на
крыше коробки локомотива...
     Вы садились в самом начале Сампсониевского и ехали по всей его длине --
мимо Сампсониевской церкви, перед которой стоял маленький, как куколка, Петр
Первый, мимо  аптекарского  магазина, где  хозяйствовал папа Фимы Атласа,  о
котором я рассказывал во введении к этим  запискам,  мимо конфетной  фабрики
Георга  Ландрина  (теперешняя  Первая конфетная),  из  окон  которой  всегда
приторно  пахло  каким-то  сиропом  и  сладким  тестом... Потом  он,  пыхтя,
поднимался в гору к  Новосильцевской и круто сворачивал вправо,  огибая парк
Лесного института.
     Это было очень интересно, потому  что рельсы по  узкой Новосильцевской,
на ее левой стороне, были проложены у самого желтого каменного забора-стены,
и он проходил в пугающей близости от глаз, как скалы на некоторых кавказских
дорогах,  и я  всегда ожидал  этого, в  семь лет --  волнующего,  момента. А
справа  уже зеленели  удивительные  деревья,  на каждом  из  которых  висела
табличка с  надписью: "Даурская береза",  "Клен  широколистый", "Лиственница
европейская", и это было еще удивительней,  ибо я всю жизнь любил, когда мне
что-нибудь объясняют. А внизу, в молодой траве, -- мы ездили туда чаще всего
весной -- уже лиловели нежные кисточки хохлаток, солнечно золотились веселые
цветки гусиного лука,  а  кое-где  можно было  уже разыскать  и наивно-синюю
печеночницу,   которую   завтра   будут  продавать   на   Невском,   называя
"подснежником", и чисто-белые чашечки диких, милых анемон-ветрениц...
     И вот мы слезаем и проходим в парк, сквозь калиточки, охраняемые только
красно-коричневыми  крестовниками  деревянных  турникетов  (и  я  узнаю  это
слово!), и огибаем  белые  корпуса института (а я представления не имею, что
буду  двадцать  лет  спустя  слушать тут Сукачева,  Холодковского, Римского,
сдавать  систематику  споровых, указывать  в груде  лишайников  на столе  то
"Evernia frunnstri",  то  "Xantoria  parietina",  а  то и  плоское  слоевище
"Cladoniae"), и  видим  желто-красные  домики профессорского состава,  и мне
говорят, что в одном из них живет сам Кайгородов... И я, раскрыв рот, смотрю
на домик с почтением: "Сам Кайгородов!"
     Кто  теперь,  полвека  спустя,  помнит,  кем  был  Дмитрий  Никифорович
Кайгородов,  деловитый  и  влюбленный в свое дело предтеча современной нашей
фенологии,  упрямо  сообщавший  во всех  газетах, не обращая внимания  ни на
восстания,  ни на  войны,  о том,  что  "12 апреля  был  слышен первый свист
скворца", а "5 мая лягушки в Институтском пруду начали икрометание". Над ним
посмеивались, на него помещали безобидные карикатуры, а он наблюдал и писал.
И если его  теперь вспоминают только фенологи, если даже им он порою кажется
наивным дилетантом, то  -- что поделаешь? Все мы -- "конки" и "извозчики" на
великом пути  прогресса.  Всем нам, работникам  и науки и  искусства,  кроме
разве  уж звезд  самой первой величины, всем  нам приходится через  полвека,
через  столетие выглядеть как  нечто  устарелое,  как нечто  давнопрошедшее,
милое, но вроде как уже и не заслуживающее внимания.
     А ведь это  -- несправедливо, и  не  к  лицу  изобретателю пятикубового
экскаватора заноситься перед тем,  кто  когда-то  вытесал  из дерева  первую
лопату.
     Очень  трудно сказать, кто из них  двоих ближе к  гениальности  и  кому
человечество -- знай оно в лицо, по имени конструктора той  лопаты или весла
-- с большим основанием водрузило бы памятник.
     А  впрочем,  я,  что  называется,  отвлекся.  Буйный  дух  воспоминаний
захватывает  в  свою  власть  семидесятилетнего  человека,  и  они  начинают
ветвиться и шириться уже независимо от его воли, вызывая на свет когда-то не
додуманные  мысли, все то,  что  казалось  и  перестало  казаться  важным...
Вернемся к теме.
     С  другой,  Невской,  паровой  линией  городских  железных  дорог  меня
связывают куда более поздние воспоминания, и я еще возвращусь к ним.
     Тут все  было  по  внешности точно  таким  же,  как  и  там:  такие  же
паровички, такие же вагончики; не берусь сказать, были ли среди них открытые
летние платформы.
     Могло  и не  быть:  маршрут  был  "не тот". Там  в  конце зеленели  два
отличных парка -- Лесной и Удельнинский, начинались  дачные места... Как это
ни  странно  звучит  сейчас,  а  ведь  не только  лесковские  "совместители"
обделывали свои делишки на дачках в Лесном во дни министра Канкрина; в самый
год революции у меня было несколько знакомых, выезжавших на лето именно туда
и наслаждавшихся природой в радиусе  километра от  Круглого  пруда. На такой
линии и вагончики могли уже иметь дачно-пригородный вид.
     Здесь  же,  как  только  паровозик сворачивал к  Неве,  оставляя  лавру
вправо,  начинались  строгие  фабрично-заводские  места.   Непрерывная  цепь
предприятий  тянулась,  как  и  сейчас, вдоль левого берега  Невы.  Мельница
Мордуха и  Невский стеариновый, Фарфоровый  заводы, и  амбары Невской  лавры
(лавра  тоже  была   своего  рода  весьма  крупным  предприятием),   Невский
механический  и  Судостроительный,   Невский  химический,  Главные  вагонные
мастерские    Николаевской    дороги,    Главные    паровозные    мастерские
Александровского завода, бумагопрядильная и ткацкая фабрика Губбарда,  такая
же фабрика "Петровского товарищества"... Фабрики, фабрики, заводы... Высокие
кирпичные  заборы;  проходные возле  сурово  закрытых  ворот;  металлические
вывески на проволочных решетках над  ними: здесь -- "И. Ф. Губбард и К°", на
той стороне  реки  -- "Альфред-Перси  Торнтон и  Ко"... Двуглавый
имперский орел -- и компания. Да еще какая большая компания!
     Казалось бы, и сегодня, едучи по этой "трассе" в двадцать четвертом или
седьмом трамвае,  вы  увидите то же самое: заборы, заводские трубы, рабочих,
высыпающих в часы смен на тротуар из проходных. Но...
     Да  этого, пожалуй,  не  поведаешь словом;  для  меня  адская разница в
атмосфере,  в самом  воздухе,  в самом  духе  не  столь  уж отдаленных наших
заводских  районов и  тогдашних  далеких  застав. Для  меня  она лучше всего
выражена  в  песнях  тех  дней,  в  шарманочной  зауныви,  в оголтелом  реве
граммофонов  сквозь  открытые  окна  трактиров  и  портерных,  в   завывании
подвыпивших и вовсе пьяных людей на откосах набережных. "Вечер вечереет...",
"Маруся отравилась..."
     Это очень трудно выразить; но в  созданных через  много  лет песнях для
кино  --  в  поразительной  "За  далекой  за  Нарвской   заста-авой..."   --
кинематографисты,  поэты  и  композиторы  сумели  передать  и  этот  душный,
горький, Этот  пыльно-солнечный  и чем-то  остро хватающий за  душу  настрой
нищей, невыносимой, окраинной городской тоски, которая все-таки была жизнью,
где все-таки пробивался зеленый росток надежд...
     Да,  на этом маршруте, пожалуй,  не  было оснований  пускать по рельсам
открытые, праздничные  платформы...  А  впрочем,  может  быть,  их  все-таки
пускали?..
     Сев у дома Фредерикса, вы, если располагали временем и терпением, могли
заехать  невесть  куда.  За  часовней  "Скорбящей",  где  перед  образом  со
вплавленными  в  дорогую  ризу  чудотворными медными  копейками  и полушками
всегда рыдала, крестилась, шептала  молитвы толпа, мимо нахмуренных корпусов
"Обуховца",  вспоминающего прославленную свою оборону, паровозик увозил  вас
почти  за  город, туда, где начинались скудные березки, где на другом берегу
лепились по горке кулацкие  домики  немецкой  Саратовской  колонии, где  уже
голубела  на горизонте "тьма лесов и топь блат", как во дни  Петровы, и  где
по-прежнему там и сям "рыбарь  бородатый" вполне еще  мог "колотить  дырявый
челн".
     Вас обгоняли парные  выезды директоров и членов заводских  правлений --
господина  Гартмана  Ричарда Федоровича,  управлявшего  Невским  химическим,
господина Берхгольца, ведавшего  землями богача Паля, чьим именем  долго еще
назывался  нынешний  проспект Елизарова,  господина  Ферветтера с Петровской
бумагопрядильной -- по  большей части все немцев. Но в ваш вагон садились  и
рабочие тех же  заводов и фабрик; могли ехать с вами с самого начала и тихая
курсисточка,  в  порыжелом  саквояжике  у  которой  лежала  новая   брошюра,
полученная  только  что   для  передачи  в  собственные  руки  какого-нибудь
"товарища  Петра"  в желтом домике на третьем Палевском  луче, и  "гороховое
пальто",  делающее вид, что  с увлечением  читает очередной  выпуск "Антонио
Порро,  мускулистого  преступника",  но из-за  книжки  нет-нет да  бросающее
быстрый, пронзительный взгляд на списанного на берег матроса с великолепными
усами  над  губой  и  с  надписью  "Рюрик"  или  "Андрей   Первозванный"  на
бескозырке...
     Эти ехали  туда,  те -- сюда,  но  самое  удивительное, что  господа  в
экипажах были  очень озабочены тем, что в Думе скажут господин Марков-второй
или господин  Гегечкори, октябрист Гучков или кадет Родичев, и как-то совсем
упускали  из виду то,  что говорилось, о чем  думалось вот в этих  низеньких
домишках, на  этих  пустырях,  переходивших  в огороды,  на невских песчаных
бережках...  А  ведь   то,  что  говорилось  на  этих  бережках,  было  куда
существеннее для будущего, чем все разговоры на самых лучших пляжах Биаррица
и Ниццы, Ялты и Евпатории, Сестрорецка и Териок...
     Да, этот маршрут городской железной дороги упирался прямо в будущее, но
почти никто в городе -- если бы спросить у рядового человека -- не сказал бы
вам тогда, куда он ведет. До какой-то там Мурзинки, что ли?..
     Знали бы вы, какова была уже тогда эта Мурзинка, господа!

        "НАКАНУНЕ"

        "НЕ ПРИВЫКАЙТЕ!"
     Чем больше  живешь,  тем  больше  неожиданных,  странных,  удивительных
свойств замечаешь у человека. Не  у меня,  не у вас -- у всех людей сразу, а
значит -- и у меня, и у вас, и у него.
     Меня всегда поражает людская способность привыкать.
     11 апреля 1961 года миллиарды обитателей Земли не поверили  бы, если бы
им  сказали, что вылет  человека  в космос состоится вот-вот, не  сегодня --
завтра.  12  апреля  и  все  человечество,  и страна  наша,  и  в  частности
Ленинград,  были  вне  себя  от  энтузиазма,  восторга,  счастья,  гордости:
"гражданин Советского  Союза Юрий Алексеевич  Гагарин" был в душе, в сердце,
на уме у каждого; каждому казалось, что никогда -- Никогда! -- не забудет он
этот день и эти впечатления.
     Я-то  помню  -- я описал это в эпилоге к "Шестидесятой  параллели" -- и
сияющую счастьем  демонстрацию не  демонстрацию (для  демонстрации  чересчур
мало  чинности),  толпу  не  толпу  (для  толпы  слишком  много  умных  лиц,
великолепных   улыбок,  гордой  радости)  студентов-физиков   Ленинградского
университета.  Студенты несли наспех изготовленные, от  всей души написанные
плакаты. На одном из  них:  "Гагарин --  в космосе!",  на  другом: "Все  там
будем!" -- и  для  этого дня нельзя было  придумать  более  дерзкого,  более
юного, более жизнелюбивого лозунга.
     Я помню  --  и это  тоже  описано -- Александровскую колонну,  покрытую
надписями в честь Гагарина до  такой высоты,  что ума было нельзя приложить:
кто и как туда мог забраться? Но все только  мирно покачивали головами, даже
милиция. "Вот эти нарушили так нарушили, товарищ старший лейтенант,  а?!" --
проговорил не без задней мысли невидный, конопатенький милиционер у подножия
колонны,  и старший  лейтенант очень разумно ответил  ему:  "Сегодня  пусть,
товарищ Круглов! Сегодня Гагарин уж до того нарушил -- на все века..."
     Но  прошел год, два, три, и  люди не то чтобы позабыли  это торжество и
славу, но им стало как-то казаться, что и космос -- в порядке вещей  и слово
"космонавт"  как  будто всегда было...  "Что летчик-высотник, что космонавт,
разница-то относительная..." Привыкли!..
     Ах, как не люблю я эту человеческую способность превращать живое дерево
в обыкновенный столб, считать  -- как мне когда-то,  еще в семнадцатом году,
признался один псковский  кулачок, -- что,  "конечное  дело, жареный-то заяц
поантиреснее живого".  Считать,  что все,  что есть,  вроде  как само  собой
сделалось, и сделалось только на мою простую потребу.
     А казалось бы, надо,  даже  беря в  руку  простейшую  трубку  телефона,
ощущать  благоговение:  "Господи   боже  мой!   Ведь  сколько  потребовалось
миллионов людей, которые родились, жили  и умерли, чтобы это  чудо оказалось
возможным!"
     Но этого нет!  Люди ко всему привыкают. Да вероятно, так оно  и  должно
быть: даже я сам,  при такой повышенной  требовательности, не сержусь,  если
кто-нибудь без особого восторга трясется в наши дни на телеге; а ведь телегу
тоже изобрел некогда какой-нибудь удивительный гений...
     Почему  я  сейчас  заговорил об этом?  Потому что, вот уже много дней и
недель  с  удовольствием ныряя в глубины  собственной  памяти, я вдруг начал
ясно ощущать чудовищно большую разницу между тем,  что было, и тем, что есть
теперь. Не только социальную, не  только  политическую -- это само собой, а,
так сказать, в самой технологии жизни -- житейскую. Вот тот же телефон...

        "Телефон и электричество"
     Первый   телефон  я  увидел,  уже  будучи  довольно  многое  изведавшим
человеченком XX века. Я  шел из приготовительного класса школы  и  на второй
площадке лестницы нашего дома (то  есть как -- нашего? Дом принадлежал Ивану
Поликарповичу  Квашнину,   владимирцу   или   ярославцу,  разбогатевшему  на
москательных  и  малярных  подрядах),  у  самого  окна,  усмотрел  человека,
мастерового,   который   шлямбуром   долбил   стену,   извлекая   из    нее,
голубовато-белой, розовый кирпичный  песок. У ног мастера,  на полу,  стояли
сумки и ящички с нехитрым оборудованием, а на подоконнике лежало причудливое
сооружение -- коричневый деревянный щиток со странной формы коробкой на нем.
Над   коробкой   поднимался   марсианского   вида    никелированный   рычаг,
оканчивавшийся воронкообразной  трубкой. Из бока ящика торчала металлическая
вилка. Рядом,  из  другой  круглой дырочки, выходил  трехцветным  матерчатый
шнур; у него на конце была закреплена черная, как прессованный уголь дуговых
фонарей, эбонитовая толстая и короткая трубка.
     -- А... А вы что это делаете? -- рискнул спросить я.
     Я был очень смущающийся, конфузливый мальчишка; заговорить с незнакомым
было для  меня пыткой; но когда передо  мной  что-то  "делали",  строили или
чинили, да еще "что-то"  было  мне незнакомо,  -- никакое смущение не  могло
меня удержать. И скажу кстати: сколько сотен раз в детстве я ни налетал так,
с  вопросами,  на  работающих людей,  --  не  припомню  случая,  чтобы  меня
обрезали, шугнули, ответили грубо или вовсе не ответили.
     -- Телефон  вам лестничный ставлю,  -- сказал мастер, жмурясь и  дуя  в
пробитую дыру. -- Будешь теперь по телефону уроки узнавать...
     Я влетел в квартиру как  сумасшедший: "Там телефон на лестнице ставят!"
--  шваркнул  ранец  куда  попало и -- тра-та-та-та!  -- скатился  снова  по
лестнице вниз. Меня  не задерживали. По моему тогдашнему неистовому интересу
к таким вещам можно было думать, что из меня выйдет...
     Впрочем,  трудно было  сказать,  кто должен был из  меня  выйти. Я  еще
совсем  малышом  мог  часами   сидеть  рядом  с  настройщиком,  пока  он  --
длинь-длон-дром! -- подкручивал  своим ключом колки раскрытого пианино. Даже
сейчас эти звукосочетания  -- то в  терцию, то в  квинту -- звенят у  меня в
ушах.  И когда приходили  полотеры,  производя  разруху  во  всех  комнатах,
отодвигая мебель, заливая  пол мастикой,  меня  нельзя было вытащить оттуда,
где  они  плясали свой  полотерный,  скользкий  танец. Самим  полотерам  мое
внимание  очень  нравилось;  настолько  нравилось,  что  однажды  их  артель
подарила мне малюсенькую щетку, зеленую суконку и кусок желтого воска: "Вот,
Левочка, видать, уж больно  из тебя добрый  полотер  выйдет...  Спытай  свой
талан, трудись с нами..."
     Мама  с  одной,  дворянской,  стороны  своей  была  слегка  задета этим
гороскопом:  "Из Левки -- полотер"; но с другой, демократически-радикальной,
вроде даже  и польщена. Полотеров отблагодарили, и я, вероятно с год, всякий
раз  -- левая рука в бок, правая -- маятником на отлете -- отплясывал с ними
самым  серьезным  образом  и,  по-видимому,  наловчился  прилично  протирать
уголки, тесные места, куда взрослому было не забраться. Хорошие были люди те
полотеры!
     Так  вот!  Этот квашнинский телефон,  группа "А",  1-20-57, и  был  тем
самым, по которому мне довелось впервые разговаривать. Не могу передать вам,
как это было неправдоподобно, странно, фантастично, когда мне сказали: "Поди
позвони папе,  рано ли он сегодня придет?" -- и  я попросил барышню дать мне
нужный номер, и вдруг, за тридевять земель, с Литейного, дом 39, услыхал  не
слишком довольный  звонком папин  голос: "Да, я слушаю" -- и завопил: "Папа,
это я, это Лева... Я по телефону говорю!!." Это было сущее чудо...
     Мне жалко, что  теперь я не испытываю особых переживаний, даже если мне
говорят в трубку:  "Ответьте Адлеру!" или "Вас вызывает Пржевальск!" Грустно
как-то, что первая свежесть и сила впечатлений так быстро изглаживается...
     Те  первые  телефонные аппараты -- выпускала  их фабрика "Эриксон", тут
же, на  "шведо-финской"  Выборгской  *, --  с  нашей нынешней точки  зрения,
показались бы необыкновенными страхидами.  Они висели  тяжкие, крашеные  под
орех, похожие  на тщательно изготовленные скворечники. Микрофон у них торчал
вперед  чуть  ли не  на  полметра. Говорить надо было, дыша в  его тщательно
заделанный  медной сеточкой раструб,  а  звук  доходил до уха через  тяжелую
трубку, которую, совсем отдельно, нужно было приставлять к нему рукой.
     * На  Выборгской  стороне, вокруг Финляндской железной дороги,  заводов
Эриксона, Нобеля, во множестве оседали финны и шведы.

     И были две кнопки -- левая "а",  правая "б". Левую надо было  нажимать,
вызывая номера  до  39  999;  правую -- если нужный вам  номер  начинался  с
четверки.
     Отвечала "барышня". Барышню можно было просить  дать разговор поскорее.
Барышню  можно  было  выругать. С ней можно  было -- в  поздние часы,  когда
соединений мало, -- завести разговор по душам, даже флирт. Рассказывали, что
одна из них  так  пленила милым  голоском  не то миллионера, не то  великого
князя, что "обеспечила себя на всю жизнь".
     Словом, вот какая была чудная архаика; теперь даже самому не верится. А
ведь -- было!
     А электрический домашний свет?
     Выборгская сторона в этом смысле значительно отставала от левобережного
города:  там, в "городе", не только на улицах на много лет раньше загорелись
электрические фонари (на целую эпоху раньше!). На Выборгской вплоть до самой
Революции царствовали  еще  газ  и керосин, и в  домах здесь "электричества"
долго не было.
     Кстати -- вот и само это слово.  Как  просто  мы говорим теперь "свет",
"энергия";  а  ведь  тогда бы  никто  этого  не  понял:  "Какой  свет? Какая
энергия?" Теперь же  могут и не понять, если спросить:  "Электричество у вас
есть?" А в те годы даже поэты  ставили это слово в строку и понимали под ним
"электрическое освещение", "свет":
        "Мы выключили электричество, --"
        "Луна в стекло,"
        "И ваше светлое владычество,"
        "Моя Ойле!"
     Так еще у Игоря Северянина, в десятые годы века...
     Ну  так вот,  с электрическим светом...  Мне было, вероятно,  лет между
четырьмя и пятью, или пятью и шестью, когда у двух моих  родичей,  шивших на
"городском" берегу  Невы,  он был  проведен  в квартиры. Это был и тот самый
дядя  Саша,  генерал  Елагин,  который  был  мне  явлен  мамою  как "хороший
генерал", и брат отца, "американец" по натуре и ухваткам, дядя Леля, Алексей
Успенский. Про обоих я уже упоминал.
     С  тех пор как я впервые попал к кому-то из них со взрослыми в гости, я
пришел в неистовство. Чудо поразило меня.
     Ну еще бы!  Я  отлично знал, какая возня поднималась всякий  раз, когда
требовалось привести в дейст