Лев Васильевич Успенский.
        Записки старого петербуржца

---------------------------------------------------------------
     Лениздат, 1970
     OCR&SpellCheck - Alex Prodan, alexpro@enteh.com
---------------------------------------------------------------

     Редактор Л. Е. Кошевая
     Художник Ю. Н. Васильев
     Художник-редактор О. И. М а с л а к о в
     Технический редактор А. В. Семенова
     Корректор В. Д. Ч а л е н к о
     Сдано в набор 12/III 1970 г. Подписано к печати 17/ VIII 1970 г. Формат
     бумаги 70x1081/32. Бумага  тип.  No  2. Усл. печ.  л.  22,4.
Уч.-изд. л. 22,85 + вкл.
     Тираж 75000 экз. М-14293. Заказ No 455/л.
     Лениздат,   Ленинград,   Фонтанка,   59  Типография   им.  Володарского
Лениздата, Фонтанка, 57
     Цена 1 p. 56 к.

        "ОГЛАВЛЕНИЕ"
        "То write or not to write?"
        "Piusquamperfectum"
        "Точка зрения"
        "Ольга Стаклэ"
        "Фонарики-сударики"
        "Клюква подснежная"
        "Лошадиные и паровые"
        "Накануне"
        "Не привыкайте!"
        "За полвека до Гагарина"
        "Добрый, старый трамвай"
        "Поэт Герасимов-простой"
        "Розы, туберозы, мимозы"
        ""Торопыга общественный""
        "Началось"
        "Тот февраль"
        "Концерт-митинг"
        "У самого Рубикона"
        "Лирическое интермеццо"
        "Первые шаги"
        "Братски ваш Герберт Уэллс"
        "Двадцать пять лет спустя"
        "Птичка в клетке"
        "Зажги огонек!"
        "Терпсихора"
        "Один из тридцати трех"
        "Сегодня, в Ленинграде"
        "Одни ушли, другие живут рядом"
        "Имени Бармалея?"
        "На машине времени"
     Старые  и современные названия  улиц, мостов  и  набережных Ленинграда,
упоминаемых в книге

        "TO WRITE OR NOT TO WRITE?"
     Когда мне предложил взяться за книгу, озаглавленную так,  как  значится
на  ее переплете, я  впал в нерешительность. "Ту  райт  ор нот  ту райт?" --
"писать  или  не  писать?". Вопрос показался мне  не менее значительным, чем
гамлетовский.
     "Записки"!  Что "записки", что "мемуары" пли  "воспоминания" -- разница
невелика. А кто я такой, чтобы стать мемуаристом?
     Когда  я  раскрываю журнал  и вижу,  что  там  напечатаны  воспоминания
маршала  Конева, я уже прячу  эту книгу подальше от жадных глаз, чтобы никто
не перехватил ее у меня.
     Сразу и каждому понятно: маршал Конев  вправе  писать и быть уверенным,
что его будут читать не отрываясь... А я?
     Или -- другое. Мы ловим  каждое слово Пушкина, в котором он  сказал  --
так мало, так  скупо! -- хоть  что-либо  о  своей  жизни.  Это понятно. Друг
Пушкина Алексей Вульф не блистал ни талантами, ни личными  достоинствами. Но
мы с жадностью читаем все, что написал он о себе: как же! Его друг!
     Эккерман просто стоял рядом с Гете, был девять лет  его секретарем. Нам
нужны  "Записки" этого Эккермана,  хотя сам  по себе он был, по-видимому, не
бог весть какого обширного ума и интересной жизни немцем.
     Но  если человек не только не водил армий к столицам других государств,
не только не вершил судьбы  народов, -- он не  был даже близок ни  к кому из
великих людей?
     "Райт" ему "ор нот ту райт?" Может быть, не стоит?
     Первое,  что заставило меня поколебаться, было вот какое  -- совершенно
случайное -- воспоминание.
     Когда большого  французского историка, нашего современника (по-моему --
Олара),  спросили,  какие  документы ценятся сейчас  выше  всего  на  рынке,
торгующем  архивными сокровищами,  он  ответил не  задумываясь: "Если  бы вы
предложили антиквару неопубликованное письмо Наполеона  I, вы стали бы очень
богатым человеком, мсье... Впрочем... Минутку! Вы  получили бы  еще  намного
больше,   если   бы  в  ваших  руках  оказалась  совсем  простая   вещь   --
приходо-расходная книжка  французской хозяйки, матери  семьи, с записями  ее
трат и поступлений за годы 1789--1794... Сколько она заплатила за пучок лука
в день взятия Бастилии?.. Что стоила ей кринка молока утром того дня,  когда
голова  Луи  Капета  слетела  в  корзину  в  ряду многих  других голов?  Как
вознаграждала она в год падения Робеспьера "citoyenne  une telle" * за мытье
полов  и "ситуайена" такого-то за набивку нового  матраса?.. Если у вас есть
надежда разыскать на вашем чердаке такие записи -- ищите, ищите! И, буде вам
предложат за них столько  золота, сколько они весят,  выгоните вон наглецов:
вы получите в  сто  раз  больше. Ибо  письма  Наполеона  хранят, а приходные
книжки бабушек выбрасывают в  печку. Настоящая же драгоценность для историка
-- именно они".
     * "Гражданку такую-то" (франц.).

     Когда это пришло мне в голову, я призадумался.
     Да, конечно, воспоминания больших  людей подобны письмам  Наполеона. Но
-- кто его  знает? -- может быть, то,  что живет в памяти человека среднего,
можно сравнить с такой домовой бухгалтерской записью, особенно если в ней, в
памяти  этой,  отражается  не обычное  время,  а  великий переломный  период
истории --  живая половина  нашего века?  Так, может быть, все-таки  --  "ту
райт"?
     Я  взглянул  в  окно.  Там  был  перегруженный  трамваями,  автобусами,
машинами мост  Лейтенанта  Шмидта,  и  --  правее  -- Академия  художеств со
сфинксами из Древних Фив, и --  левее -- гранитная  стела, против места, где
стояла "Аврора"  в  октябрьскую ночь.  Там был Ленинград. И  если я не стоял
рядом  ни  с  кем  великим за  всю  мою  жизнь, то  с  чем-то  великим --  с
Ленинградом -- я не только стоял рядом. Я жид им и в нем.
     И  тут  доказательства тому, что писать --  надо, дождем  посыпались на
меня. Всех их -- несчетное множество; я приведу лишь некоторые.

        "Семьдесят лет"
     Я родился в Петербурге, на Бассейной улице *,  в зимнюю вьюжную ночь 27
января девятисотого  года, считая  по юлианскому календарю.  А за три дня до
этого,  существенного  лишь  для  семьи  межевого инженера В. В. Успенского,
события тихий  профессор физики Александр Степанович  Попов  в  шхерах возле
тогдашнего Бьерке (потом оно стало  Койвисто, потом -- Приморском) впервые в
мире  связался по беспроволочному  телеграфу  с сидящим  на камнях  в заливе
броненосцем  "Генерал-адмирал Апраксин".  Передал на судно и  принял с судна
вести.
     * Список старых и новых названий улиц,  мостов и набережных Ленинграда,
упоминаемых автором, дан в конце книги.

     Теперь же,  лет через шестьдесят с небольшим, я сижу в покойном кресле,
и экран моего телевизора -- правнук поповского  "грозоотметчика" -- мерцает,
и я вижу  на этом  экране, как открывается лючок  в космическом корабле и из
него в  бесконечность  мира  выкарабкивается человек  в скафандре  и  мчится
вокруг  Земли  с непредставимой  скоростью, и там,  за его  плечами,  за его
головой,  намечается  --  точь-в-точь такое,  как  на глобусе, --  восточное
побережье Черного моря  и степи Кубани,  и завитые спиралями циклонов облака
над  моей  Землей,  и  что-то  еще   никогда  не  виданное  и  потому  почти
неразличимое на неопытный глаз...
     И я вижу совсем близко от себя камни, валяющиеся на поверхности Лупы. И
я слышу "Интернационал",  передаваемый  не из  Москвы, а  оттуда,  с лунного
лика, где  столько  тысячелетий  человеческий  взор  различал  то  рыбака  с
неводом, то дровосека с вязанкой, то Каина с Авелем на плече...
     День  в день  через  три года  после моего появления  на свет  японские
крейсера блокировали "Варяга" и  "Корейца"  в  Чемульпо. Через четыре года и
неполных  одиннадцать  месяцев поп Георгий Гапон  привел  тысячи  безоружных
людей под дула винтовок под окна  Зимнего дворца... Четырнадцать с половиной
лет спустя грянул  в Сараеве выстрел гимназиста  Принципа,  открывший первую
мировую войну. Еще  два  с половиной года -- и кончилась царская Россия. Еще
восемь коротких месяцев  -- и залпом "Авроры" означился рубеж новой эры... А
1924 год и кончина Ленина? А годы пятилеток? А величайшая трагедия и великое
торжество  нашей  Отечественной  войны,  с  блокадой Ленинграда,  с подвигом
Сталинграда, с  Советской Армией в  Берлине!  А первый  спутник  в просторах
космоса  на  моем  пятьдесят седьмом году... А тот день, когда все  мы, и я,
шестидесятилетний  (шестидесятиоднолетний,  но так  не говорят),  увидели на
экранах телевизоров "гражданина Советского Союза Юрия Алексеевича Гагарина",
идущего по  красному ковру славы и почестей, превосходящих  славу Христофора
Колумба и Фернандо Магеллана и честь, оказанную им?
     И все это я видел своими глазами... Так ведь, пожалуй, -- надо писать!

        "Ровесники"
     Человеческая натура устроена  причудливо. Из  общего круга людей она --
может быть,  и  без достаточных  оснований --  выделяет  с особой  приязнью,
казалось бы, случайные группки: тех, кто родился и живет в одном селе или на
одной улице  с тобою, тех, кто учился в одной школе, а еще лучше -- в том же
классе, что и ты, соучеников. Тех,  наконец, кто пришел с тобой в этот мир в
одном году -- одногодков, ровесников.
     Я встречался на моем веку со многими своими одногодками (ох, сколько из
них -- Всеволод Вишневский в том числе -- уже никогда не пожмут моей руки!).
Мы,  видя друг  друга, каждый раз улыбались приязненно: как же! Ровесники! В
девятисотом родились!
     И вот в сороковом году, накануне  нового рубежа нашего века, мне пришла
в  голову  странная  идея:  если  существуют  мои  одногодки,  то  должны же
существовать а "однодневки". Те, кто  появился на свет в один день  сo мной.
Должны или не должны?
     Есть полезнейшая, хотя порою  немного жутковатая, наука  -- статистика.
Стоило обратиться к ней  с  вопросом,  она ответила с совершенной точностью:
"Милый,   не   заносись   со   своей   исключительностью!   Ничего   в  тебе
исключительного нет. В один день с  тобою, согласно данным о рождаемости, на
территории  Европейской  части  тогдашней Российской империи "разверзли ложе
сна" своих матерей столько-то -- ну, скажем, две тысячи  двести -- мальчишек
и  девчонок.  Данных  по Сибири и Дальнему  Востоку у нас для  того  времени
нет..."
     Две тысячи двести абсолютных сверстников! Вот это да!  А много ли среди
них пришлось  на Санкт-Петербург?  С этим дело оказалось  проще:  данные  по
столице были  более  точными. В Санкт-Петербурге в среду 27 января 1900 года
закричали "ува-ува", засучили  ножками,  стали беззубыми ртами ловить воздух
первой своей зимы сто пятьдесят семь младенцев, и я в том числе.
     Остановиться бы мне на этих приятных  сведениях: вон сколько у меня их,
моих "земляков во времени". Но, увы, я человек дотошный. И пало мне тогда на
ум задать  следующий вопрос: а сегодня,  в тысяча  девятьсот сороковом году,
многие  ли  из  них  будут праздновать,  в  тот  же  день,  что  и  я,  свое
сорокалетие? Если бы оказалось возможным пригласить всех на такое торжество,
сколько бы нас собралось?
     Знаете  ли  вы,  что  в  статистике и демографии  именуется  "таблицами
дожития"?
     Как только мы, "девятисотники", открыли глаза в новом для  нас мире (да
нет, я путаю: задолго до того, как это случилось!), статистика уже составила
на нас всех эти чертовы,  отдающие прямо-таки колдовством  и  черной  магией
таблицы.
     В  них  было заранее  рассчитано,  скольким из нас, новорожденных  того
года, суждено дожить  до семи, скольким  до двадцати, скольким до семидесяти
лет. Не  кому из нас, сия тайна велика  есть, --  скольким из нас!  Скольким
абстрактным единицам -- людям, года рождения 1900-го.
     Эти  таблицы существовали.  Они были вычислены к девятисотому году, как
вычисляют  их сегодня  на  девятьсот  семьдесят  первый  год,  --  исходя из
представлений о  нормальном  пути развития  дальнейшей  истории. Не  беря  в
расчет  непредвидимых  обстоятельств -- великих наводнений, катастрофических
землетрясений, небывалых  неурожаев,  пришествия марсиан или  столкновения с
кометой. Не ориентируясь на глад, мор, трус * и казни египетские.
     * В старославянском и отчасти в древнерусском языках "землетрясение".

     Так  вот,  при  этом  (при  этих!)  обязательном  ограничении,  таблицы
утверждали, что,  -- если все пойдет нормально и спокойно! -- из двух  тысяч
двухсот моих абсолютных сверстников к январю девятьсот первого года на Земле
останется только две трети -- тысяча четыреста самых живучих малышей. Почему
такой  ужас?  Да  просто  таков  был  в  тогдашней  России  процент  детской
смертности по первому году.
     Ничуть не менее страшным  для нас был и  второй год. К январю девятьсот
второго от  нас  должно  было сохраниться не  более  восьмисот или девятисот
душ... Знай мы это -- подождали бы, пожалуй, родиться!
     Правда, дальше дело обещало идти несколько  спокойнее: чудовищной  была
именно  смертность в  первые Два года. Но все-таки,  если в мире  все пойдет
спокойно, если не посетит Россию чума или холера, если не произойдет Мамаева
нашествия и не повторится Смутное время, --  тогда,  обещали  таблицы, сотни
две  или три ветеранов из тех двух тысяч  будут еще  процветать к сороковому
году  на всем пространстве Земли Русской. А  петербуржцы?  Да стоит ли о них
говорить? Два-три человека; может быть -- пяток; но вряд ли, вряд ли!..
     Я задавал свои вопросы  статистике в том  самом  сороковом  году. И  за
спинами моего поколения были уже и русско-японская война, и революция пятого
года,  и  виселицы  реакции,  и  ненастье  первой  мировой,  и  пламя  войны
гражданской, и голод двадцать первого, и...
     Так сколько же нас могло остаться?
     Когда  я взвалил себе  на  плечи  груз всех этих странных  вычислений и
исследований, мною  руководило не праздное любопытство. И конечно, я имел  в
виду вовсе не "единицу", не Льва Успенского, не самого себя. Я искал путей к
биографии времени, думал найти какую-то  новую лазейку к  его сердцевине. Но
ведь человеческое  историческое время, как  организм из клеток, складывается
из единичных людских судеб...

        "Судьбы века"
     Классом  ниже  меня в  Выборгском  восьмиклассном коммерческом  училище
Петербурга -- Финский переулок, дом 5 --  учился маленький щуплый мальчик. Я
назову его тут Фимой Атласом.
     Этот  Фима, сын аптекаря  с  Большого  Сампсониевского  проспекта,  был
совершенно как все, за исключением двух свойств -- основного и вытекающего.
     Во-первых, его облизала собака. Во-вторых, он был единственным на нашем
горизонте лысым мальчиком.
     Собака  лизнула  его  в темя, по  голове  пошли  фурункулы, их облучили
рентгеном, и Фима Атлас облысел, как колено. Мы,  остальные мальчишки, остро
завидовали ему: мы-то были обыкновенными, волосатыми...
     Никаких иных особых примет или достоинств у него не было.
     А  в тридцать девятом году до меня дошли сведения о Фиме. Господин Ефим
Атлас  был теперь  миллионером, крупнейшим  гуртовщиком скота во Французском
Конго. Девятнадцатый год --  деникинский юг  России. Девятьсот двадцатый год
--  Принцевы  острова вместе  с  Врангелем.  Девятьсот  двадцать  второй  --
Бизерта,  потом  Конго,   и  служба   у   тамошнего  плантатора,  и  брак  с
плантаторской дочерью, и...
     Вот  вам  и  лысый  мальчик:   граф  Калиостро,  всесветный  авантюрист
какой-то!
     Уже  в  гимназии  Мая  на  Васильевском процветал другой юнец,  классом
старше    меня,   скажем   Петя   Васильев;   отец   у   него   был   видным
инженером-путейцем.
     И  этот  длинный и  длиннолицый  подросток  тоже  никакими  выдающимися
качествами  не  обладал:  так,  все  на  троечку.  Была у него  только  одна
выделявшая его из общего ряда  привычка. Завидев на  старшем, третьем, этаже
школы  случайно вбежавшего туда младшеклассника, он  сладострастно жмурился,
на  цыпочках подкрадывался к  этому  малышу, осторожненько  брал  нарушителя
школьной иерархии за локоток и затем, всю перемену ни на миг не отпуская его
от себя, не давая вернуться в  родной первый этаж, где играли в кошки-мышки,
в пятну,  где  была жизнь,  -- медленно похаживая с  ним кругами по старшему
залу, ведя душеспасительное собеседование:
     -- А  скажи-ка мне,  Кокочка (или там --  Димочка):  ты папеньку своего
слушаешься? Очень хорошо, милый мальчик; весьма  похвально.  А маменьку свою
ты также слушаешься? Отлично, отлично, дорогое дитя! А повести ты, часом, не
пишешь?  И хорошо  делаешь.  Как это  "отпустите"?  Куда это тебя отпустить?
Николай Васильевич Гоголь повести писал, -- так знаешь, чем кончил? Э, куда,
куда?!. Мне с тобой еще о многом поговорить надо: пойдем, пойдем!
     Вот так; все остальное в норме.
     Лет  через двадцать после  этого,  в  конце  тридцатых годов, выйдя  из
Пассажа, я нос к  носу столкнулся с отцом  Пети; в то время этот отец  был в
Наркомате путей сообщения на весьма высоком посту.
     Память  некоторых  людей на лица удивительна. Товарищ  Васильев узнал в
почти сорокалетнем гражданине гимназиста, раз или  два бывавшего в 1916 году
у  его сына. Мы поздоровались. Он проявил приязнь и радость, вспомнил давние
времена, вспомнил гимназию Мая, вспомнил моего отца,  но ни единым словом не
помянул своего сына. Точно его у него и не было.
     Удивленный,  я  сообщил   об   этой  странности  одному  своему  другу,
однокласснику Пети Васильева, -- в то время уже большому ученому, математику
-- Янчевскому.
     --  Ну еще  бы! -- пожал тот плечами. -- Конечно  не станет он про него
рассказывать, чего захотел!
     Я  не видел  этого чудачливого  Петю вот уже лет двадцать, с 1914 года.
Кто знал, что из него могло получиться?
     -- А что, -- спросил я, -- оболтус вышел?
     -- Оболтус? Оболтус было бы полбеды...
     -- Ну, что ты говоришь? Совсем свихнулся?
     -- Свихнулся бы -- папаша тебе так бы и сказал...
     -- Погоди, но -- что же тогда?
     -- Приходи ко мне завтра, я тебе покажу что. Сам увидишь.
     Словом, заинтересовал меня до крайности.
     У себя дома математик Янчевский полез в ящик письменного стола и извлек
оттуда желтую с  белым книжечку  американского журнала  "National geographic
Magazine"  -- он  уже  и тогда выходил с  грубоватыми,  но  яркими, цветными
фотоиллюстрациями.
     -- Вот, вникни!
     На фото географического ежемесячника была изображена песчаная площадь в
каком-то индийском  селении. Высились  пальмы,  ширилось  могучее дерево  --
жужубовое или там  панданус. Посреди тлели угли костра;  вокруг  с полдюжины
людей в тропических  шлемах целились объективами фотокамер,  а  в центре, на
горячих угольях, в задумчивой позе не  то сидел, не то даже  полулежал тощий
человек в одной набедренной повязке, устремив очи горе.
     И под картинкой была подпись:
     "Русский факир П. Васильев доказывает, что его удивительные способности
не пустое измышление адептов".
     -- Он? -- ахнул я.
     -- А кто  же? -- фыркнул Янчевский. -- Вот сам и сообрази: обнаружься у
тебя сын  -- факир...  Навряд ли  ты побежал бы каждому весело рассказывать:
"Мой Степочка, знаете, в Бенаресе третий год на столпе стоит..."
     Да очень просто, "как вышло". Когда  ты в семнадцатом году удалился под
сень  струй, во  Псковскую,  и, этаким Цинциннатусом, начал морковку сеять и
курочек  разводить  (был  такой период в моей  жизни!),  Петенька  этот впал
внезапно в религиозное исступление, уехал на Кавказ и  постригся в монахи на
Новом  Афоне.  Ну,  пока  там белые,  деникинщина,  спасаться  было  ничего,
можно... Когда мы пришли, стало  не так уж уютно. Он решил  податься  на тот
Афон, Старый, в Грецию. Решил -- и отправился. Не пироскафом *, a "per pedes
apostolorum" **, пешечком, вокруг Понта Эвксинского ***: монах же! Но, дойдя
по пограничной  речки Чорох, по-видимому, сбился с пути,  взял не  вправо, а
влево  и  прибыл в  Индию...  А дальше?..  Что ж,  монах,  йог --  велика ли
разница?.. Результат, как видишь, засвидетельствован документально...
     * Пироскаф -- пароход (от греческого Pyr -- огонь и Skafos -- судно).
     **  Буквально:  "апостольскими