Фрейд уподобляется писателю,
который не только  убежден в том, что за его рассказом стоят реальные факты,
но и утверждает, что все произведение - чистая правда.
     Дора  - героиня особого рассказа, и Фрейд  не скрывает своего удивления
ее  поведением с преследовавшим ее господином Зелленка. Когда он обнял  ее в
пустом  магазине  - продавцы ушли, девушка  была  у двери на лестницу, - это
"чувство  сильного  отвращения",  по  мнению  Фрейда,  было  нездоровым.   У
нормальной  девушки   это  объятие  вызвало  бы   сексуальное   возбуждение,
сопровождающееся "ощущением  в гениталиях". Фрейду нужно было доказать,  что
девушка страдает от  истерии,  и  это  стало  готовым доказательством.  Если
тринадцатилетняя девочка  чувствует отвращение от  поцелуя, не говоря уже об
эрегированном  члене господина  Зелленка, который,  видимо, должен  был  еще
более увеличить  ее удовольствие, это  "несомненная  и бесспорная  истерия".
Возможно,   такое   уверенное   предположение  было   частично   связано   с
воспоминаниями о  Гизеле  Флюс. Ей  тоже  было  тринадцать, когда Фрейд  был
влюблен в нее во Фрейбурге.
     В очерке "четырнадцать" смотрелось лучше, чем "тринадцать". В Вене этот
возраст считался брачным, и  Фрейд  не хотел  обвинить  уважаемого господина
Зелленка  в  противоправных  действиях.  Тринадцать лет в  1900 году  было и
старшему  ребенку Фрейда, Матильде. Анализ Доры начался  или непосредственно
перед ее днем  рождения 16 октября, или  после него. Интересно, Фрейд думал,
что и Матильда должна испытывать приятные "ощущения в гениталиях", если бы к
ней стал приставать друг семьи?  Но Матильда была его дочерью, а не героиней
книги.
     В  этом  очерке Фрейд  впервые  подробно  и открыто  описывает  процесс
психоанализа. В "Этюдах по истерии" в 1895 году этот метод все еще находился
на  стадии  разработки,  и  ему  приходилось  скрывать моменты, связанные  с
сексом, чтобы не испугать  Брейера и  коллег, поставлявших  ему пациентов. К
1900 году Фрейд стал старше и смелее.
     Анализ  перешел к  нервическому кашлю Доры. Девушка  рассказала Фрейду,
что  госпожа  Зелленка любит  ее отца только  потому,  что  он  "человек  со
средствами". Фрейд  решил,  что  за этой фразой  кроется обратное. Ее отец -
"мужчина  без  средств".  Это  могло означать только  одну  вещь,  очевидно,
связанную с сексом, - он был импотентом. Дора согласилась с Фрейдом.
     Как мог импотент иметь связь  с любовницей? Фрейд  в результате анализа
пришел, как  это часто бывало,  к идее  орального секса, о котором Дора была
хорошо  осведомлена.  Фрейд  заявил,  что  зуд  в  горле  и  кашель  -   это
бессознательные  продукты фантазии Доры об оральном  сексе между ее отцом  и
его  любовницей. Впрочем, позволяла  ли импотенция  совершать фелляцию и как
это происходило, осталось невыясненным.
     Фрейд объяснил Доре, в чем заключается ее проблема. Всему виной любовь,
которую она  испытывает  к  господину Зелленка (бессмысленно  это отрицать);
эдипова любовь по отношению к отцу, вызванная ею из прошлого, чтобы отец мог
защитить  ее  от последствий  любви к господину К.; гомосексуальная любовь к
госпоже Зелленка (ключом к этому стали слова о "великолепном белом теле").
     Как все  это  сложно!  Доре  приснился  горящий  дом,  отец  у кровати,
шкатулка с драгоценностями,  которую  ее мать хотела спасти от пожара. Фрейд
нашел во сне связь с ночным недержанием мочи и гениталиями Доры  (шкатулка),
а  также  детской  мастурбацией,  которая  и  вызвала  недержание.  За  сном
скрывалось желание, чтобы отец спас ее от искушения  в ситуации с господином
Зелленка, как когда-то  в детстве  он спас ее от мочеиспускания в постель. В
основе ее истерии была детская мастурбация,  связанная с ночным недержанием,
влагалищными выделениями и отвращением к самой себе. Фрейд писал:

     Если Дора чувствовала, что не может отдаться любви  к [Зелленка], если,
в  конце  концов, она подавляла  это  чувство вместо того, чтобы подчиниться
ему, ее решение зависело в  первую  очередь от преждевременного сексуального
удовольствия и его последствий.

     31  декабря  1900 года Дора отказалась от анализа.  Она  попрощалась  с
Фрейдом,  пожелала  ему  счастливого Нового года  и  навсегда  покинула  его
кабинет.
     Какие бы секреты он ни раскрыл, он выслушивал то, что она ему говорила.
Но, с ее точки зрения, Фрейд тоже был частью подавляющего ее мира мужчин. Он
получал деньги от ее отца, чтобы сделать ее более  послушной, и  мог сказать
ей  -  что он и сделал во время последнего сеанса,  когда она уже объявила о
том, что прекращает  лечение, - что она  совершенно  серьезно  хочет,  чтобы
Зелленка развелся со своей женой и женился на ней.
     Поколения  аналитиков  считали  "Случай истерии" святой правдой. Только
саму Дору Фрейду не удалось  убедить. Даже тогда Фрейд признавал, что анализ
не дал, да и по сути своей не мог дать  полных  ответов на вопросы. Впрочем,
теперь ее история - всего лишь музейный экспонат.
     В этой истории есть и неразгаданные  тайны самого  Фрейда, в частности,
его отношение к героине (причем сам он был  таким же участником истории, как
и она).  Позже перенос эмоций и желаний,  или "трансфер", между пациентом  и
аналитиком стали считать взаимным процессом, но сначала придавалось значение
только эмоциональной  реакции пациента по отношению к  аналитику.  Фрейд все
еще осваивал в то время метод анализа, в котором пациент  наделяет аналитика
качествами  (хорошими  и  плохими)  людей,  с  которыми  у  него   сложились
взаимоотношения до того. Дора,  как считал Фрейд, видела в нем сначала отца,
а потом Зелленка. Но  (как он говорил)  он  заметил это изменение  отношения
слишком поздно,  чтобы убедить ее не прекращать анализ и не мстить тем самым
образу Зелленка в его лице.
     Обратная передача  - эмоциональное отношение  Фрейда  к  пациентке -  в
рассказ не входит. Она просто раздражала  его,  в первую очередь потому, что
ушла  именно в тот момент, когда  он считал (а как же  иначе?),  что вот-вот
вылечит ее. Невозможно выйти необожженным, выразительно пишет  он, из борьбы
со "злейшими полудикими демонами, населяющими человеческую душу". Но чувства
Фрейда по отношению к Доре, вероятно, были не менее сложными, чем ее чувства
к  нему. Его вопросы  касались  мельчайших подробностей ее половой жизни, и,
хотя этот допрос совершался  ради  лечения, трудно представить,  что мужчина
мог изо  дня в  день говорить  об этом с  молодой женщиной,  по  сообщениям,
привлекательной  и,  без  сомнения,  интересующейся половыми  проблемами,  и
оставаться совершенно равнодушным к неизбежному напряжению между ними.
     Фрейд  не забывал  заранее защищаться  от возможной  критики  по поводу
своей откровенности. Он понимал, что многое врачи,  "по крайней мере, в этом
городе", читают истории болезни, подобные этой, "каким отвратительным это ни
кажется",  как "roman  a  clef*, предназначенный для личного  удовольствия".
Возможно,  он  имел  в  виду  и  истории  Крафта-Эбинга,  но  те были  более
бесстрастны  и  сухи,  в них  не  было  той  полноты  и  яркости,  усиленных
художественным даром Фрейда, благодаря которым Дора и окружающие ее люди так
реалистичны и чувственны.

     *  Роман  о  реальных  лицах  и  событиях,  изображаемых  с  некоторыми
художественными изменениями (фр.).

     В другом  месте  Фрейд оправдывает  свой подход  к  подобным  вопросам,
утверждая, что он общался с Дорой "сухо и прямо",  о приятном возбуждении не
было и речи. Он  пишет, что  "менее  отталкивающие"  сексуальные  извращения
"широко   распространены  среди   всех  людей,  как  известно  всем,   кроме
специалистов, пишущих статьи на эту тему".
     Это скорее  усиливает  подозрение,  что  Дора интересовала  Фрейда  как
женщина больше,  чем  он  себе в этом признавался. Психоанализ  впоследствии
стал  принимать   это   явление   как   должное.  В  случае  Доры  постоянно
присутствующая   сексуальность   чувствовалась   в  рассказе   и,  возможно,
способствовала  тому,  что  девушка  увидела во Фрейде еще  одного  мужчину,
усложняющего ей  жизнь. Не казалось ли ей, когда  она уходила от него,  что,
несмотря на  всю оригинальность и яркость,  его захватывающая теория - всего
лишь выдумка?
     Некоторое время Фрейд  поддерживал с ней  связь. Больше года спустя,  в
1902 году, она побывала у него, чтобы сообщить, что чувствует себя лучше. За
это время она  повидала  госпожу Зелленка и  насладилась  небольшой  местью,
сказав ей, что знает  о  ее романе.  В конце 1903 года  она вышла  замуж  за
человека на девять лет старше себя, родила ребенка, приняла протестантство и
исчезла из поля зрения Фрейда.
     Ее  брак оказался несчастливым,  и она посвятила себя  игре в  бридж. В
1920-х годах в возрасте сорока  лет она обратилась к другому психоаналитику,
Феликсу Дейчу, личному врачу Фрейда,  и тот услышал от нее горестную историю
о мужчинах,  сексе  и  запорах. Кроме  того, она  вела себя,  как решил  он,
кокетливо.  Но Дейч, приближенное лицо  Фрейда,  знал  все  нелестные вещи о
Доре, причем самым  плохим было то, что она демонстративно ушла от Фрейда. В
1957 году он цитировал  замечание Фрейда о том, что она была "одной из самых
отвратительных истеричек", каких он когда-либо встречал.  Эти слова  были ее
эпитафией  до  тех  пор,  пока  уже совсем  недавно  ее  не  реабилитировали
сторонники феминизма и пересмотра теорий Фрейда.
     Одна  из внучек Фрейда, доктор  Софи Фрейд (дочь Мартина, родившаяся  в
1924  году, гражданка США), писала в 1993 году языком,  который очень удивил
бы  ее  деда, о  том,  что история  Доры - это история  "талантливой,  умной
еврейской женщины среднего  класса, которая  провела  подростковый возраст в
дисфункциональной  семье  в женоненавистнической и антисемитской  Вене,  под
эмоциональным  гнетом враждебного окружения, сформировавшего ее жизнь". Хоть
какую-то награду  она все же  получила: другого такого рассказа,  как о ней,
Фрейд не написал.
     К  моменту  выхода очерка в свет в  1905  году Фрейд  начал  постепенно
определять,   какой  тип  пациентов   его  интересует.   Они   должны   быть
интеллигентными   и  воспитанными:  "Если  врачу  приходится  иметь  дело  с
никудышным характером, он  вскоре  теряет к нему интерес,  который необходим
для глубокого  проникновения  в  психическую жизнь  пациента". Ненадежные  и
необразованные  люди,  "никчемные",  не  подходили  для  его  лечения. Фрейд
подразумевал,  что  пациент  должен быть польщен,  если он  соглашается  его
анализировать. Эта процедура не для  грубых и глупых  людей, не для простого
народа, от которого Фрейд отгораживался еще десятки лет до того, когда писал
Марте о "толстой шкуре и легкомысленных привычках" толпы на ярмарке.
     Своим  коллегам  из кружка он  говорил (в 1906 году),  что  от  невроза
практически  свободны  две  группы людей: пролетарии  и принцы. После первой
мировой  войны  это  стало  вызывать  сомнения,  когда  стало ясно,  что эти
категории просто не обращаются к врачам.  Тем не менее психоанализ продолжал
оставаться  привилегией образованных, цивилизованных  и богатых. Уже  к 1904
году предполагаемый курс лечения должен был составлять  "от шести месяцев до
трех лет". Это  требует  большой решимости и не меньших средств. Операция на
мозге стоила дешевле. В  отличие  от демократичного Альфреда Адлера, который
сидел по одну его руку на  встречах кружка (а Штекель - по другую), Фрейд не
владел лексикой, которую  можно  было использовать в разговорах с водителями
трамваев и дворниками, и счел бы непрактичными попытки ее освоить.
     Он  отдалился от  остальных и создал метод психотерапии себе под стать,
хотя применение его собственных приемов к нему самому  - дело неблагодарное.
Среди требовательных клиентов-буржуа, тени которых по сей день проносятся по
тротуару возле  его  квартиры, попадались и  более легкие случаи. Однажды  к
Фрейду где-то в 1905 году пришел студент психологии из Швейцарии, Бруно Гец,
с  жалобами  на  головную  боль  и проблемы  со  зрением.  Геца  прислал его
профессор,  который  сначала  удостоверился,  что  Фрейд прочитал  несколько
стихотворений студента. Гец, который впоследствии стал писателем, обнаружил,
что свободно беседует с Фрейдом, и тот произносит: Что ж, мой студент Гец, я
не  буду вас анализировать. Живите счастливо  со  своими комплексами". Фрейд
выписал ему рецепт для глаз, спросил, когда тот последний раз ел отбивные, и
отправил его, дав конверт с "небольшой платой за то удовольствие, которое вы
доставили  мне своими стихами  и рассказом о своей  молодости". Вернувшись к
себе, Гец  нашел в конверте двести крон и  расплакался. Чтобы заработать эти
деньги,  Фрейду  нужно  было  не  раз  принять  пациента.  Но напоминание  о
молодости того стоило.
     Гораздо  чаще  он  подчеркивал,  как   серьезны  случаи,   которыми  он
занимается. Психоанализ, писал он, создан  "для лечения пациентов,  навсегда
исключенных из нормального существования". Он даже  утверждал (в 1905 году),
что пока использовал психоанализ только "в самых тяжелых случаях" и все  его
ранние пациенты  проводили "многие  годы в санаториях".  Это  не  может быть
правдой (разве  Эмма  Экштейн находилась в  больнице годы?), но Фрейду  было
необходимо подчеркнуть, что в мире  столько  несчастных людей, которых нужно
вылечить,  и что он может преуспеть там, где  другим,  особенно традиционным
психиатрам, это  не удается. Со своими коллегами он теперь  обращается более
тонко: на медицинском собрании  в Вене в  декабре 1904 года  он говорит, что
"мы, врачи"  все занимаемся  психотерапией того или иного рода, и иначе быть
не может, раз этого требуют пациенты.
     Он становится все  более  известной  фигурой  на  венской сцене,  почти
знаменитостью  - с дурной славой. Австрийские и немецкие психиатры наперебой
осуждали его. В. Шпильмейер выражал сарказм по поводу Доры. А. А. Фридландер
в  рецензии  на  "Случай  истерии" говорил о "джунглях странных фантазий,  в
которых задыхается интеллектуальная работа автора". Секс, лежавший  в основе
теорий Фрейда, был и  причиной всех  возражений. Его критики и в то время, и
сегодня замечали странный полет фантазии Фрейда, но главное, что вызывало их
отвращение, имело более глубокие культурные корни. Они были голосом прошлого
века,  считавшего,  что половое  поведение не имеет  значения для  серьезной
медицины,  и  возмущались  тем,  что  теории  Фрейда   делают  отрицательным
традиционный образ человека, представляют  его иррациональным и  управляемым
тайными желаниями, о которых мужчины не говорят вслух, а женщины не должны и
думать.
     С Фрейдом или без него подобное отношение было так  или иначе обречено.
Над проблемами  сексуальности работали Крафт-Эбинг  и Мориц Бенедикт в Вене,
Флис  в   Берлине,  Гавелок  Эллис  в  Англии   и   многие   другие.  Эллис,
непрактикующий врач, который черпал свой материал из книг и личного опыта, а
не  от  пациентов,  был  первым английским  автором,  написавшим на эту тему
что-то  разумное  и  четкое. Первый  том своего  новаторского  "Исследования
психологии  секса" он  опубликовал  в  Германии  в  1895  году.  Эта  работа
находилась в типографии как раз в момент выхода  в свет "Этюдов по  истерии"
Фрейда и Брейера. Первый том был  посвящен гомосексуализму, запретной теме в
Лондоне, столице европейского ханжества как в то время, так и сейчас. Именно
поэтому  он вышел сначала на  немецком  языке.  После опубликования книги на
английском языке в 1897 году (это сделал немецкий издатель  порнографической
литературы,  которому  для того,  чтобы  скрыть свою  деятельность, пришлось
организовывать в Англии подставное  университетское издательство)  она  была
запрещена и оставалась под запретом много лет.
     Если бы некоторые работы  Фрейда, например "Дора", были переведены  так
рано,   их,  возможно,  ждала   бы  та  же  участь:  рецензент  "Британского
медицинского журнала" без колебаний назвал работу Крафта-Эбинга  в 1902 году
"отвратительной" и посоветовал врачам не читать  ее.  Однако в  конце концов
даже англичане поняли, что Эллис, Крафт-Эбинг, Фрейд и иже с ними не причина
развития событий, а их следствие.
     Фрейд становился все более уверенным в  своей правоте, но так и не стал
толстокожим. Он никогда  не забывал плохих рецензий,  обидных слов, насмешек
коллег. Теперь настоящий профессор,  он продолжал  читать лекции студентам и
аспирантам,  распространять  свои   идеи   по  субботним  вечерам  небольшим
аудиториям, которые насчитывали иногда меньше десятка людей, но тем не менее
помогали  расходиться  кругам  от камня,  брошенного  в  стоячую  воду.  Его
расстраивало, что  некоторые студенты ищут  в его лекциях порнографию. "Если
вы пришли сюда за сенсациями или непристойностями, - по некоторым сведениям,
говорил он, -  будьте спокойны, я позабочусь о том, чтобы  ваши  усилия ни к
чему не привели".
     У него  была преподавательская  слегка сутулая осанка,  голос  твердый,
хоть  и не  звонкий"  лекции  он  читал практически без конспекта. Когда его
спрашивали, как он  готовится к лекциям, ом отвечал:  "Я  оставляю это моему
бессознательному".  У него  всегда были в  запасе истории и отступления  для
иллюстрации материала. Подчеркивая, что некоторые психологи не хотят принять
его  концепцию бессознательного,  "первичного процесса",  скрывающегося  под
"вторичным процессом" сознательного, он  утверждал,  что  это напоминает ему
великана  из поэмы  Ариосто, которому  в битве  отрубили голову, но  тот был
слишком занят, чтобы  заметить  это, и  продолжал сражаться.  "Не сможет  не
появиться мысль, - сказал  Фрейд, - что старая психология убита моей теорией
снов. Но она не осознает этого и продолжает по-прежнему учить других".
     Зимний вечер; морозный воздух, пахнущий дымом  угля и  дров; задернутые
занавески в доме в Девятом округе, куда Фрейд приехал в экипаже с Берггассе.
Он  читает лекцию  в  старой  психиатрической клинике общей больницы.  Рядом
находится   "Наррентурм",  "Башня   глупцов",  где  до   Фрейда  сумасшедших
приковывали к стенам и всегда держали наготове плети и смирительные рубашки.
У  Фанни  Мозер,  Эмми  из "Этюдов по истерии", были  фантазии о сумасшедших
домах,  где пациентов погружали в  холодную  воду и  закрепляли в механизме,
который крутил их до тех пор, пока они  не успокаивались.  Десять лет спустя
душевнобольные по-прежнему оставались загадкой, и поэтому они вызывали такой
гнев  у  психиатров.  "Башня  глупцов"  опустела.  Сумасшедшие бедняки  были
вывезены за пределы города, в другое здание, где их заперли и снова забыли.
     Некоторые прохожие сворачивают  с соседних улиц к  больнице и заходят в
лекционный зал.  Он освещен электрическими лампами, висящими над кафедрой, а
ярусы скамей, в основном пустые, остаются в тени. Фрейда не оскорбляет такое
небольшое количество  слушателей - во всяком случае, он этого не показывает.
Он  предлагает  горсточке  заинтересованных пересесть  поближе  к  свету,  и
двухчасовая лекция начинается.
     Ганс Закс, молодой юрист, впоследствии доверенное лицо и тоже аналитик,
впервые увидел Фрейда именно  там, на этих  субботних  лекциях, куда пришел,
как и остальные, под влиянием  книга "Толкование сновидений". Фрейд с теплом
говорил о Либо  и Шарко. Он раскрывал веред ним тайны сновидений и неврозов,
и Закс увидел  в  нем пророка, но без свойственной пророкам претенциозности.
Подчеркивая важность  сложных приемов психоанализа, Фрейд показал слушателям
юмористическую открытку, где был изображен деревенщина в гостиничном номере,
пытающийся задуть  электрическую  лампу  как  свечу.  "Если  вы  боретесь  с
симптомами  прямым путем, - сказал Фрейд,  - вы поступаете так же, как и он.
Нужно искать выключатель".

     Большинство людей отождествляло имя Фрейда с жестокой полемикой. Как он
ни старался казаться обычным ученым и защитником истины, они качали головами
и  мололи  языками.