аааааа....  ааааа...  -
кричал он с пронзительным визгом. - Дайте лекарство,  помогите!  К  чему  вы
приходите, если не  можете  помочь!  -  И  так  шло  до  тех  пор,  пока  не
впрыскивали морфий, тогда он затихал, брат тоже  успокаивался,  и  мы  могли
разговаривать. А говорили мы так, как  можно  говорить  только  перед  лицом
смерти, то есть перед лицом Божиим. Без  прикрас,  без  сентиментов,  всегда
имеющих место в разговорах здоровых, нормальных людей. Говорили о смерти, мы
оба верили, что смерти нет. Я знала, как напряженно думал брат, как  глубоко
и основательно он готовился к  переходу.  Каждое  слово  его  было  веско  и
значительно, и невольно он заразил меня этим настроением.  Я  изо  всех  сил
тянулась вместе с ним, так насыщена я  была  его  серьезным,  каждую  минуту
приближающимся к Богу душевным состоянием.
   Страдал он ужасно, и хотя Надя, его  жена,  уговаривала  его  впрыскивать
морфий, он избегал его. И видя тот духовный процесс, который  он  переживал,
на вопрос, надо ли впрыскивать морфий, я  ему  ответила,  что  я  бы  морфий
избегала, и, точно поняв мою мысль, он тихо про себя сказал: "Много я грешил
в жизни. Страдания посланы мне как искупление и как подготовка  к  концу,  к
Богу, терпеть надо..."
   И последние три дня своей жизни он отказывался от морфия. Я  была  с  ним
все время. Надя приезжала и уезжала. Лечиться ему уже не хотелось. В лечении
он видел какую-то неправду, потому что знал, что спасти его нельзя уже.
   - Сестра, систер, - говорил он. Он всегда звал их сестрами, не  nurse.  -
Зачем вы мне принесли клизму, не надо, я же все равно умираю.
   - Ну что вы, вы еще поправитесь...
   - Не надо, сестра, не надо так говорить, я же знаю.
   И сестра замолкала и уносила клизму.
   За два дня до смерти я просила, чтобы мне позволили провести ночь  в  его
палате. Но он не был включен в  список  критических  больных,  и  как  я  ни
хлопотала, меня не впустили. Я боялась, что он скончается один, без меня.
   На следующий день забежала Надя.
   - Саша, я еду в Нью-Йорк.
   - Не советую, -  сказала  я,  -  лучше  останьтесь,  Илья  сегодня  ночью
скончается.
   Но она не послушалась меня и уехала. В эту ночь я  осталась  в  больнице.
Брат был в полусознании. Но меня узнал, взял мою руку, когда  я  села  около
него, и долго не выпускал. Он уже ничего не мог есть, только  пил.  Я  поила
его с ложечки. Около двух часов утра он вдруг  забеспокоился,  заметался.  Я
подошла к нему. Он стонал, в груди клокотало.
   - Илья, успокойся, это тот переход, которого ты так мучительно ждал.
   Я стала читать молитвы... Не помню какие. Вдруг он поднял  руку  ко  лбу,
опустил на грудь; я закончила за  него  знамение  креста.  Прошло  несколько
секунд, может быть, минут. Вдруг он широко-широко раскрыл свои большие,  как
мне показалось, глубокие, синие глаза. На лице его выразился такой  восторг,
такое удивление, что я ясно поняла, что он видит что-то такое, что было  мне
недоступно. И я вдруг  почувствовала  себя  такой  маленькой,  ничтожной  по
сравнению с тем, что открылось ему...
   Еще один вздох, последний...
   Я ехала к знакомым на такси в 3 часа утра. Я плакала не  от  горя,  а  от
умиления.  Я  была  счастлива.  Я  присутствовала  при  величайшем  таинстве
перехода, возрождения...
   Подозрительные типы
   Я жила двойной жизнью. Ферма - тяжелый физический труд, и  -  лекции.  На
ферме - заношенная,  старая  одежда,  огрубевшие  руки,  слишком  выдающиеся
сильные мускулы.
   Кто-то мне сказал, что надо было смазывать  руки  глицерином  и  на  ночь
надевать перчатки, чтобы руки делались мягкими. Это было довольно неприятно,
но что делать? От работы руки становились  жесткие,  как  щетки,  появлялись
трещины, заусеницы, ломались ногти. И какая была дисгармония, когда, бывало,
наденешь элегантное платье, тонкие чулки, открытые башмаки, шляпку  на  один
бок или кружевное или бархатное вечернее платье, снимешь белые  перчатки,  а
руки красные, грубые, шершавые...
   Дня за три до лекций я начинала  ухаживать  за  руками.  Они  отмокали  в
горячей воде, мазались  всякими  душистыми  мазями,  облекались  на  ночь  в
перчатки.
   Уезжала я иногда на несколько недель, читала иногда  через  день,  иногда
раза два в неделю. Постепенно узнавала  американцев,  бывала  в  их  семьях,
знакомилась с их детьми. Люди на Западе казались мне проще,  сердечнее,  чем
на Востоке. Мне было с ними легко и свободно, и отношение ко мне, где  бы  я
ни говорила, было прекрасное. Принимали  сердечно,  интересовались  Россией,
аудитории были всегда переполнены.
   Из небольшого города в штате Мичиган мне надо было  попасть  в  Терр  От,
Индиану. Дело было зимой 1934 года. Пришлось несколько  раз  пересаживаться.
На одной из станций я заметила человека лет 35-ти. Он сидел  напротив  меня,
курил. Почему-то мне стало не по себе... "Этот человек русский", -  подумала
я. Но я немедленно  отогнала  эти  глупые  мысли  и,  когда  села  в  поезд,
совершенно о нем забыла. Вспомнила только, когда увидела  его  на  следующей
пересадке. Он сидел недалеко от меня, чиркая зажигалку. "Где я видела  такие
зажигалки? - подумала я. - В России". И снова в суете пересадки я забыла про
господина. Вспомнила опять в вагоне - он сидел в соседнем со мной отделении.
   На  станции  Де-Мойн,  штата  Айова,  куда  я   направлялась,   попросила
носильщика вызвать такси. Было уже около 11 часов  ночи.  Плохо  освещенная,
темная станция, далеко от города. Наконец подъехало  такси,  носильщик  стал
укладывать вещи, я уже почти влезла в машину, как вдруг в левом углу увидела
своего подозрительного спутника. Пулей  выскочила  я  из  машины.  Носильщик
потащил мои вещи обратно, и машина быстро отъехала.
   - Вы с ума сошли, - накинулась я на носильщика. - Разве вы не видели, что
в машине сидит человек!
   - Простите, мадам, - сказал он. - Я не знал... Этот господин  указал  мне
на вас и сказал, что вы вместе...
   Что это? Действительно этот человек был  преследующим  меня  коммунистом,
или у меня началась мания преследования?
   Приехав в гостиницу, я немедленно вызвала председательницу  клуба.  Через
несколько минут она приехала с мужем,  я  рассказала  ей  эту  историю,  она
сообщила о ней полиции. Но... ни подозрительного господина, ни  такси  найти
не могли.
   Неужели в самом деле я  схожу  с  ума?  Я  схожу  с  ума!  У  меня  мания
преследования, мне кажется, что за мной гоняются большевики. Может  быть,  я
вообще  все  преувеличиваю?  Может  быть,  я  ошибаюсь,  что   миру   грозит
смертельная опасность? Господи,  помоги  мне  разобраться.  Разум  не  может
объять, постигнуть, разум не может успокоиться. Может быть, мне кажется, что
коммунисты укрепляются во всем мире? Может быть, я напрасно  огорчаюсь,  что
Америка признала советскую власть, что Рузвельт  любезно  пригласил  Михаила
Ивановича Калинина  к  себе  в  гости,  что  Максим  Литвинов,  комиссар  по
иностранным  делам,  посетил  как  почетный  гость  Америку  и   тряс   руку
президенту?  А  теперь,  когда  Конгресс  принял   решение,   обеспечивающее
социалистам и коммунистам полную свободу для распространения их учения,  как
они  распляшутся  в  Америке,  имея  к  тому  же  своего  посла,  Александра
Трояновского, которого с почетом привез в Америку американский посол Буллит!
Разве можно было что-нибудь понять во всем этом? Все эти мысли не давали мне
покоя.
   Между лекциями я прочитывала газеты, которые приводили меня в отчаяние. И
я продолжала ездить из города в город, читая лекции,  объясняя  американцам,
что такое коммунизм. Одна из самых ответственных лекций  была  в  Де-Мойн  -
4000 человек в аудитории. Дискуссия о ком-мунизме с тремя большевиками.  Мои
оппоненты,  крикливые,  напористые,   решительные,   самоуверенные   мужчины
среднего возраста, говорящие по-английски с несомненным акцентом.  Во  время
прений они, перебивая друг друга, налетали на меня с вопросами. Но хотя  они
были внешне бесстрашны и агрессивны, их на самом деле легко  было  победить.
Беда  их  была  в  том,  что  они  были  местные,  американские  коммунисты,
совершенно не знакомые с жизнью в России, я  же  знала,  и  мне  легко  было
разбить их доводы. Публика устроила мне овацию. А при выходе я увидела,  что
в громадном, уже почти пустом зале стояла отдельная группа людей, среди  них
-  мои  оппоненты.  Они,  энергично  жестикулируя,  о  чем-то  оживленно   и
взволнованно разговаривали, бросая на меня косые взгляды.
   Во время моих поездок по Америке я чувствовала себя  очень  несчастной  и
одинокой. Ос