ветом
по  кремовой  бумаге  маорийками,  трущимися  носами  вместо  приветственных
поцелуев,  -- меня  неустанно гоняли  по  маминым ретивым помощницам -- то к
некоей  Марии  Ивановне Стабровской, жене политкаторжанина,  жившей в  лихой
студенческой нужде,  но  бодрой женщине;  то к  могучей, черной,  басистой и
непрерывно курившей  Верочке Вороновой, эсдечке, в конец  Пятой  линии; то к
некоему  Стасю, студенту-юристу, который "для дела все может". Наконец  и  с
цветами все оказалось в порядке.
     В назначенный день я, в новом костюме, -- дылда  дылдой, но великолепно
натренированный на  поведение "приличного молодого человека",  -- с  пестрой
розеткой на отвороте пиджака, в жилете, в манишке "Линоль" ("не имитация, не
композиция, а  настоящее белье „Линоль"",  как было  написано на  всех
брандмауэрах города), в таких же, как бы жестяных, линолевых рукавчиках, был
приведен, как  охотник при  облаве на  "номер", на главную лестницу Соляного
городка (на  Фонтанке у Цепного  моста) и поставлен там на  пост. Я понял из
разговоров,  что  избран  занимать именно  этот пост  билетера потому,  что,
поставь сюда  кого-либо  из студентов, он пропустит уйму  своих коллег, "а у
Льва,  слава  богу,  пока  еще  никаких таких  знакомств  нет", и  Лев будет
беспристрастным  и  бдительным. Я намеревался это  мнение всецело оправдать.
Тут,  в узком  проходике между перилами и деревянным барьером, преграждавшим
путь толпе, я и утвердился во всей своей тринадцатилетней беспощадности.
     Народу было великое множество; прямо-таки "весь  город" возжелал видеть
и слышать Бальмонта. Я надрывал билеты, свирепо отвечал, что никакие записки
и   контрамарки  недействительны,  и,   поглядев  на   мою  тринадцатилетнюю
физиономию, даже самые дошлые  проникалы видели, что перед ними  не юноша, а
мальчишка,  что  мальчишке  все  --  трын-трава,  и  что,  как  какой-нибудь
бультеррьер,  он костьми ляжет, но без билета (или  двоих  по одному билету)
никого не пропустит. Ни самого бородатого профессора, с  золотой цепочкой по
жилету. Ни нежнейшую  деву.  Ни опытную дамочку, у которой в  прошлом  сотни
прельщенных контролеров. То-то мне было дело до самых выразительных взглядов
таких дам!! И профессоров я видел дома, за чаем, десятками!
     Так я  и стоял,  как утес среди разбивающихся волн, пока снизу прямо на
меня не пошел очень свирепого вида кривоногий полицейский офицер с маленькой
черной бородой  на желчном скуластом  личике, с маленькими,  крепкими,  тоже
желтыми, кулачками и с полковничьими погонами на плечах.
     Полковник этот направился, ничтоже сумняшеся, прямо в мой проходик.
     -- Пардон! -- протянул я руку. -- Ваш билет?
     Он остановился в недоумении.
     -- Я полковник  Шебеко!  --  проговорил он, криво, как собака, поднимая
верхнюю губу.
     Ох, как меня выдрессировали; о главном только не предупредили!
     --  Очень  приятно:  Лева  Успенский! --  воспитанно ответил я, шаркнув
каблучком. -- Попрошу ваш билет...
     Полицейский  полковник отступил на шаг, чтобы пропустить  даму, имевшую
билет, и, видимо, впал в некоторую растерянность.
     -- Но...  Но меня всегда пускают  без билета,  молодой человек...  Я --
полковник  Шебеко!  --  нервно  поглаживая  жесткие усы  пальцем  с  длинным
горбатым ногтем, настаивал он.
     Два или  три  студента  остановились уже  пониже, выжидая, чем кончится
дело с полицией. Полковнику это не понравилось...
     -- Да позвольте, в конце концов, молодый человек, это же безобразие, --
начал  было он повышать голос,  но в этот  острый момент я увидел внизу свое
спасение.
     По лестнице, приволакивая ножку, распушая на  ходу  рыже-седую бороду с
фасоткой  --  с   пробритым  подбородком,  --  ведя  под  руку  свою  пышную
Стасю-Настеньку, неторопливо поднимался генерал-лейтенант  Елагин, мой  дядя
Саша. Он сразу увидел меня, увидел разъяренного полковника, оценил трудность
ситуации, в которую мы оба попали, и подал голос еще на расстоянии:
     -- Отколе ты, прлелестное дитя, дорлогой внучатый  племянничек?  Ты что
же  это  туг  неистовствуешь? Крламолу сеешь?  Да ты  знаешь,  чей  путь  ты
дерлзостно прлесек?  Тата! Поди-ка  сюда!  Твой перлвенец зверлствует! Он не
допускает  на  лекцию --  кого бы ты  думала?  Полицеймейстера  горлода!  Ты
вырластила  санкюлота!!.  Давайте,  давайте,  полковник!  Все улажено:  юнец
борлз,  но  какова  дисциплина?! Как Леонид спарлтанский: один прлотив  всей
полиции... Прлопусти, Левушка,  полковника,  прлопусти,  имей совесть! Таких
полковников  задерлживать  не  положено:  такие  полковники сами кого  нужно
задерлживают!
     Полковник Шебеко,  как крупный и злой пес, показывая желтые зубы из-под
губы,  задранной  в мою  сторону  в свирепой  собачьей  улыбке, проследовал,
сделав дяде Саше  ручкой, дальше. Мама, которой уже успели: сообщить, что  я
собираюсь лечь костьми, шурша шелком спускалась мне на  выручку. Между нею и
дядей Сашей я воспрянул духом.
     Вот маме, той,  как  всегда, было не  просто  со мной. Что  она  теперь
должна  была сказать мне? Что  полицеймейстеру,  как  городничему,  место  в
церкви всегда должно  найтись? Это  нарушило  бы  все  принципы  воспитания,
заложенные ею же в мою душу.
     Сказать: "Молодец,  Лев, так всегда и  действуй"?  За  этим должно было
следовать:  "И  все порядочные  люди  тебя  поддержат". А --  все  ли? А  --
поддержат ли?
     Мама поколебалась, но недолго. Заведя меня за какую-то дверь, она вдруг
взяла меня за  уши и крепко поцеловала. "Ты  -- мой сын! --  шепнула она. --
Иди, зверствуй дальше!"
     Должен  признать,  именно Бальмонт,  а  не  Пушкин,  не  Лермонтов,  не
Некрасов, вдруг года  два назад до этого  вечера за  какие-нибудь пять минут
показал мне, что такое поэзия.
     Я  до того читал множество всяких стихов.  Я сам  "сочинял стихи", и не
так уж плохо. Но мне и в  голову не приходило, что существует нечто огромное
и великолепное, имя чему -- поэзия.
     Мне купили  какую-то новую хрестоматию по литературе. Там среди  других
были напечатаны два стихотворения Бальмонта: "Свеча горит и  меркнет" и "Все
мне грезится море,  да небо глубокое". Первое мало чем  отличалось от многих
прочих стихов; хотя все же -- я запомнил его с первого же прочтения. Дочитав
до конца второе -- "и над озером пение лебедя белого, точно сердца несмелого
жалобный  стон",  -- я вдруг  раскрыл  глаза и рот  и  -- замер. Я  не  могу
объяснить,  что со мной в этот миг случилось, но  я  вдруг все понял. Понял,
что стихи и проза --  это  не одно и то  же. Понял, что  поэзия -- трудное и
страшноватое  дело. Понял, что  она -- прекрасна  и что  с нею  в душе можно
жить.
     Я  через всю  жизнь  пронес  благодарность  Бальмонту  за  это странное
откровение, за первое пробуждение моей  души к поэтическому слову: он открыл
мне и Некрасова,  и Лермонтова,  и Тютчева, и всех вплоть до самого Пушкина.
Так маленький ключик может отомкнуть огромную, тяжелую дверь.
     Мне было обидно, когда о Бальмонте перестали говорить, а только  махали
рукой:  "Топор зажаренный,  вместо говядины!" Я радуюсь, что  его вспоминают
теперь, потому  что я  вижу:  из фолиантов  невыносимой толчеи слов можно  и
нужно  выбрать у него сто, сто пятьдесят, двести великолепных стихотворений.
И это будет он. А разве сто хороших стихотворений -- мало?
     В 1913 году  я очень любил Бальмонта. И вот  теперь я могу рассказывать
дальше!
     Когда зал был заполнен и переполнен, меня сняли с поста, и я ринулся на
отведенное мне приставное место. И присоединился  к  собравшимся, потому что
до начала лекции остались уже считанные минуты.
     Однако  моя  торопливость оказалась напрасной:  Бальмонт не  появлялся.
Правда, я мог с самым пристальным вниманием, не спеша рассматривать публику.
Я видел передние  ряды, почти сплошь заполненные молодыми дамами и девами. Я
думаю,  это все были "дьяволоподобные  дамы и девы"; можно было  решить, что
они принадлежат к какому-то единому ордену или батальону красавиц.
     У  подавляющего большинства  были  пышные,  всякого оттенка  рыжины  --
золотистые,  медно-рыжие, каштановые"  с  бронзовым отливом, лисьего  цвета,
почти  латунные,  --   декадентские  волосы,   уложенные   в   необыкновенно
замысловатые  прически.  У  очень многих были  серо-зеленые, просто зеленые,
цвета кошачьего  глаза  глаза;  они  "носили"  их  как знак принадлежности к
касте.
     У  них были полупрозрачные  свободные  рукава,  по  большей части цвета
нежно-фиолетового  или   "морской  волны";  большие  серьги  с  зелеными,  с
аметистово-лиловыми камнями.
     -- Это все его поклонницы, -- на ухо мужу, без всякого удовольствия, но
голосом,  который  можно было  услышать и в задних  рядах, сказала немолодая
дама с резким лицом аристократки, сидевшая рядом с моим приставным стульцем.
     Заметив, что я могу ее слышать, она недовольно перешла на французский:
     -- D vergondes jusqu'aux limites! * -- Она  покосилась на меня и -- кто
знает: может быть, я  говорю по-французски? -- быстро и зло добавила a parte
**: -- Wie diese Eureunversch mte Сонечка... ***
     Муж, полный, благодушный, с аккуратной седой  бородкой, спокойно бросил
в рот пепермент ****.
     -- Vous  exag rez comme toujours, Marie!  ***** --  безмятежно пожал он
плечами,  пристально вглядываясь, однако, в этих "унфершемтых", а я подумал,
что слово "девергондэ" мне незнакомо и что надо будет его отыскать в словаре
Макарова. Я не любил слышать слова и не понимать их.
     * Развращены до предела! (франц.).
     ** Обращение "в сторону", не "на публику" (ит.).
     *** Как эта Ваша бесстыжая Сонечка... (нем.).
     **** Мятная лепешка, конфета для уничтожения запаха изо рта.
     ***** Вы преувеличиваете, как всегда, Машенька (франц.).

     Поклонницы время  от времени начинали аплодировать  мягкими  ладошками,
покрикивать: "Бальмонт,  Бальмонт!"  Сзади студенты  уже пробовали постучать
ногами.  Вышла  очень  взволнованная  Мария Ивановна  Стабровская;  дрожащим
голосом сообщила, что, по  ошибке, шофер таксомотора,  посланного за поэтом,
подвез его не к тому подъезду; что его ведут сюда "по зданию", что он сейчас
появится.
     И вот в дверях, в торце  зала против  эстрады, показалась  удивительная
процессия. Впереди, и намного обогнав остальных, шествовал студент Станислав
Жуковский, высокий, прыщеватый,  с маленькой всклоченной бородкой; он быстро
шел, неся перед собой, как  какие-то странные знаки "грядущего  вослед", две
неожиданно большие резиновые калоши на красной байковой подкладке. Он нес их
на  вытянутых руках, на  его лице было отчаяние. Он умирал, по-видимому,  от
сознания  комичности своего  положения  и  мчался  весь красный,  торопливым
шагом. За ним бежала как-то оказавшаяся уже там Мария Ивановна, таща тяжелую
мужскую шубу, меховую шапку и, поверх них, еще дамскую шубку. Далее, сердито
насупясь, следовал маленький человек в черном то ли фраке, то ли смокинге --
не  скажу сейчас, -- с красным вязаным кашне вокруг горла, концами по фраку,
потом  тоненькая  женщина,  потом  два  или  три   человека  из  растерянных
устроителей...
     Поднялся  шум; ряды  вставали -- не из почтения, -- чтобы  увидеть этот
крестный  ход; послышались приглушенные смешки, но кто-то захлопал в ладоши,
и смешки "перешли в овацию"...
     А я, пораженный до предела, ел глазами Бальмонта.
     У папы в кабинете стоял книжный  шкаф с застекленными створками дверец.
Мама придумала за  эти стекла вставлять,  по  два друг  над другом, портреты
поэтов  и  писателей.  Надо  прямо сказать,  как и в выборе  горничных,  она
руководствовалась при этом больше формально-эстетическими соображениями, чем
содержанием.
     Из-за стекол смотрели  на меня поэтому, каждая в течение отведенного ей
мамою  времени,  литературные четверки, к которым мама по  своему усмотрению
добавляла  иногда  "вне   абонемента"  и   плана   какого-нибудь   философа,
композитора или  художника;  ученых  на этом  иконостасе подвижников  духа я
что-то не помню. Не было их!
     Из года в год, сменяя друг друга и возвращаясь в разных комбинациях, на
нас, детей, смотрели из-за стекол то  лорд Байрон и юный Алексей Толстой, то
Гете и  философ  Владимир  Соловьев, похожий на Христа, то Шопен и Александр
Блок,  Шелли  и  тропининский  Пушкин...  Помню  там  сочетания неожиданные:
Веневитинов и Мирра Лохвицкая, Мария Башкирцева и Франц Лист; или, наоборот,
естественные: Аврора Дюдеван и Альфред Мюссе.
     Я видел там  и  среброволосого, благообразного Тургенева,  и  -- такого
ласкового,  такого умницу, что о его внешности как-то  даже и вопрос не  мог
встать, -- Чехова; постоял там сколько-то времени -- и,  должно быть, только
"за  красоту"   --  и   Семен  Надсон...  У   меня  составилось  не   совсем
реалистическое   представление   о   том,   как   должен   выглядеть   поэт.
Одухотворенным, по-особому  красивым  я  ожидал  увидеть  и  Бальмонта: сама
фамилия его звучала как гонг; каким же должен был быть ее носитель?
     А  теперь по  бесконечно длинному проходу  между  креслами  и  стульями
главного  зала Соляного городка сердито шагал маленький  человек С  огромной
головой.  Она  казалась огромной, потому что над его  розовым, как телятина,
лицом  странным зонтом расходились далеко  вниз и в  стороны длинные, рыжие,
мелко   гофрированные   волосы.  Маленькие  глаза  смотрели  гневно  вперед;
крошечная  ярко-рыжая   бородка  под   нижней  губой   обиженно  и  капризно
подергивалась... А впереди плыли сквозь море аплодисментов большие добротные
калоши фабрики "Треугольник"...
     Я не знал, что и подумать и куда девать себя...
     Но  еще минута-другая...  Аплодисменты  подействовали.  Бальмонт,  явно
умягченный,  появился  на  кафедре,  заметил  лежавшие там  "дьяволоподобные
цветы", улыбнувшись  понюхал  по очереди  и розы,  и туберозы,  и  мимозы...
Лекция началась.
     Странное и зудящее произвела  она на меня впечатление. С одной стороны,
все в ней волновало, все живо затрагивало меня.  Этот рыжий чудак только что
плавал по  Тихому океану,  между  похожими  на  райские  сады  островами.  И
"самоанки с челнов"  возглашали в  его честь:  "Бальмонт, Бальмонт!" (он сам
тоже делал ударение на "а").
     А  я увлекался  до осатанения  географией,  да  нет, не  географией  --
образом  мира,  космоса, вселенной; как я мог  не восхищаться им?  Я  и  про
Полинезию  уже  читал  книжку Бобина; милоликие  таитянки  и  маорийки давно
восхищали меня.
     В  то же время человек этот читал стихи,  значит,  бил меня  по  самому
чувствительному нерву. И  читал он отлично,  невзирая на ужасную картавость,
на то, что не произносил ни "эр", ни "эль", вместо "эль"  выговаривая "у", а
из "эр" делая нечто громоподобное, скрежещущее... Что  там  Васька Денисов у
Толстого с его "Гей, Ггишка, тгубку!".
     Он прочел тогда, между другими стихотворениями, удивительную "Пляску":
     Говорят, что  пляска есть  молитва, Говорят, что просто есть  круженье,
Может быть -- ловитва или битва, -- Разных чувств движеньем выраженье...
     Говорят  -- сказал когда-то кто-то, -- Пляшешь, так окончена  забота...
Говорят...
        "Но говорят,"
        "Что дурман есть сладкий яд,"
        "И коль пляшут мне испанки, --"
        "Счастлив я..."
     Трудно было  в  те  годы  указать  другое стихотворение,  в котором так
свободно, с  такой  откровенной радостью, техникой  стиха поэт передавал  бы
технику танца, ритмом слова -- ритм пластический... Я не умел тогда говорить
подобные  слова,  но  ощущать   удивительное  владение  звуком,  пляшущим  и
раскачивающимся, я уже мог.
        "Убеганьям кончен счет, --"
        "Я -- змея,"
        "Чет и нечет, нечет-чет..."
        "Я -- твоя..."
     Зал    грохотал.    Кто-то    "возглашал":    "Бальмонт!    Бальмонт!",
"дьяволоподобные"  девы ломали  под  сиреневой  кисеей  рукавов  декадентски
мягкие и  полные,  как бы бескостые, руки, и герой дня  быстрыми шагами, так
сказать "на бис", вышел уже не к кафедре, а к краю эстрады:
        "Рхтом, от бетеля кхасным..."
     Маленький,  в  черном, таком  не  самоанском, не  индонезийском,  таком
среднебуржуазном  своем   костюме,   краснолицый,   с   волосами  совершенно
неправдоподобными по  "устройству" своему, над протягивающими  к  нему  руки
упитанными молодыми женщинами он думал, что может силой слова превратиться в
"жреца",  в первобытного даяка,  в сверхчеловека, для  которого "пол  -- это
все". Картавость его усилилась: слова вскипали на губах почти неразборчиво:
        "Рхтом, от бетеля кхасным,"
        "Рхтом, от любви заалевшим,"
        "Рхтом, в стхастях полновуастным,"
        "Рхтом, как пуодом созхревшим, --"
        "Она меня напоиуа."
        "Она меня заласкауа."
        "И весь я -- гохрящая сиуа,"
        "И весь я -- "Еще! Мне мауо!""
     Девицы  и  дамы  в угаре  рвались  на эстраду.  Кто-то  нес  ему цветы.
"Горящая  сила",  сам  загипнотизированный  своим  успехом,  стоял,  странно
миниатюрный  на  сцене, смотря в зал.  Ему явно  "быуо мауо", а я  сидел как
пришибленный.
     Я, разумеется, не мог сказать тогда по поводу этих стихов и всего этого
привкуса радения то, что сумел бы  сказать теперь, 57 лет  спустя. Я даже не
был способен  отдать  себе отчет,  что меня вдруг  (или  --  не вдруг?)  так
покоробило. Я  запутался в  этих калошах,  несомых перед человеком,  в  этих
"розах, туберозах  и  мимозах",  без которых он  не  мог приступить к чтению
собственных  стихов,  в   этих  фиолетовых  прозрачностях  платьев,  в  этом
публичном  половом  хвастовстве, во "ртах"  и  объятиях... Я очень любил вот
этого Бальмонта; так почему же мне было так тошно?
     Но... тринадцать лет -- это  тринадцать  лет. На Пантелеймоновской и на
Фонтанке  было морозно, за рекой, весь  в инее,  как риф из белых  кораллов,
стыл Летний сад... Мы приехали домой. Папа  готовился к завтрашней лекции на
курсах Шуммера, ждал нас с чаем;  бабушка раскладывала пасьянс.  С  мамой  в
дом, как всегда, ворвалось оживление, шум,  разговоры. "Лев-то как отличился
-- полицеймейстера не пустил!"
     Папа посмеивался так, как если бы это все было не его дело, как если бы
он, инженер, во всей этой современной поэзии, в ее "бледных ногах" ничего не
понимал... Неправда, он отлично понимал все, хитрец; он только приглядывался
ко всему, хотел во всем как следует разобраться...
     ...Года  через два после этих событий, когда  уже  вышел в свет  первый
"опоязовский"  сборник  *  и  среди  нас,  гимназистов, склонных  к  поэзии,
распространилось увлечение  "огласовкой", "аллитерациями", подсчетом гласных
и  согласных,  мой  товарищ по школе -- Винавер, сын  известного  кадетского
адвоката, объявил свой "доклад" о поэзии Блока.
     *   ОПОЯЗ  --  "Общество  изучения  поэтической  речи",  организованное
молодыми филологами при  Петроградском университете. В нем принимали участие
многие молодые ученые: Ю. Н. Тынянов, Б. В. Шкловский и др.

     Винавер был крепко ушиблен опоязовским анализом "инструментовки" стиха.
На меня очень большое впечатление произвела та уверенная ловкость, с которой
он выуживал из живых стихов точные схемы звуковых повторов и связывал с ними
эмоциональный  строй  стихотворений. "Поэзию  Александра Блока характеризуют
типичные  сочетания  звуков,  -- утверждал он.  -- Блок любит  согласный "к"
между двух  стонущих "а": "Пл-ака-ть,  з-ака-т..." В  этих  сочетаниях  есть
что-то надрывное..."
     Утверждение это произвело на меня сильное впечатление. Дома, за обедом,
я  с  великим  апломбом  излагал  винаверовскую  гипотезу.  Меня  слушали  с
интересом.  Папа  как  будто  не  слушал;  он  с  аппетитом ел  свою любимую
гречневую кашу  (она у нас подавалась на стол  ежедневно, кроме воскресений,
отец  не мог без нее), проглядывая газеты -- ему это разрешалось, потому что
после обеда  он сразу же уходил на  Политехнические курсы или  в Землемерное
училище преподавать, --