я было девять лет.  Он говорил дедушке:
"Для меня все было бы  по-другому, если бы  я был англичанином". И вот он им
стал.
     Немногие понимали, что  на  самом  деле происходит.  Фрейд  говорил  об
Австрии оптимистически. Он считал,  что  страна движется к правой диктатуре,
но доверял Лиге Наций, которая  никогда не позволит  законного преследования
евреев. "Кроме того, - рассуждал он в письме Джонсу,  - австрийцы не склонны
к  немецкой жестокости". Фрейд  был  прав насчет  диктатуры, насчет же всего
остального ошибался.
     Вероятно,  он  не  был  таким  оптимистом,  как  хотел  казаться.  "Мир
превращается  в  огромную  тюрьму",  -   писал  он  Марии  Бонапарт.  К  его
возмущению,  респектабельный австрийский журналист,  Людвиг Бауэр, с которым
он  беседовал  в  конце  1933  года,  написал  статью,  где  Фрейд  выглядел
беспомощным стариком,  трясущимся от страха и  непрестанно  повторяющим: "Вы
думаете, они  выгонят  меня, вы думаете,  они  заберут  мои книги?"  Это был
сфабрикованный образ. В ответ на статью Фрейду пришло письмо от швейцарского
психиатра, предлагавшего ему  безопасное убежище  в "Бургхельцли" в  Цюрихе,
если это поможет ему справиться с депрессией. Это была старая больница Юнга.
Без такого утешения Фрейд вполне мог обойтись.
     Как  ожидалось,  австрийский  канцлер,  Энгельберт  Дольфус,  упразднил
парламент.  Демократия  окончательно  погибла  в  феврале  1934  года, когда
социал-демократы  и  горстка  коммунистов  объявили  о  забастовке,  которая
превратилась  в  четыре  дня гражданской  войны  в  Вене.  Современные  дома
Карл-МарксХофа, построенные социалистами для рабочих семей, стали крепостью.
Эти здания все еще стоят вдоль главной дороги в северном пригороде, недалеко
от Бригиттенау, где  в мужском общежитии жил Гитлер. Женщины бросали из окон
на  солдат горящие  уголья. Правительство  Дольфуса  ответило артиллерийским
огнем  и убило  тысячу  человек*.  Фрейд писал американской поэтессе  Хильде
Дулитл (X. Д.), которая была его пациенткой в 1933 году:

     Без сомнения, бунтовщики принадлежали к лучшей части населения, хотя их
успех  был бы  очень кратковременным  и  привел бы  к военному  вторжению  в
страну.  Кроме  того,  они  были  большевиками,  а  я  не  вижу  спасения  в
коммунизме.  Так  что  мы  не могли симпатизировать ни одной  из  враждующих
сторон.

     * Ким Филби, который  впоследствии стал агентом британской спецслужбы и
собирал  информацию  для русских, говорят, в тот февраль был в Вене  и из-за
увиденного вступил в коммунистическую партию.

     В  Австрию  и  так  почти  началось  вторжение.  Усилилась   активность
доморощенных нацистов. В  мае начались террористические взрывы: на вокзалах,
электростанциях,   в   церквях.   Насосную   в   Ишле   тоже   взорвали.   В
правительственных  учреждениях  использовали  бомбы   со   зловонным  газом.
Обстановка  ухудшалась, и было неизвестно, как отреагирует на  это Италия. У
итальянцев  был  свой собственный диктатор, Муссолини, который с подозрением
относился к  Гитлеру и считал, что Австрия  находится в ведении  Италии. Они
встретились в Италии 14 июня. Фрейд писал  Джонсу два  дня спустя  со своего
летнего курорта под Каленбергом,  где было красиво, но  "жизнью наслаждаться
не   получается.  Фундамент  расшатывается".  Возможно,  в  этот  же  момент
"интриган  М. в  Венеции  продает нас королю  воров  Г.". Но Гитлер  заверил
Муссолини, что Австрия останется независимой.
     Это  не спасло Дольфуса,  который был убит  в своем  кабинете 25  июля.
Заговорщики  действовали  недостаточно  быстро,  и то, что планировалось как
нацистское восстание,  было подавлено правительством,  которое даже повесило
некоторых организаторов. Все еще чувствуя себя неуверенно за пределами своей
страны, Гитлер  отступил, и Австрия начала превращаться в  нацистскую страну
постепенно. Долгожданный аншлюс пришлось отложить.  Венские  евреи  все  еще
могли надеяться и ничего не предпринимать.
     В   Германии  было  уже   небезопасно.   Несколько   десятков  тамошних
психоаналитиков начали уезжать при первой возможности. Карен Хорни,  которая
не  была еврейкой, и  Ганс Закс, еврей, оба  получили приглашение работать в
Америке еще до прихода Гитлера  к власти. Елена  и Феликс Дойч отправились в
Америку  1934 года;  Макс  Эйтингон -  в Палестину  в  1935  году, несколько
месяцев  спустя после  введения  "Нюрнбергских законов",  которые  поставили
евреев  вне  закона,  лишив  их немецкого  гражданства  и запретив брак  или
сексуальные   связи   между  евреями   и  арийцами.  Фрейдистская   диаспора
распространилась и на Австралию с Южной Америкой,  хотя США всегда  наиболее
привлекали психоаналитиков.
     Джонс в Лондоне все еще мечтал  о  будущем психоанализа  и  эти события
воспринимал без энтузиазма. В письме Эйтингону, до того как тот эмигрировал,
Джонс писал, что "склочные жители Центральной Европы, похоже, сохраняют свои
привычки и в других странах" и делают все возможное, чтобы "заразить" их.
     Как  большинство британцев,  он  с недоверием относился  к иммигрантам.
Врачи испытывали особое подозрение,  равно как и немногочисленные лондонские
аналитики,  которые  боялись  появления  новых  конкурентов.  "Мы  не  можем
создавать пациентов",  - писал  Джонс.  В то  же  время  он  нашел  работу в
больницах для  некоторых немецких аналитиков,  которые  приехали в  Англию в
1933 году.  К концу года приезжих стало уже шестеро  -  первые из многих. Но
Англия  - это  не  Америка. Как однажды Джонс рассказывал  Анне  без всякого
смущения, "здесь существуют сильные предрассудки против  людей, говорящих  с
иностранным акцентом".
     Аналитики, которые  оставались в  Германии, могли продолжать  практику,
если подчинялись требованиям нацистов. Евреи среди них не  приветствовались,
а  позже исключались (в конце концов изо  всей медицины и юриспруденции), но
психотерапия,  пусть  не  в   том  виде,  в  каком  представлял   ее  Фрейд,
продолжалась под  официальным  покровительством  и  даже  процветала.  Такая
любопытная ситуация  возникла  потому, что врачом,  ставшим  ведущей фигурой
немецкого психоанализа, был психиатр и психоаналитик - последователь Адлера,
М.  X.  Геринг, кузеном  которого был фельдмаршал  Герман  Геринг. Под таким
покровительством   менее  высокопоставленный   Геринг   мог   считать   себя
руководителем нацистского психоанализа, направленного на создание "немецкого
искусства  исцеления  душ"  -  эту  страшную фразу  он использовал  в  своих
выступлениях.
     Классический фрейдистский анализ был неприемлем как наука о сексуальных
извращениях.  Эдипов  комплекс  был  заменен  на  комплекс   семьи.   Фрейда
провозгласили  предателем  человечества  (Дарвин  тоже  вошел в  их  число),
который  ниспровергал высшие качества светлокожих народов. Юнга, арийца, все
еще работавшего у  своего озера в Цюрихе, считали  подходящим человеком  для
нового  порядка  М. Х.  Геринга, и  в  1930-х  годах  Юнг  позволил нацистам
воспользоваться своим авторитетом. Возможно, он намеренно старался подняться
на ступеньку выше за  счет  Фрейда. Если Юнг  и  не  был антисемитом, он был
агрессивным проарийцем: для Европы времен Гитлера разделить эти понятия было
достаточно сложно. Впоследствии он говорил: "Что ж, я оступился".

     Реакцией   Фрейда   на   нацизм  стало   стремление   подчеркнуть  свою
принадлежность к евреям, которая была далеко не однозначной. Он был атеистом
и  избегал  еврейских  ритуалов. Он участвовал  в еврейских свадьбах  только
против  своей воли.  Ни одному из  его троих  сыновей, по всей видимости, не
было сделано обрезание. Но Фрейд не мог игнорировать свое происхождение,  да
он этого и  не хотел. Эрнест  Джонс  в своем некрологе писал, что достижения
Фрейда  были  бы  невозможны  без  его национальных особенностей, среди  них
"особенной  национальной  проницательности"  и  "скептического  отношения  к
иллюзиям и обману". Более сложные приемы, использованные, например, Сандером
Л.  Гилменом,  показывают, как Фрейд  и  евреи  в  целом  определяют  себя в
соответствии  с  тем, что  неевреи говорят об их  внешности, сексуальности и
характере, часто выражаясь враждебно и неприлично.
     Что  именно  означала для  Фрейда  принадлежность к евреям, он,  по его
словам, не  мог  объяснить. В 1935 году он говорил корреспонденту: "Я всегда
сохранял верность своему народу и никогда не притворялся не тем, что я есть:
евреем из Моравии, родители которого родом из Австрийской Галиции". Даже это
простое  заявление  содержит  некоторую характеристику.  Галиция раньше была
провинцией Австро-Венгерской империи, так что  добавлять к ней "Австрийская"
было   не  нужно.   Но  это  выражение  делало  Галицию  как   бы  ближе   и
цивилизованнее. Сама Галиция олицетворяла восточные дикие  места, из которых
на  запад  устремлялись  потоки  неевропейских крестьян, вызывая антагонизм,
приносивший вред тем, кто уже прижился на западе. Хитрые евреи, с ненавистью
высмеиваемые  в  нацистской литературе,  были  сродни  фигурам,  от  которых
когда-то стремился удалиться  Фрейд, когда для него, как и для  тысяч других
евреев, идеалом был немецкий образ жизни.
     Времена менялись, и  Фрейд менялся вместе  с  ними.  На  свой семьдесят
пятый день рождения  в  1931 году  он  ответил  на поздравление  от главного
раввина Вены,  что,  к  своему удивлению, обнаружил, что  "где-то в душе,  в
потайном  уголке, я - еврей-фанатик". Возможно, это  было  чем-то вроде того
романтического чувства, о  котором  он девять лет назад говорил  Ференци,  -
"тайных желаниях", которые он в  себе находит, "возможно, доставшихся мне от
предков". Но он продолжает выражаться неясно. Гилмен говорит, что "Фрейд всю
свою жизнь заново определял для себя сущность еврея".
     В ответ на новую волну антисемитизма  Фрейд отгородился от современного
мира  и написал еще одну  историю-фантазию, уже последнюю. Это была  книга о
Моисее, где с помощью психологии Фрейд размышляет о происхождении еврейского
народа. Другими  словами, сочиняет. Эта идея была описана в письме 1934 года
Арнольду   Цвейгу,  писателю,  который  уехал   из   Германии  в  Палестину.
Столкнувшись  с  "новыми  преследованиями",  писал  Фрейд, он  снова задался
вопросом, "почему евреи стали  тем, что  они есть, и  чем они  вызывают  эту
неутолимую ненависть".  Книга,  начатая в 1933 году  и написанная в  течение
следующих   четырех   лет,   изначально  носила  название  "Человек  Моисей.
Исторический роман", но  перед публикацией  оно было  изменено на  "Моисей и
единобожие".
     В книге было  мало  утешительных  выводов. Во-первых, она  представляла
новую  историю  евреев.  Согласно   этой  версии,   Моисей  был   египетским
священником  благородного  происхождения,  который  вывел  рабов-семитов  из
рабства,  заставив  их принять  свою  монотеистическую  веру в  абстрактного
невидимого Бога, который требовал  высоких  моральных  стандартов поведения.
Это был "избранный народ", потому что его избрал Моисей.  Евреи подвергались
обрезанию,  поскольку он хотел,  чтобы они отличались от других. Кроме того,
обрезание было египетским обычаем, и этот аргумент был для Фрейда основным.
     Устав от  строгости Моисея  и, предположительно, его высоких  моральных
стандартов,  последователи убили его. Они  смешались  с другими  племенами и
приобрели  от  них  веру  в  "варварского бога  вулканов и  пустынь",  Яхве,
живущего  на  горе  Синай.  Вместе  они  стали  евреями, молящимися грозному
богу-вулкану. Библейский  Моисей  начинался  с  другого  образа  -  местного
мелкого священника, с которым позже объединился образ "настоящего" Моисея из
Египта. Подавленные  воспоминания об убитом Моисее и его религии сохранялись
в памяти народа, передаваясь, как воспоминания  в "Тотеме и табу",  согласно
процессу  наследуемой вины,  в который Фрейд  все  еще верил. Тени  прошлого
превратили бога-вулкана в первоначальное божество, того, кто верил в  правду
и справедливость и требовал обрезания. Моисей восторжествовал.
     Фрейда интересовала  не  вера  как таковая,  а лишь ее происхождение  -
историческая школа "Тотема и табу" - и то,  почему религия евреев  делает их
непохожими на остальных. Именно Моисей, по  Фрейду,  создал  евреев тем, что
дал  им религию,  согласно  которой  они  стали  избранным народом,  духовно
несгибаемым, превосходящим остальных. Среди объяснений,  которые Фрейд нашел
для   антисемитизма,   было  то,  что   евреи   сами   настаивают  на  своей
индивидуальности, а  также бессознательный страх  неевреев перед кастрацией,
который  вызывается  еврейским обычаем  обрезания. Этот увечащий обычай  был
широко  распространен  среди  неевреев  среднего  класса  в  англосаксонских
странах того века, что, впрочем, нисколько  не избавило их от  предрассудков
(как саркастически добавил Джонс в рецензии на "Моисея").
     Конечно, Фрейд видел в себе черты современного Моисея. Он был не уверен
в своих национальных чувствах  и искал утешения в  переписывании  истории  и
исследовании своего  собственного  бессознательного. Он  говорил, что Моисей
преследовал его долгие годы, словно "неизгнанный призрак".

     Австрия  постепенно  склонялась  к  фашизму.  В  1933  году,  в  начале
нацистского  режима  в  Германии, Анна  Фрейд  писала  Джонсу  "Иногда  меня
удивляет, что в  такое время, как сейчас, наступают весна и  лето, как будто
ничего не случилось".
     Записи в дневнике Фрейда, всегда очень краткие, рассказывают,  как  шла
его  замкнутая  жизнь:  "Принцесса", "Марте 74  г.", "Кровь из носа".  Майкл
Молнар из Музея Фрейда,  который  сделал комментарии  ко  всем этим записям,
отмечает, что запись сразу перед "кровью из носа", сделанной 27 октября 1936
года,  датирована  24  октября  и  звучит  так  "День  рождения  Флиса"  Это
единственный раз  за все десять лет ведения дневника, когда Фрейд вспоминает
об этой дате. "Флис" и "кровь из носа", возможно, связаны, потому что именно
его  операция на  носу  Эммы Экштейн  в  1895  году чуть  не убила  ее из-за
открывшегося кровотечения.
     Должны  ли мы  поверить,  что у  Фрейда текла кровь из носа во  вторник
оттого, что он думал в субботу о Вильгельме Флисе, или же он сделал запись о
Флисе, потому что бессознательно ощущал  проблему с  носом,  которая три дня
спустя  выразилась  в кровотечении?  Нельзя назвать  это  невероятным  -  по
крайней  мере,  не исключено,  что это  считал возможным Фрейд. Когда-то  он
думал, что у Экштейн кровотечение из-за любви к нему.
     Смерть Берты Паппенгейм в марте  1936 года не  отмечена в дневнике.  Ей
было семьдесят семь - всего на три  года моложе Фрейда. Та  молодая женщина,
которую  лечил  Брейер и  описывал  Фрейду  с  таким серьезным  результатом,
провела всю жизнь в социальной работе.  В ее случае  были тайны, которых  не
разгадал ни Брейер, ни кто-либо еще.
     Какова бы ни была правда, Берта изменилась, стала реформатором. "Если в
следующей  жизни есть справедливость, - писала она  в 1922  году,  - женщины
будут издавать законы, а мужчины  рожать детей". Ничто в ее  зрелые годы  не
говорило о том,  что она была Анной О., которую  Берта так удачно  подчинила
себе и превратилась в строгую филантропку и писательницу.
     В молодости Фрейд, несомненно, был бы  очень рад узнать о ее  снах. Она
вела  дневник всю жизнь, а  в пожилом возрасте все еще  записывала некоторые
сны из-за неугасаемого интереса к самой себе...

     Я путешествовала после ужина с компаньонкой, которая немного напоминала
мою мать. Она держала  в руках  кнут, завернутый  в оберточную бумагу, чтобы
"мужчины знали, кто я  такая".  Вокзал, когда  мы  добрались  до Ровно,  был
освещен длинными струями газа, которые пахли серой.
     "Наверное,  они думают,  что  мы  дуры", - сказала моя  компаньонка. Мы
видели, как русский преступник в помятом костюме сажает в поезд двух молодых
женщин.  У  них  были  маленькие  головы, как картофелины.  Мужчина  дал  им
перевязанную  шпагатом  пачку  рублей  и  сказал,  что, когда  они приедут в
Буэнос-Айрес, они смогут стать танцовщицами,  или компаньонками богатых дам,
или кем захотят. Мы закричали: "Обманщик!" и "Торговец белыми рабами!" - так
громко, как только могли, но никто нас не слышал.
     Поскольку  в Ровно часто  совершались  похищения, было необходимо найти
начальника  полиции.  Я  шла  вниз  по  грязной  улице -  теперь  одна  -  и
приблизилась к железным воротам с шипами наверху. Мальчик,  который подметал
в канаве, сказал: "Вы можете войти".
     За воротами открылся парк, и я увидела здание, которое тут же узнала. Я
очень испугалась. С озера снялись две дикие утки  с голубым  оперением, и  я
подумала теперь мне придется снова пройти через все это.
     Мет  завела внутрь медсестра, и я слышала, как шепчутся люди.  Это  был
санаторий в Кройцлингене. Доктор Брейер ушел всего час назад. Он бросил меня
-  я  чувствовала  это  в своей лобковой кости -  так же, как когда  увидела
кровавые простыни после  смерти  папы, так же,  как во время верховой езды в
Кобленце, когда мужчина с  прямой спиной в конюшне громко  высказался о моей
"ничего  фигурке" и я  отвернулась с  отвращением, но эти  слова  продолжали
звучать у меня в голове, "ничего фигурка, ничего фигурка, ничего фигурка".
     Надзиратель держал шприц для подкожных  инъекций. Я хотела сказать ему,
чтобы он  не  глупил, я взрослая женщина, которая делает добрые дела и пишет
книги.  Каждый раз, когда  я открывала рот, я заходилась в  кашле,  как было
тогда, когда я ухаживала за  папой. Кашель  означал: "Послушай, уважаемый, я
руководила приютом для сирот, я основала лигу женщин. Я спасла сотни девушек
от продажи в проститутки".
     Было важно, чтобы он понял, что я еду выступать  на съезде в Берлине  с
докладом о  том,  что  евреи должны жить  вместе  с национал-социалистами. Я
приказала ему убрать свой  морфий,  и  они прикрыли  мое  лицо тканью, чтобы
сдержать  кашель.  Я  кричала  им,  что я не та Анна из статей,  которые они
постоянно  публиковали,  глупая  маленькая  фрейлейн,  которую   они  лечили
разговорами,  и это  все равно  не  помогло.  Мы  все знали,  в чем была  их
проблема - они были мужчинами.  Брейер думал, что  все знает. Так же думал и
этот наглый друг, с которым  я никогда не была знакома, этот  Фрейд, который
потом писал обо мне так, будто знал меня. Никто из них и близко не подошел к
Анне. Она играла с ними в женские игры.
     Потом игла вошла в тело с хлопком, и я увидела мелькание голубых перьев
над озером.
     Я проснулась на рассвете в спальном вагоне с  несильной головной болью,
которая практически прошла к тому времени, как мы приехали в Берлин.



Глава 31. Исход

     Самые  разные  организации  доживали  последние дни.  "Факел",  который
перестал издаваться в феврале 1936 года, напоследок  еще раз бросил камень в
сторону  психоанализа. Аналитики,  заявил  Карл  Краус  в последнем  номере,
подстерегают своих  жертв у гостиниц на Рингштрассе. Некоторые, добавил  он,
"среди  них самые ничтожные", уже уехали в  Америку,  "чтобы устроиться там,
где есть  деньги" - возможно, намек на Виттельса,  который уже  процветал  в
Нью-Йорке.
     Французская журналистка в  том  же году ездила  в Вену, чтобы  написать
юмористический рассказ о том,  что Фрейд считает  себя и свою науку  удобной
мишенью.  Назвавшись  мадам  Дюбуа  и притворившись, что  боится  собак, сна
воспользовалась Полем Федерном в качестве посредника.
     Федерн, который принял  ее (как она  намекнула) только  потому, что она
утверждала, будто "отвратительно богата",  отличался "раввиноподобным носом,
какие  можно  увидеть  только  на антисемитских карикартурах". Он взял с нее
деньги  и  устроил встречу  с Фрейдом,  с которым  она увиделась в "красивом
доме, свежевыкрашенном, с орехово-коричневыми ставнями, сияющими на солнце",
- доме, который он снимал на тенистой дороге в  Гринцинг, ведущей в "Бельвю"
и на Хи