"сибуи".
   Одна японская дама подарила мне черную  простую  лакированную  коробочку.
Когда я открыла ее, на внутренней  стороне  крышки  был  изумительно  тонкий
рисунок золотом. Подкладка на  хаори  -  верхней  одежде  японцев  -  всегда
красивее, чем верх. Самураи никогда  не  выставляли  напоказ  ценные  лезвия
сабель, а прятали их в ножны.
   По-моему, дом Екой-сан - несомненно "сибуи" -  построен  из  нестроганого
потемневшего дерева.
   - Я привез его с одного северного острова, - сказал он.  -  Это  простой,
крестьянский дом, но ему семьсот лет.
   В каждой комнате разная отделка. В одной - причудливо изогнутый бамбук, в
другой - красное, или камфорное,  дерево,  в  третьей  токонома*  отделялась
необыкновенно живописным деревом в коре. Ни в чем нет симметрии, и вместе  с
тем во всем - полная гармония. В  первой,  самой  большой  комнате  Екой-сан
указал нам на судебные грамоты на стене  -  тяжба  из-за  быка  с  соседями,
происходившая семьсот лет назад. Все комнаты почти пустые, но то, что  есть,
старинное, некоторым вещам более тысячи лет.
   Нарушает гармонию портрет моего отца, нарисованный тушью  на  какемоно  и
вывешенный здесь сегодня в честь моего приезда.
   - Смотрите, - говорит Екой-сан, - он смотрит на нас как живой.
   В самой маленькой  комнате  Екой-сан  угощал  нас  чаем.  Это  не  чайная
церемония, мы все сидели на полу как попало, вытянув или  поджав  по-турецки
ноги, как обычно сидят европейцы в японских домах,  но  мы  пили  тот  самый
густой зеленый чай, который всегда подают на чайных церемониях и от которого
кружится голова. Окно раздвинуто.
   - Вы видите эти бамбуки за окном, эти горные растения и траву,  -  сказал
Екой-сан.  -  Я  привез  их  с  далеких  гор,  куда   редко   заходит   нога
человеческая... Я приезжаю сюда в Одавару каждую субботу, в дождливые дни  и
сижу здесь совсем один, смотрю на эти горные  растения,  дождь  шелестит  по
листьям бамбука, шумит ветер, я переношусь  мыслями  далеко  в  горы,  думаю
часами, иногда сочиняю танки. Это комната "ночного дождя". Иногда я  сижу  в
другой комнате.
   И он повел нас в  комнату  побольше,  окна  которой  выходили  в  сторону
океана.
   -  Вы  слышите,  как  шумит  море,  как  шелестят  камни.  Музыку  эту  -
равномерный прибой моря - можно слушать часами... Но что я  особенно  люблю,
это когда  однообразие  этих  звуков  нарушается  вдруг  гудением  гонга  из
буддийского храма...
   У Екой-сан лицо неподвижное,  но  умное,  он  мало  улыбается,  почти  не
смеется.
   - Недавно я сочинил стихотворение, - сказал он. Тотчас же, закрыв глаза и
немного  раскачивая  туловище  из  стороны  в  сторону,   запел   заунывным,
внутренним голосом.
   - Что это?
   - Стихотворение про вашего отца - про старца. Трудно его перевести, здесь
игра слов. Говорится про траву Окина Гуса, окина - значит  старый.  -  И  он
перевел мне его:

   Холодно сегодня!
   Холодно и в Ясной Поляне, я думаю!
   Глубокой осенью могила старца
   Орошается тихим, ровным дождем.

   Листья Окина Гуса, которые мы сбирали,
   Напоминают нам старые времена,
   И мы до глубокой ночи говорим
   Об Окина - великом старом человеке.

   Листья Окина Гуса давно завяли, увы!
   Но семена, посеянные великим старцем,
   Укрепились в почве Страны восходящего солнца.
   Пусть прорастают семена, пусть растут листья!

   Смотрите! Трава Окина - жива.
   Она укоренилась в Стране восходящего солнца.
   Распускайтесь, почки! Растите, листья!
   И я молю тебя о том, чтобы распустились цветы!

   У Екой-сан маленький сад:  старые,  серого  камня,  покрытые  зеленоватой
плесенью  фонари,  похожие  на  грибы,  прудик  с  неправильными   изгибами,
блестящими  листьями  водяных  лилий   на   поверхности   прозрачной   воды,
нагроможденные  как  будто  в  беспорядке  камни,  старые,   еще   дедовские
мандаринные и апельсиновые деревья, усеянные тяжелыми плодами, а в  конце  -
ворота, сделанные из простого бамбука и древесной коры.
   Здесь так уютно, что не хочется уходить.
   Мы уехали обратно в Токио опять  через  Одавару.  По  дороге  на  станцию
остановились  около  большого  буддийского  храма.  К  нему  вела   высокая,
усыпанная разноцветными листьями осыпавшихся кленов широкая лестница.
   Храм был  закрыт.  Под  ступеньками,  ведущими  в  него,  толстый  канат.
Екой-сан хлопнул в ладоши, призывая, по буддийскому обычаю, Бога, дернул  за
канат. Колокол загудел, и мне представилось, как  по  ночам  Екой-сан  сидит
один и прислушивается к этому бархатному, поющему звуку.
   На верхней площадке статуя  мальчика-подростка  с  вязанкой  хвороста  за
спиной. На коленях у него заплатки, волосы заколоты на макушке,  как  носили
раньше.
   - Это Никомия, - сказал Екой-сан, - святой, он жил сравнительно  недавно,
учил людей простоте и бережливости - японский Толстой.
   Перед самым отъездом в Америку нам  пришлось  еще  раз  побывать  в  доме
Екой-сан в Одаваре. Мы были у него недолго, обедали. Это был,  как  Екой-сан
выразился, прощальный обед. В главной комнате на почетном месте  висело  уже
другое какемоно, на котором  была  написана  танка,  взятая  из  знаменитого
буддийского храма в  Камакура.  Эта  танка  говорила  о  любви  и  почитании
родителей.

   Милые мои! Какая плохая я девочка!
   Играя на склоне горы с цветами,
   Все это время я провела с другим,
   Забыв о том, как дома беспокоятся мои родители!

   Екой-сан придавал особое значение этому стихотворению.
   - Пусть Толстая-сан уедет далеко-далеко, - говорил он. - Но она все равно
никогда не забудет своих родителей,  свою  родину.  Придет  время,  что  она
вернется в свою родную страну  так  же,  как  поспешила  вернуться  к  своим
родителям маленькая девочка, поняв, что главная радость - это родной дом.
   Токутоми-сан
   "...Был бы очень благодарен, если бы Вы разъяснили мне  ваши  религиозные
взгляды.
   Под религиозными взглядами я разумею ответ на основной и самый важный для
человека вопрос: каков смысл той жизни, которую должен прожить человек.
   ...Сердечно благодарю за ваше письмо, за книги и за ваши  добрые  ко  мне
чувства. Передайте, пожалуйста, мой привет вашей жене и попросите  ее,  если
это не слишком смело с моей стороны, написать  мне,  если  это  возможно,  в
нескольких словах ее религиозные верования: ради  чего  она  живет  и  каков
главный закон ее жизни, тот закон, в жертву которому должны  быть  принесены
все человеческие законы и желания.
   Ваш друг Лев Толстой".

   Так писал в 1906 году мой отец  известному  в  Японии  писателю  Токутоми
Рока. А вскоре после этого Токутоми приехал,  взволновав  моего  отца  своим
приездом,  так  как  отец  в  то  время,  интересуясь   вопросами   религии,
интересовался и религией китайцев и японцев, считая, что  в  основе  религия
одна у всех народов и что толкователи ее - Христос, Магомет, Будда, Конфуций
и др.
   Приехал автомобиль. Молодой человек, скорее похожий на  испанца,  чем  на
японца, Хори-сан, приехал  за  нами.  Он  говорит  по-английски.  Час  езды.
Последние четверть часа мы  едем  мимо  прекрасных  садов,  бамбуковых  рощ,
рисовых полей...
   Хори-сан показал на горы. "Фузияма". Но ее не видно, она в облаках.  День
ясный, но холодный. "Сегодня был сильный мороз, многое  погибло",  -  сказал
Хори-сан. Автомобиль кружится,  наконец  заворачивает  на  узенькую-узенькую
дорожку и останавливается, ему приходится пятиться назад, чтобы проехать.
   "Приехали".  Несколько  женщин  бросаются  нас   встречать,   среди   них
маленькая, пожилая, в темном, не то сером, не  то  коричневом,  кимоно.  Она
берет за обе  руки,  крепко  жмет,  прижимает  к  своему  сердцу  и  ласково
смотрит... Это Токутоми-сан, вдова писателя.
   "Спасибо, - говорит она по-английски, -  спасибо,  что  приехали,  я  так
рада".
   Я чувствую, что это не фраза, она рада, и все лицо ее светится радостью.
   Входим в дом, снимаем башмаки. Но дом обставлен по-европейски. В гостиной
кресла, стулья, не то диван, не то постель. На стенах  портреты  Токутоми  с
женой. На стене  тушью  надпись,  сделанная  самим  Токутоми-сан:  "Стремись
всегда вперед". Разговор  труден,  потому  что  Токутоми-сан  плохо  говорит
по-английски, и легок, потому что мне кажется, что она близкая и  что  я  ее
всегда знала.
   После чая мы выходим в садик. Пригревает солнце, со всех  сторон  свисают
огненно-красные ветки клена, тянутся высокие серовато-зеленые стройные сосны
с обрубленными макушками, вьются голые стволы глициний...
   - Токутоми-сан хочет вам сказать многое, - сказал Хори-сан. - Она  хочет,
чтобы ее сердце говорило с вашим. Но она не может говорить  по-английски,  а
переводить то, что ей хочется сказать, - нельзя.
   Наконец, подумавши, она сказала:
   - Мой муж и я любили вашего отца так, как будто он был наш отец...
   Она принесла письмо,  которое  Токутоми  писал  после  смерти  отца  моей
матери, но не послал. Это было уже во время революции, и он не знал,  дойдет
ли оно. В нем Токутоми писал о своем желании  приехать  в  Ясную  Поляну  и,
слившись сердцами со всеми теми, кто близок был  Толстому,  поклониться  его
могиле... Он  скорбит  о  войне,  которую  пришлось  пережить  России,  и  о
гражданской войне, но он считает, что Россия приближается к лучшим дням...
   Перед      обедом      Токутоми-сан      читает       молитву.       Обед
полуяпонский-полуевропейский. Японский суп, рис,  великолепная  индейка.  Но
всех нас особенно поразили апельсины величиной в  мою  голову.  После  обеда
Токутоми-сан повела нас гулять, показала крестьянское хозяйство  -  молотьба
риса цепами, как у нас. В поле молоденькая  японка  вяжет  снопы,  тоже  как
рожь. Встречается компания студенток-медичек.  Они  все  молодые,  у  нас  в
России сейчас нет таких чистых, детских лиц. Они смеются, когда им  говорят,
что я дочь Толстого. Мы говорим им приветствие  по-японски  и  хохочем  все,
потом вместе снимаемся.
   Идем обратно. Я рассказываю Токутоми-сан про Ясную Поляну, почему уехала,
как там жилось, она тихо плачет... потом берет  мою  руку  в  свою  холодную
маленькую руку и крепко жмет.
   Я чувствую, что эта маленькая женщина, с которой мы не можем объясниться,
близка мне. Она не выпускает моей руки, и так мы движемся обратно.
   В саду могила Токутоми, она напомнила мне могилу отца, так  же  просто  и
хорошо, стоят цветы, которые, вероятно, ежедневно сменяются.
   Чайная церемония происходит в маленькой  комнатке  вроде  беседки.  Сидим
по-японски на полу. Молодая японочка  очень  долго  заваривает  чай,  каждое
движение размеренно, плавно, немного жеманно.
   - Это очень полезно для нашего морального развития, - говорит Хори-сан.
   - Почему? - спрашиваю.
   - Потому, что это приучает молчать и сосредоточиваться, вроде молитвы,  -
говорит Хори-сан.
   Может быть, это правда.
   Чай из чайных цветков. Он густо-зеленого цвета  и  густой  и  горький  на
вкус. Вам дают только одну чашку этого чая, который  надо  выпить  в  три  с
половиной глотка. В  комнате  не  должно  быть  мебели,  только  одна  очень
старинная и красивая посуда, иногда одна чашка стоит десятки тысяч...
   После чайной церемонии мы уезжаем.
   Идем до автомобильной станции. Маленькая женщина в кимоно нас  провожает.
Она все время держит меня за  руку  и  иногда  крепко  жмет.  Мы  садимся  в
автомобиль. Она, прощаясь, хочет, по-видимому, меня поцеловать, но не  умеет
(японки никогда не целуются) и только прижимается к моей щеке своей щекой.
   Автомобиль трогается. Мы выезжаем из деревни.
   - Смотрите, смотрите,  -  говорит  Хори-сан,  который  нас  провожает.  -
Фузияма!
   Мы  оборачиваемся  и  видим  весь  конус  величественной  горы.   Сегодня
прекрасный, ясный, чистый день. Нет почти ни одного облачка. Ни от  чего  на
свете не бывает так хорошо, как от соприкосновения прекрасных  душ  к  твоей
душе.
   Маленькое облачко только было в лице Идзюми-сан, который приехал и привез
фотографа, но Токутоми-сан его не пустила.
   - Токутоми-сан, когда был жив, запирал всегда ворота от  корреспондентов,
- сказал мне Хори-сан.
   Секта Иттоэн
   У китайского мудреца Фу спросили: буддийский ли он священник? Он  показал
на свою таосистскую шляпу. Его спросили, исповедует ли  он  учение  Тао?  Он
показал на свою конфуцианскую обувь. Тогда его спросили: конфуцианец ли  он?
И он показал на свой буддийский шарф.
   - Мы все и христиане, и  буддисты-шинтоисты,  все  дети  одной  семьи,  -
сказал нам один знакомый японец-христианин.
   В Японии бесконечное  количество  религий,  и,  пожалуй,  даже  человеку,
специально изучавшему этот вопрос, разобраться в религиях японского народа -
трудно. Ясно одно: что бы ни исповедовал японец, он исповедует  все  религии
по-японски, т.е. по-шинтоистски. Шинтоизм вошел в плоть и кровь японца.
   У нас есть знакомый - старый, глубоко  верующий  христианский  священник.
Казалось бы, он должен отрешиться от старинных  шинтоистских  предрассудков.
Нет. Он японец, и они крепко сидят в нем. Один раз мы привезли ему в подарок
русское варенье. Это было для него  целое  событие.  Священник  созвал  всех
своих друзей и родственников. Пробовать новое кушанье - значит продлить свою
жизнь. Шинтоистский обычай этот  сохранился  еще  с  древних  времен,  когда
существовало "священное пробование" первого сакэ из нового урожая  риса.  На
эти торжества обычно приглашался сам император.
   - Разве христианство и шинтоизм не одно и то же?  -  говорил  нам  другой
японец, чрезвычайно образованный, культурный человек, убежденный христианин.
- Разве шинтоизм, так же как и христианство, не учит любви к ближнему?
   Первое, внешнее впечатление мое о Японии - не изменилось.  Меня  поразило
количество храмов - больших, маленьких,  богатых,  бедных,  разбросанных  по
всей стране: в горах, в лесах, среди полей, в старинных  парках,  на  бойких
городских площадях и в глуши, на берегах озер, рек, океана. Куда ни пойдешь,
куда ни поедешь, в конце концов все пути приводили к храмам.  И,  по  правде
сказать, храмы влекли  к  себе,  влекли  своей  таинственной  непонятностью,
непохожестью на наши храмы. Мы выискивали их  в  самых  неожиданных  местах,
иногда  в  далекой  глуши,  и,  когда  находили,  радовались,  как   чему-то
необыкновенному.
   Помню жаркий летний  день.  Мы  свернули  с  шоссе  и  поехали  на  своих
велосипедах проселочной дорогой, мимо японских деревень, играющих на  солнце
чумазых ребятишек, женщин, вывешивающих  сушить  громоздкие  зимние  кимоно,
мимо пропитанных смолистым, душистым запахом столярных  мастерских,  складов
риса, огородов,  полей,  перелесков,  залитых  водой  плантаций,  где  росли
красавцы  лотосы  с   громадными   листьями   и   бледно-розовыми   цветами,
спрятавшимися на день от палящих лучей  солнца.  Мы  выехали  на  пешеходную
дорожку и поехали в гору. Постепенно дорожка сужалась, шла выше, выше, вдоль
быстрого шумящего ручья. Справа  стеной  спускался  откос,  сплошь  покрытый
сосновыми деревьями. Круче, круче, велосипеды передними колесами уперлись  в
каменистый грунт, заколебались, мы соскочили с них и повели. Остановиться мы
не могли, нас тянуло вверх, надо было узнать, куда  приведет  нас  тропинка,
где истоки прозрачного горного ручья.  Через  корни  деревьев,  по  палящему
солнцу мы тащили велосипеды всё вверх в крутизну, и вдруг неожиданно дорожка
расширилась, и мы вышли на плоское место.  С  двух  сторон  нависали  клены,
сквозь  тенистые  ветви  солнце  проникало  лишь  пестрыми  пятнами,   пахло
сыростью. Дорожка свернула за угол, справа и слева оказались скалы,  направо
вдоль скалы статуи богов, наряженные в  детские  шапочки  -  красные,  синие
беретики, а вот и красные  изогнутые  ворота  и  за  ними  вросший  в  скалу
маленький шинтоистский  храм.  Тропинка  кончилась,  кругом  полная  тишина,
только где-то за скалой, играя камнями, шумел ручей. Когда же приходили сюда
люди? Откуда? Мы  не  встретили  ни  души.  Но  кто-то  несомненно  приходил
ежедневно, у порога в храмик в маленьких чашечках стоял свежий рис.
   Но мне пришлось наблюдать не одни только наивные внешние обряды,  обычаи,
я видела в японцах глубокую веру, желание подвига, жертвы для  веры.  И  так
же, как ради вопросов чести японец способен произвести над  собой  харакири,
точно так же он не задумается сломать свою жизнь, если убедится в истинности
того или иного вероисповедания или учения.

   - Мой второй сын - последователь вашего отца, -  рассказывал  мне  старик
Конисси-сан грустным, убитым голосом.  -  Живет  один  высоко  в  горах,  по
железной дороге проехать туда нельзя, страшная глушь. Он иногда приезжает  к
нам, но редко. Мать очень страдает за него, жалеет...
   - Чем же он занимается?
   - Корзины плетет. Заработок небольшой, да и тот почти весь  отдает.  Все,
что человек сделает для другого, к нему  вернется,  -  говорит  он:  -  Если
отдашь  последний  рис,  кто-нибудь  предложит  тебе  работу,  если   отдашь
последние бобы, тебе дадут риса. - Старик вздохнул. - Очень плохо живет, ест
одни овощи, бобы, рис, и то не всегда... - И опустил голову. Видно было, что
не только одной матери жалко сына.
   - Я очень почитаю вашего отца, - точно извиняясь, добавил он, - но  я  не
понимаю, зачем из-за любви к нему юноша должен сломать свою жизнь.

   Про секту Иттоэн я не знала. Для меня  было  неожиданно,  когда  в  дверь
постучали и вошли трое гостей: один из них, хорошо, по-европейски, одетый, в
темных очках, шел осторожно, ногами щупая землю, его  поддерживал  под  руку
юноша в студенческой форме. Я узнала  в  нем  слепого  профессора,  которого
встретила у американцев Боульс в Токио; третий человек был одет как рабочий,
в рыжей блузе, полинялой круглой шляпе, продранных  на  коленях  штанах.  Но
рваная одежда, по-видимому, нисколько не  влияла  на  его  самочувствие.  Он
держался совершенно спокойно, с  большим  достоинством  и  уверенностью.  Он
оказался членом религиозного общества Иттоэн и приехал  приглашать  меня  от
имени общества прочитать лекцию в Киото.
   Мы согрели чай, подали на стол все,  что  было  у  нас  съедобного.  Они,
казалось, были голодны, ели  все  с  удовольствием,  но  от  холодного  мяса
отказались. Это меня не удивило. Многие японцы не едят мяса. Может быть, это
влияние буддизма. "Мы чувствуем, что все живое - родное нам", - говорят они.
Но меня очень удивило, когда человек с  продранными  коленками  сказал,  что
секта их основана в память моего отца.
   - Мы живем его мыслями, исповедуем его учение и стараемся жить  так,  как
он советовал. Нам хотелось бы узнать про него как можно больше,  узнать  то,
что не написано в книгах.
   Я была уверена, что скромное общество это устроит  лекцию  для  небольшой
группы в маленьком помещении, и когда вместе с Куродой-сан, которого  Иттоэн
пригласила переводчиком, мы подъехали к громадному зданию и  наш  автомобиль
врезался в движущуюся пеструю толпу,  -  я  была  поражена.  Зал,  вмещавший
тысячи три людей, был переполнен. Девушки-студентки, студенты сидели  рядами
на полу, стояли в проходах, на  эстраде.  Распорядители,  члены  общества  в
обтрепанных  одеждах,  с  радостными,  веселыми  лицами  носились  по  залу,
рассаживая публику.
   До лекции еще оставалось полчаса. Председатель Иттоэн - красивый  высокий
старик пригласил нас с Куродой пить чай. Он  рассказал  нам,  какое  влияние
имел на него мой отец.
   - Когда я прочел "Исповедь" и "В чем моя вера", я понял, что не могу жить
по-прежнему... Я решил попытаться жить так, как  учил  Толстой,  в  труде  и
простоте. Пожалуйста, когда вы придете к нам, не  говорите:  я  приехала,  а
скажите: я вернулась.
   Больше, чем когда-либо, нам обоим с Куродой хотелось говорить  как  можно
лучше. Мы невольно увлеклись и затянули лекцию на два с половиной часа. Было
уже поздно, когда мы все - Ольга Петровна, Туся, слепой профессор, Курода  и
я - приехали в общину.
   Я страшно устала. Слишком вел