"Се monstre pouf-fard, cet извостшик" * вывез журналиста на набережную.
У Зимнего тот остановил возницу, показывая на великолепное здание.
     -- Le  palais  du tsar, n'est  се  pas? ** --  бормотал  он  непонятно,
закрывая лицо от стужи. -- Тсар-батьюшка, oui?
     *  "Это  смешное  чудище, этот  извостшик" (смесь  французских  слов  с
искаженными русскими).
     ** Это дворец царя? Не так ли? (франц.).

     -- Верно, верно, ваше-ство! -- закивал головой лихач Сорока, соображая,
что француз по-русски -- ни слова.  -- Батюшка, как же!  Етакого бы батюшку,
да к етакой бы матушке, вот бы мы, тогда, француз, перекрестились!
     И  для  наглядности  --  ну  ни  в  какую  ничего  не  петрит по-русски
человечина, что дите малое! -- он осенил себя широким крестом.
     Говорят,  неделю  спустя  не  то  в  "Тан", не то в  "Фигаро" появилась
корреспонденция об  этой  удивительной поездке. Автор сообщал,  что  русская
езда на санях  --  занятие  для очень крепконервных,  но зато  сами  здешние
мужики -- люди наивные и патриархальные, сущие дети.
     "Я  спросил  его, живет  ли  в  этом  дворце  его  царь-батюшка?  Слезы
сыновнего  умиления заблестели  на его глазах. "Уи, -- ответил он мне,  -- э
батюшка, э матушка..." И он истово перекрестился..."
     Среди  лихачей  бывали люди  страшные; немало преступлений  было скрыто
навек благодаря  их соучастию;  немало темных  дел  --  похищений,  насилий,
крупных краж  -- прикрывали они  своими широченными спинами. Чаще всего они,
эти  лихачи,  бывали и сводниками, и ростовщиками...  Зимой они  носились на
великолепных   беговых   санках   с   медвежьими  полостями,   с   фонарями,
вмонтированными в торцовые срезы оглобель; летом -- ко дням мировой войны --
в отличных  кабриолетах  на  пневматических шинах. Их  упряжка,  их кони  по
внешнему  блеску, по статям, по рысистым качествам порою могли соперничать с
самыми лучшими выездами богатейших людей.

        "Вейки"
     Слово "вейкко" по-фински  значит:  "брат, браток, землячок" -- что-то в
этом роде. Русское (точнее петербургское) "вейка" для всех нас полвека назад
означало нечто весьма приятное: "веселый масленичный извозчик".
     Как  только  начиналась "мясопустная", предшествующая  великому  посту,
неделя  (по замыслам церкви,  она,  собственно, была уже "постной",  мирянам
нельзя  было "вкушать  мясную  пищу",  но  пища "сырная" --  масло, сметана,
молоко,  --  хоть  и была "скоромной", разрешалась.  По древней же  народной
памяти, этот праздник был  веселым, плотским пережитком  еще языческой Руси,
ликованием в  честь древних славянских богов,  радостью вступления в  весну,
русским карнавалом. Обжоры  наша умели  и  самый пост  превратить в  подвиги
лакомства -- с балыками,  с семушкой и белорыбицей, с демьяновыми "ухами"  и
собакевическими "осетрами". Народ помнил еще, что масленичный понедельник --
это  "встреча", вторник  --  "заигрыши",  среда  --  "лакомка",  четверг  --
"разгул"... Народ в деревне выезжал  на  праздничное катанье на доморощенных
рысаках. Чем-то должны были залениться эти катания  и в хмуром,  щепетильном
Питере) --  словом,  как  только приходила  "широкая  масленица",  --  город
существенно менялся. И главным образом "в транспортном аспекте". Обиженные и
огорченные  "извозцы"  вдруг куда-то  исчезали.  То  есть  как --  исчезали?
Конечно,  они  были тут  же, но держались  тише  воды,  ниже  травы, радуясь
каждому случайному седоку,  не рискуя нигде,  ниже  и с пьяных,  запрашивать
нелепую цену, только безнадежно отмахиваясь,  когда, нанимая, их спрашивали,
согласны ли они везти, допустим, в Тентелеву деревню  или к Уткиной  заводи.
"Да, барин, хоть -- к шашку!" *
     * Шашко -- в псковском говоре "домовой", "черт", "кикимора".

     Вместо них  на  улице с понедельничного  утра  (а самые задорные -- и с
воскресного  вечера)  в  великом  множестве Появлялись  лохматые "чухонские"
лошадки,  запряженные  --  эта в  легковые саночки,  та  в  обычные сельские
розвальни, со сбруями, разукрашенными разноцветными ленточками, увешанные --
где попало,  случалось  даже у корня  хвоста -- голосистыми  колокольцами  и
бубенцами,  большими,  маленькими,  басистыми,  дискантовыми...  Иная  такая
лошаденка вся тонула в пестрых тряпочках и  в звенящей меди; по тихим улицам
уже  издали  слышался  мелкосеченый,  жизнерадостный   суставчатый  звон.  У
стариков светлели лица -- точно так когда-то  "мчалась тройка почтовая!", --
а ребята с утра до ночи клянчили  у матерей:  "Мам,  на  венке! Мам, хочу на
вейке..."
     Всюду начинало пахнуть  свежим  сеном,  крепким финским табачком; всюду
слышалась   коверканная   "ингерманландско-русская"  речь.  И  насколько  же
приятнее было вместо приевшегося: "Да  положите,  барин, четвертак!" -- хоть
раз в году услышать долгожданное: "Рицать копеек -- райний сэна!"
     На козлах  вейки или в  передке саней, на куче сена, сидел,  как клуша,
закутанный  карьялайнен  *,  в кожаной  ушастой  афинской" шапке  с  меховым
шариком наверху, с короткой трубкой в зубах, молчаливый,  мрачноватый, сущий
угрюмый "пасынок природы".
     * Житель Карельского перешейка (финск.).

     Он не реагировал  ни  на  что. В  его розвальни могла  ввалиться шумная
студенческая компания, с "Через тумбу, тумбу -- раз!"  или с  "Выпьем мы  за
того, кто "Что делать?" писал",  -- он, не оборачиваясь, через плечо называл
свою "сэну" и ударял  густошерстую,  словно  валеную,  "шведку"  кнутиком по
заиндевевшему крупу. Мог сесть,  чудачества  ради, какой-нибудь накушавшийся
блинов почтенный  чиновник с  молоденькой  супругой,  -- вейка  бурчал  свое
"рицать  копеек"  и трогал с  места.  Но он  же  мог, завернув  между  двумя
седоками к  ближнему  трактиру,  пропустить  глоток и  вдруг завести на ходу
бесконечную, унылую, отзывающую зимней поземкой, замерзшими болотами -- свою
"чухонскую" песню. Такую, помните, как у Салтыкова-Щедрина:
        "Была у Давида корова,"
        "Ах, корова! Забрал ту корову ленсман,"
        "Ах, ленсман!"

     Остановить его тут оказывалось уже невозможно.
     Он мог, сторговавшись за четвертак, повезти вас хоть себе  в Парголово,
но где-нибудь между Озерками и Шуваловом вдруг остановиться в чистом поле на
всем ветру и заявить: "Лезай! Вацать пять копеек -- конец был..." И сдвинуть
его с места без новой ряды было немыслимо.
     Над  вейками  посмеивались,  о вейках  рассказывали всякие  пошехонские
истории, но веек любили.  Никто не хотел в  эти  семь дней ездить на скучных
извозчиках, хотя самые дошлые  из них тоже пускались на хитрости, подвязывая
к  дуге  какой-нибудь жалкий  шарок или вплетая  в  лошадиную  гриву цветную
тряпочку... Нет! Эти номера не проходили!
     Но  за  вейкинским  весельем,  за  всем  этим шумом,  звоном  бубенцов,
мельканием ленточек, загороженная ими, шла своя жизнь. И вдруг прорывалась.
     Как-то  семья  наших  знакомых  --  году  в  двенадцатом,  что  ли,  --
взгромоздилась на  вейку, чтобы  ехать  к нам, на  Выборгскую.  Доехали  они
благополучно -- вейка оказался бодрый,  --  но и  муж  и жена  были смущены:
"Черт его ведает, какой-то ругатель попался!"
     Ругатель не  задевал  седоков; он поносил только  своего конягу, но при
этом не прибегал к предосудительным, но  по крайней  мере  знакомым  русским
выражениям,  а кричал  на лошадь  --  и  с такой  злостью!  -- что-то совсем
невразумительное: "Но! Я тебя, раклятый, поприков!.."
     -- Скажите мне ради бога, что это "поприков" значит?
     А  значило  это очень  простую вещь.  Губернатором  Великого  княжества
Финляндского  еще в конце прошлого века был  назначен генерал-адъютант Н. И.
Бобриков, яростный черносотенец и русификатор. В  1904 году его убили. И вот
прошло восемь лет, а память об этом ненавистном всей Суоми человеке жила еще
даже в душе пригородного питерского "убогого чухонца".
     ...В 1900  году в Петербурге на "масленой" звенели бубенцами 4755 веек!
Это уже не моя память. Это -- вычитано из книг.

        "Конка"
     Официально этот вид транспорта именовался так: "конно-железная дорога".
Теперь только бронтозавры вроде меня представляют себе хорошо, что это такое
было.
     По улице проложены рельсы -- всюду только одна колея. Кое-где эта колея
образует  "разъезды"  с раз и навсегда переведенными стрелками:  тут "вагоны
конно-железной дороги" встречаются и расходятся на своем пути.
     Вагоны эти выглядели внушительно. По длине они примерно равнялись нашим
трамвайным  --  только,  конечно,  не современным четырехосным,  а  прежним,
двухосным, легким. В высоту же они намного превосходили их.
     Вообразите на крыше современного  трамвая двойную скамью во  всю длину,
на  которой  можно  сидеть   спинами   друг  к  другу,  лицами  --  к   двум
противоположным  сторонам  улицы.  По бортикам крыши -- легкие перильца, а к
ним,  с  внешней  стороны,  прикреплены  длинные  рамки выполненных на жести
вывесок  и рекламных объявлений:  чаще всего восхваляющих "коньяки  Шустова"
или  "швейные машины компании  Зингер  -- лучшие в  мире". Все это закрывает
ноги  сидящих,  но не  мешает им  любоваться поверх рекламы стенами домов  и
тротуарами.   Высота  всего  сооружения   получалась  довольно  солидная,  с
теперешние двухэтажные автобусы и троллейбусы.
     Вагоны конки были выкрашены все одинаково в  синюю  --  темно-синюю  --
густую краску. "Моторы"  -- пара гнедых  (или  сивых,  или  вороных,  бывало
по-всякому) --  могли  припрягаться к валькам,  укрепляемым у  обоих  концов
вагона.  С  обеих  площадок   "на   империал",  на   крышу,  вели   довольно
легкомысленно устроенные полувинтовые  лесенки -- находка для карикатуристов
лейкинского типа, с  наслаждением изображавших ножки поднимающихся на второй
этаж красоток,  за которыми хищными глазами следят снизу  почтенные усачи  и
бородачи,  пузатенькие  купчики в картузах, желчные  чиновники  в  форменных
пальто, с зонтами и тросточками, озирающиеся провинившиеся мужья с аккуратно
упакованными  "покупками"  в  желтой  бумаге,  подвешенными  на   деревянных
палочках  толщиной  с основательный  карандаш,  с рубчиком  посредине,  дабы
бечевка  не соскальзывала.  Красотки были в юбках, волочащихся  по  земле  и
потому кокетливо приподнимаемых, в шляпках, ширина полей  которых возрастала
от года к году -- опять-таки тема для  юмористов: им ведь в те годы, бывало,
достаточно было палец показать, чтобы они разразились "безумным смехом".
     Нам  сейчас,  может  быть, и  длиннейшие  юбки  тех  времен,  и  шляпы,
укрепляемые на  головах при помощи длиннейших,  по пол-аршина (по тридцать с
лишним сантиметров) булавок, острые концы которых грозили глазам подростков,
тоже  показались  бы  смешными.  Но  куда  смешней   было   то,  что   тогда
представлялось  само собой разумеющимся, мимо  чего проходили без улыбки  --
удивились  бы, если бы кто-нибудь  засмеялся!  Сама конка была сущей уморой,
если судить о ней из нашего далека.
     Вот она погромыхивает по рельсам где-нибудь на Каменноостровском или на
Кронверкском, погромыхивает тяжко и неторопливо: ну с какой  скоростью может
двигаться   огромный  железный  вагон,  влекомый  двумя,  пусть  даже  и  не
извозчичьими, хорошо кормленными лошадьми? Для каждого  из граждан 1970 года
-- я не говорю о мальчишках -- не  представило бы  ни малейшего труда слезть
на ходу с этого рыдвана где-нибудь на углу Пушкарской  и Введенской, наддать
ходу, догнать вагон у Народного дома и снова вскочить в него.
     И  тем  не  менее  чуть  ли  не каждый день  в  дневниках  происшествий
сообщалось:  "Человек под конкой!", "Еще одна жертва городского транспорта".
И  борзописцы   того  времени  изощрялись:  "Пора  обуздать  наших  коночных
Гекторов!",  "Автомедоны  из  управления  конно-железных  дорог   становятся
угрозой жизни петербуржцев!"
     Сейчас представить себе не могу, какую находчивость надо было проявить,
чтобы умудриться кончить жизнь  под этой  добродушной черепахой -- тогдашней
копкой. А умудрялись!
     Конка приближается к мосту -- Троицкому, Литейному, Николаевскому. Мост
--  это  гора, и двух лошадиных  сил недостаточно для подъема вагона на  его
выпуклость.
     Но проблема хитроумно разрешена.
     На подступах к мосту  есть маленькие загончики  -- на этом берегу  и на
том. Здесь имеют местопребывание  резервные  "HP" -- куда  более заморенные,
более  старые  ветеранки  коночного  дела.  Они  стоят,  помахивая хвостами,
отгоняя мух и жуя отвислыми губами в мокрых пустых холщовых торбах:  им тоже
дают овес, но мало.
     Вагон подошел. На его передней площадке стоит, держа в руках вожжи, как
античный боец на квадриге, не вожатый, не возница, -- "кучер". Он действует,
как и все кучера, -- "браздами", но  (это же все-таки -- конка, новейший вид
транспорта!) по правую  руку от кучера  -- изогнутый  штырь с рукоятью. Если
вращать его,  натягивается  цепь, прижимает к  колесам колодки, и  вагон  со
скрежетом останавливается.
     Рукоять  тормоза устроена затейливо. На ней укреплен небольшой (но и не
маленький, с хорошую  кухонную  ступку,  похожий  на  нее  и по виду) медный
колокол. У него не простой язычок. Он связан  с особой муфточкой, движущейся
вверх и вниз. Если ритмически опускать  и поднимать муфточку  на ее стержне,
язык качается вправо и влево и звонит...
     Господи  боже  мой,  как  меня  поражало   в  нежном  детстве  мудреное
устройство этого колокола! С каким упоением я тряс -- вверх-вниз, вниз-вверх
-- никелированные шары на  тогдашних  кроватях, изображая конку;  как  долго
верхом моих  честолюбивых  мечтаний была  завидная карьера коночного кучера.
Едет и звонит. Звонит и едет! Что может быть восхитительней?!
     ...Конка остановилась. Из загородки вывели двух кляч, уже с постромками
и деревянными вальками, их  прицепили к  боковым крючьям передней упряжки, и
вагон  пополз  на  мост.  Дополз  до  середины,  остановился; дополнительные
"двигатели" возвращаются в свою загородку, и громоздкое сооружение  начинает
-- на тормозах -- опасный спуск на ту сторону.
     Внутри коночный вагон был оборудован двумя длинными  крашенными красным
маслом скамьями вдоль  окон, из  конца в  конец.  Над обеими дверьми  висели
фонарики; по вечерам в них горели, тускло освещая внутренность конки, свечи.
Еще  один  малюсенький  фонарик с  рефлектором имелся на груди  у кондуктора
(никаких кондукторш  не было),  --  без  него  он не смог бы  разобраться  в
билетах, а они  были разных сортов: за пятак -- вовнутрь, за три  копейки --
на  верхотурку.  Были  еще и  "пересадочные", на  копейку дороже: взяв такой
билет, вы  могли доехать до пересечения двух линий и  пересесть бесплатно  в
вагон другого маршрута.
     Вот на такой конке и ездил в те годы весь демократический, для которого
уже "извозец" был великой роскошью,  Петербург: рабочие  с далеких  заводов,
если  нельзя было  пройти пешком, студенты -- в дождь или  в  сильный холод,
мелкие  чиновники ежедневно, чиновники повыше рангом --  от случая к случаю,
горничные,  модистки,  хористки  из  мелких  театриков,  ночные  бабочки  --
возвращаясь домой  после нелегкой  своей работенки...  С раннего утра ползли
они по улицам, огромные синие вагоны, зимой -- залепленные снегом, с наглухо
замерзшими  стеклами,  настылые,  мрачные;  летом  --  пестреющие   женскими
шляпками,  с  империалом, то  над  чем-то  хохочущим, то  мирно  созерцающим
окрестный пейзаж... Шляпки, шляпки, черные котелки, мягкие панамы... И вдруг
-- дождь, и вся конка сразу покрылась множеством черных зонтов, точно на ней
вмиг выросло три или четыре десятка грибов.
     Смешно все  это?  Да,  конечно смешно.  Смешное,  старое время, смешная
жизнь, медленная, болотистая, тихая...
     Но когда  я закрываю глаза  и передо мной встает в  зимнем туманчике, в
метели, в питерском июньском дожде высокий призрак дребезжащей на ходу всеми
стеклами синей громады, мне приходит в голову, что по ступенькам таких конок
поднимался иной раз на империал Александр  Блок и оттуда  видел свои  улицы,
свои фонари и аптеки, своих Незнакомок и Фаин; что много раз в их немудрящих
кузовах мог ехать  и молодой, еще не успевший накинуть на плечи свои будущие
богатые бобры, Шаляпин; что -- очень вероятно  -- в таких вагонах промозглым
утром  или  чахоточным,   слезливым  вечером,  куда-нибудь  на  окраину,  на
конспиративное собрание,  на  встречу  с  вырвавшимся из  ссылки  товарищем,
просто на занятие  рабочего кружка, мог, погрузившись  в  чтение  газеты или
просто задумавшись за поднятым воротником  пальто,  добираться и встретиться
каждому из нас, тогда уже живших, и помощник присяжного поверенного Владимир
Ульянов.  И тут  смех уходит в сторону,  и на  его  место встает почтение  к
прошлому, большая гордость, что оно было и что я его помню.
     Каждому овощу свое время. Конке -- тоже.

        "Паровички"
     Кончив в  таком элегическом роде предыдущую  главку, я упустил сказать,
что,  к примеру, в том  же, многократно упомянутом мною, "моем"  девятисотом
году эти самые конки перевезли девяносто один миллион  пассажиров, из общего
числа  в  миллион   двести  пятьдесят  тысяч   жителей  Петербурга.  Каждого
петербуржца старуха-конка прокатила семьдесят три с  половиной  раза; каждый
взял семьдесят три билета, семьдесят три раза видел  все, о чем я только что
вам  рассказал.  Значит,  ее  роль  в  жизни  города  была весьма  и  весьма
серьезной.
     А теперь -- о паровиках.
     Они, в общем,  тоже числились тогда в официальных отчетах  как "паровые
конные железные дороги"; почему так -- не берусь объяснить.
     Таких линий было  на моей памяти две. Одна -- "Клиника Вилье -- Круглый
пруд"  в  Лесном  -- была  мне  близка  и мила в  раннем  моем  детстве.  До
двенадцати лет, когда закончилось все мое выборгскостороннее житье.
     Другая  начиналась   в  странном  закоулке  у  Знаменской  площади,  за
колоссальным и известным  всем петербуржцам "домом  Фредерикса"  (теперь там
помещается гостиница "Октябрьская").  Тут  прямое продолжение Старо-Невского
проспекта выходило к Лиговке  сквозь  огромные арки  этого дома, и почему-то
именно   оно   получило  название   "Первой   Рождественской".   На   Первой
Рождественской  и  была  петля  не  петля,  скорее  -- тупичок,  этой второй
городской  железнодорожной линии.  Она тянулась отсюда  до деревни Мурзинки,
туда, далеко за Обуховский сталелитейный завод.
     Более или  менее  обычный маленький локомотив был  как бы обшит  некоей
прямоугольной металлической коробкой, превращен в нечто похожее на заводские
"паровозы-танки". Внутри коробки вокруг котла был проход, по которому гуляли
важный спокойный механик и всегда  черный, измазанный углем молодой помощник
-- кочегар. Сквозь боковые и  передние смотровые окна без стекол можно  было
так ясно, как никогда на железных дорогах, увидеть внутри тупой торец котла,
и топку,  и  манометры, и  слабо поблескивающий замасленной  сталью  большой
рычаг  -- "реверс"; созерцание всего этого завораживало меня, и няня подолгу
теребила "мальчика"  за руку: "Ну  идем,  Левочка. Ну  и  что  тут смотреть,
Левочка?! Ахти-матушки, черные, грязные, как  трубочисты  какие!" У нее  был
один угол зрения на мир, у меня -- другой.
     По-видимому, управление было с обоих концов локомотива: на тупике он не
разворачивался, а просто, отцепившись, уходил на стрелку, со звоном колокола
-- точь-в-точь такого же, как  у  конок, --  пробегал мимо  своего состава и
прицеплялся к нему уже с другой стороны.
     Вагоны  --  коночного типа, некоторые -- тоже с империалами;  но были и
открытые, летние. Вдоль  этих на всю длину тянулись  общие подножки; сиденья
на  платформах  были  расположены поперек; стенок  не было, а входные проемы
задергивались бело-синими занавесами, спускавшимися с крыши. На  крышах  и в
открытых вагонах ездить было  приятно, если  вам,  как  мне  тогда, в высшей
степени  безразличны копоть и искры, вылетавшие из  короткой черной трубы