который не боится стукачей и доносчиков, есть
абсолют-ное ничтожество. Он тогда вообще не есть советский че-ловек .
     Донос утратил  прежнее  значение по многим причи-нам, среди которых  не
следует забывать и ту, что была нарушена мера доносов. А согласно диалектике
наруше-ние  меры  ведет  к  качественному  изменению.  Доносы  были написаны
практически на всех. Причем на каж-дого были написаны все логически мыслимые
доносы:
     шпионаж, вредительство,  подготовка покушения, анти-советская агитация,
попытка создания  антипартийной группы...  Карательные  органы  просто не  в
силах были не то что реагировать  на все доносы, но даже  прочи-тывать их. А
если лишь один процент доносов давал ощутимый результат, их  роль можно было
считать сыг-ранной еще задолго до смерти Сталина.
     Тайный   осведомитель   и   доносчик   --    это,   повторяю,   явления
общечеловеческие,  лишь  развитые   у  нас  до  неслыханной  ранее  степени.
Специфически   советским   изобретением  являются   публичные  ("честные   и
откры-тые")  заявления  граждан, играющие  роль, аналогичную роли  доносов и
донесений.  Отмечу две  формы их: сиг-нал  и разоблачение ("срывание маски",
"выведение  на  чистую  воду"). И  в  этом  деле у  нас  произошел замет-ный
прогресс.  Раньше  это делалось грубо  и  примитив-но. Теперь наше  общество
стало   высокообразованным.  Изобретены   утонченные  формы,  не   наносящие
никако-го  морального  ущерба  тем,  кто  к ним  прибегает,  а  по-рою  даже
повышающие их моральный статус.


БИТВА ГИГАНТОВ


     --  Был у  нас в  учреждении  сотрудник,  -- рассказывал  тот  же самый
чиновник.  -- Неглупый. Хороший семья-нин. Не пьяница, но не прочь  выпить в
компании.  Любитель  шуток. Короче говоря, душа парень. И неплохой работник.
Но  эпидемия  доносов  коснулась  и его.  Начал он  с  пустяков.  Постепенно
втянулся. И отдался этому делу, как это часто и бывает с талантливым русским
челове-ком, всей душой и телом. Не было дня, чтобы он  не на-писал бы донос.
Слухи  насчет  того,  что он  --  доносчик,  крепли и обретали  силу  полной
уверенности. Да он  и  сам  не скрывал. По  пьянке  он сам признавался,  что
"кое-кому свинью подложил".  Бывало, он  открыто грозил-ся "засудить" своего
оппонента. По его  доносам  было не  одно  персональное  дело. Десятки людей
таскали на Лу-бянку для допросов. И надо признать, что  скоро от него просто
житья не  стало.  Стонали  все --  от  директора до  уборщицы. Даже  штатные
стукачи и энтузиасты-донос-чики в панике разбегались при виде его.
     Его  пытались умаслить -- давали премии, повышали зарплату,  награждали
медалями и орденами, избирали в партийные органы. Ничто не помогло. Что было
делать?  Собрались на тайное  совещание ведущие лица учрежде-ния --директор,
заместители,  секретарь партбюро, пред-седатель месткома и  прочие. Пронюхай
он про это со-вещание, не  миновать бы беды: посадили бы всех. Но  выхода не
было,  пришлось рискнуть.  Весь  вечер проси-дели,  но  ничего  придумать не
могли. Всю  ночь просиде-ли,  но  ничего  путного не родили.  Собрались было
разой-тись и покорно нести свой крест, как вдруг секретаря партбюро осенило:
а что, если мы сами напишем на него донос?! "Прекрасная идея, --  согласился
директор,  --  но только  не  групповой  донос. За групповщину нам влепят по
первое число". Идею секретаря поддержали осталь-ные. Встал вопрос: кто будет
писать донос? Все взоры  обратились  на председателя месткома -- у него тоже
была  репутация  старого и  опытного доносчика. Председатель  молча  кивнул.
Заговорщики разошлись по домам, не зная определенно, к чему готовиться, -- к
новым неприятно-стям или к избавлению.
     Председатель месткома был действительно  старым  доносчиком.  Появление
мощного конкурента, который вскоре превзошел его в мастерстве доноса, сильно
заде-ло  его  самолюбие.  Председатель  пытался  переплюнуть  конкурента, но
ничего не  вышло  из этого:  не  хватило  во-ображения и  образования  --  у
председателя за плеча-ми  был  лишь заочный  библиотечный институт,  который
оканчивали отъявленные лодыри и дебилы, а у конкурен-та -- дневное отделение
университета. Председатель пы-тался  подкосить конкурента, сочинив на него с
дюжину  доносов,  но и  тут потерпел неудачу:  в  органах  вышла  ус-тановка
выдвигать новые  кадры.  Теперь  председатель  ре-шил  взять  реванш за  все
прошлые неудачи и обиды. Но как? На чем подловить этого мерзавца?

     По  дороге домой председатель купил две поллитров-ки водки:  он  хорошо
знал, что в России ни одну слож-ную проблему без пол-литра не решишь. Осушая
первую бутылку и подъедая все,  что осталось со вчерашнего дня, председатель
вспомнил голодное детство, работу на удар-ной комсомольской стройке, где  он
заработал   язву  же-лудка,  кошмарные  военные   и   еще  более   кошмарные
пос-левоенные  годы.  Ему  стало  нестерпимо  жаль  себя,  свои  ни  за  что
загубленные таланты. Утирая слезу, он фальши-вым голосом спел  обычный набор
старинных  народных песен. Ему подпевала супруга, пропустившая пару  рю-мок.
Потом председатель перебрал в памяти сотни три из запомнившихся ему доносов,
но ни  один из  них  не по-дошел  к данному случаю.  Всхрапнув  пару  часов,
пред-седатель  распечатал вторую поллитровку. Жена к этому времени раздобыла
где-то квашеной капустки, марино-ванных грибочков и солененьких огурчиков.
     Когда вторая бутылка была прикончена, в мозгах у председателя наступила
удивительная  ясность и ре-шение проблемы пришло само собой. Через час донос
был  готов  вчерне.  Еще  через  час был переписан набе-ло  каллиграфическим
почерком, запечатан в конверт и отправлен по привычному адресу. Через неделю
донос-чик, терроризировавший учреждение, был арестован. Председатель получил
к очередному празднику  премию в виде  месячного оклада, был включен в число
перво-очередников  на  улучшение  жилищных  условий  и  полу-чил  бесплатную
путевку в санаторий. Прочие заговорщики не раз просили председателя раскрыть
тайну,  что он  такое  написал в своем  "письме Туда"  (как они по-чтительно
называли донос), но он отделывался шуточ-ками.
     Время шло  к либерализму. Судьба разбросала  участни-ков дела.  История
эта забылась. Но вот был реабилити-рован тот самый выдающийся Доносчик.  Его
восстано-вили на работе и выплатили компенсацию как  невинной жертве "культа
личности". В  учреждении  он ходил  геро-ем. Через  год уже был заместителем
директора (нового:
     старого  уволили на пенсию  как  сталиниста).  Его  лю-били и  уважали:
состав  сотрудников  почти  полностью  обновился,  а  оставшихся  "стариков"
молодежь презира-ла как "недобитых культистов". Наступили мрачные вре-мена и
для Председателя. Ему тоже  пришлось уйти на пенсию. Когда мы  отмечали  это
событие, он, упившись  больше обычного, открыл  секрет того своего коронного
доноса. Он в нем просто  написал, что наш коллектив -- здоровый, политически
зрелый  и прочее, а согласно  до-носам такого-то  получается,  что у нас все
сотрудники суть антисоветчики, враги партии,  морально разложившиеся подонки
и прочее. Он, Председатель, считает, что  граж-данин такой-то нарушает меру,
подрывая  тем  самым  ав-торитет  самих  органов.  Последняя  фраза и решила
судь-бу доносчика-конкурента.
     -- Об одном жалею, -- сказал Председатель (уже быв-ший, конечно), когда
мы  волокли   его  домой,  --  что  это-го  мерзавца  там   не  расстреляли.
Представляете, сколько ребят он там, в лагерях, заложил, подонок?!


ИСКУССТВО ПОДЛОСТИ


     -- Если вы скажете, что подлость в нашей стране дос-тигла уровня науки,
то считайте,  что  вы  ровным  счетом  ничего  не  сказали о  подлинной роли
подлости в нашей  прекрасной  стране, -- говорил тот самый чиновник, что и в
предыдущих разделах. --  Подлость всегда  и везде на-ходилась и находится на
уровне науки.  Она просто не  может  существовать на донаучном уровне. Можно
смело утверждать, что первой наукой в истории человечества была именно наука
подлости. Ибо,  совершая  подлость, человек  тем самым  сразу  возвышался до
уровня  науки.   А   человек   без  подлости   вообще  немыслим.   Уже  само
оче-ловечивание наших предков было величайшей подлостью в истории Мироздания
по отношению ко всему живому. И к мертвому тоже.
     Если вы хотите отразить специфику нашего об-щества, вы должны признать,
что подлость в  нашем прекраснейшем  из обществ достигла  уровня искусст-ва.
Ис-кус-ст-ва!  Искусства  высочайшего,  тончайшего и прекраснейшего. И, само
собой  разумеется,  полезного. Вот  ты  идешь,  например,  со  своим  старым
приятелем, собутыльником и единомышленником  в свое учрежде-ние. Приятель по
пьянке  совершил некий  неосторож-ный (говори прямо -- глупый) поступок. Ему
за  это  грозят  неприятности.  Вы,  естественно,  обсуждаете  пер-спективы.
Естественно, поносите секретаря партбюро ("прохвост", "подхалим", "бездарь",
"кретин"),    заведу-ющего   отделом   ("бездарь",   "кретин",   "подхалим",
"про-хвост"),   заместителя  директора  ("кретин",  "прохвост",  "подхалим",
"бездарь") и прочих более или менее ответ-ственных лиц учреждения, почему-то
жаждущих причи-нить  зло  Приятелю.  Ты,  конечно,  сочувствуешь  При-ятелю.
Ободряешь  его. Мол,  мы тебя в обиду  не  дадим! Не те  времена!  Не на тех
напали!!
     Вот  ты вошел в свое  учреждение,  выполнил  все долж-ные формальности,
занял положенное тебе место в про-странстве, принял привычную позу, наиболее
соответ-ствующую состоянию деловитого безделья. И  тут к тебе подходит сущая
ведьма  (как по внешности,  так  и по  сущ-ности) -- секретарша  заместителя
директора  ("кретина",  "подхалима"  и  т. д.).  "Шшшшшш",  --  заговорчески
шеп-чет  она  тебе  в  ухо,  что в переводе на  обычный язык означает: "Петр
Сидорыч  просют тебя зайти".  Ты, разуме-ется,  незамедлительно вскакиваешь,
одергиваешь мятый пиджачишко, поддергиваешь засаленные и отвисшие на заднице
и  на  коленях  брючишки,  тушишь о  ладонь  еще  не  зажженную  сигарету  и
скользишь, опережая  ведьму  из  дирекции, по направлению  к  кабинету Петра
Сидоровича. Всем  видно,  куда  ты  скользишь.  Всем  ясно,  зачем  ты  туда
скользишь. Ты всем своим существом ощущаешь невысказанные мысли твоих друзей
и  сослуживцев  по  тво-ему   адресу:   "прохвост",   "блюдолиз",  "стукач",
"бездарь",  "карьерист"... Не буду  вас утруждать  перечнем эпитетов  такого
рода: вы  сами  можете продолжить  их без особого  труда.  Возьмите  первого
пришедшего на ум вашего со-служивца и скажите себе честно и откровенно,  что
вы  ду-маете о нем. И слова неудержимым потоком заструятся по вашим  мозгам:
"лицемер", "двуличный", "стяжатель", "пьяница", "нечистоплотный"...
     Вот ты вошел в кабинет Петра Сидоровича. Он, конеч-но,  не  встает тебе
навстречу.   Он  деловито  передвигает   бу-маги,   переставляет  телефонные
аппараты, карандаши.  Не  поднимая головы  от важных бумаг  на столе, кивает
тебе:
     мол,  присаживайся,  раз  пришел. Ты  присаживаешься  на угол  стула  и
изображаешь всем своим существом все то, что положено в таких случаях.
     -- Давненько  мы  с тобой не  беседовали, Иванов, -- произносит наконец
Петр  Сидорович  как  бы  между  про-чим.  --  Как  делишки,  как   детишки?
Ха-ха-ха!..
     --  Делишки, Петр Сидорович, как говорится, дрянь, а детишки  -- пьянь.
Хи-хи-хи!
     -- Ха-ха-ха! Да ты никак шутник, Иванов! Ха-ха-ха!
     -- Хи-хи-хи!
     -- Ха-ха-ха!
     -- Хи-хи-хи!
     --  Ну,  хватит! Пошутили, и  хватит. Я  тебя не для анек-дотов позвал,
Иванов. Дело серьезное. Пятно на коллек-тиве!
     -- Знаю, Петр Сидорович!
     --  Плохо   знаешь,  Иванов!   Дело-то  хуже   оборачивает-ся.   Органы
заинтересовались.
     -- Не может быть, Петр Сидорыч!
     -- Все может быть, Иванов! Вы ведь с Петровым за-кадычные друзья?
     -- Да какие мы друзья?! Сослуживцы, Петр Сидорыч! Не больше.
     -- Ты же выпиваешь с ним.
     -- Ас кем нам выпивать не приходится?!.
     -- Домами встречаешься.
     -- Сплетни, Петр  Сидорыч. Сплетни.  Было, конечно, пару  раз.  Да и то
так, случайно. Напросились в гости. Не выгонишь же!
     -- Сплетничают у нас, верно, много. И про меня не-бось...
     -- Что вы, Петр Сидорыч! О вас как раз не смеют.
     -- А что ты думаешь о Петрове, Иванов?
     -- А что о нем думать? Работник он, прямо скажем, не ахти какой.
     -- Прямо скажем -- халтурщик.
     -- И в моральном отношении, прямо скажем, не об-разец.
     -- Прямо скажем -- морально растленный тип.
     -- В политическом отношении...  оно, конечно,  того... нельзя  сказать,
что...
     -- Не финти, говори прямо! Не наш человек!
     -- Нашим, конечно, не назовешь...
     -- Будем персональное дело заводить.
     -- Давно пора, Петр Сидорыч.
     -- Придется тебе, Иванов, на собрании выступить. Расскажешь прямо,  как
честный коммунист, все, что знаешь и думаешь. А то слухи ходят, Иванов...
     -- Понимаю, Петр Сидорыч!
     --  Скоро  сюда  придет товарищ  из органов. Он тебя ознакомит. Смотри,
Иванов, не подкачай. А то ведь и на тебя...
     -- Не подведу, Петр Сидорыч!
     В   коридоре  тебя  уже   ждет  Петров.  Повсюду   группка-ми  толпятся
сотрудники. Ты проходишь мимо Петрова, будто никогда не был с ним знаком, --
пусть все видят, что никакие вы не друзья. А Петрову слегка моргаешь:
     мол, потом. Петров не дурак,  сразу понимает, в чем дело.  И сам делает
вид, что он просто покурить выскочил, что никаких шашней у него со мной нет:
зачем подводить товарища?!
     Ночь, конечно, не спишь. Петров -- тоже не лапоть, его голыми руками не
возьмешь.  Он десятерых  заложит,  а  сам  выкарабкается. Уверен,  сейчас он
строчит донос в органы, все сваливает на своих собутыльников, в том числе --
на  меня,  себя  изображает  неустойчивой  жерт-вой  морально  и политически
разложившихся  мерзавцев  вроде   меня,  клянется  в   преданности,  обещает
испра-виться. Сволочь он, этот  Петров! И как я раньше не заметил, что он --
не наш человек? Гнать таких  из пар-тии надо. И органы правильно делают, что
очищают общество от таких.
     Настроившись таким образом и припомнив тезисы то-варища из  органов, ты
начинаешь  обдумывать  свою  ра-зоблачительную  речь на  партсобрании.  Речь
получается красноречивая  и  страстная. Удовлетворенный, ты  засы-паешь сном
праведника.


СВЕРХЧЕЛОВЕК


     -- Еще в  школьные годы,  -- говорил тот  чиновник, -- я выработал  для
себя основные жизненные принципы. Мне не нужно бытового благополучия, убедил
я  себя,  не нужно  наслаждений,  власти,  славы, почестей.  Я  буду  просто
Человеком.  Я  себе это "быть  Человеком" пред-ставлял  так. Если  дал слово
что-то сделать, в  лепешку расшибись, а делай. Защищай слабых. Не обманывай.
Не  подхалимничай.  И так далее  в  том  же духе.  Мне  казалось,  что  этим
принципам можно сравнительно легко следо-вать. Лишь бы желание  было. И я им
следовал.  Но  --  до  поры  до  времени. Как только  я  столкнулся  с более
труд-ными, чем в школе, проблемами, я понял, что  в нашем обществе мало быть
Человеком: надо быть Сверхчелове-ком. Надо научиться ловчить, выкручиваться,
хитрить,  чтобы  уцелеть. Нет,  я не  делал  подлостей  и  не  изменил своим
юношеским  принципам. Я просто  постиг  другую  истину: чтобы этим принципам
следовать,  надо быть на-ходчивым,  гибким, изворотливым. Постепенно  у меня
выработались навыки  играть нужную роль вполне есте-ственно  и  без  усилий,
автоматически.  Это было разумное приспособление к  условиям  существования.
Именно  это  приспособление  и  имело  следствием  нашу   способность  легко
переходить из одного состояния в другое, ему про-тивоположное. В конце войны
и в послевоенные годы число  таких людей, как я,  стало огромным. Многие  из
тех, кого я знал,  были перед  этим безупречными  советс-кими людьми с точки
зрения  органов. Иначе  мы не уце-лели бы и не сыграли бы потом свою великую
историчес-кую роль. Это мы нанесли удар по сталинизму! Если бы не мы, то...


ЦЕНА ЖИЗНИ


     В  те  дни крушения  сталинизма настроение  у меня было  такое,  что  я
серьезно  подумывал  о самоубийстве. Жизнь, казалось, утратила смысл. А жить
без страсти  и  идеи,  объ-единяющей жизненный  поток в единое целое,  я  не
привык. И в этом я  не был одинок. Но никто из тех  моих знако-мых, кто в то
время собирался  покончить с собой, не  реа-лизовал свое  намерение  наделе.
Случайно  ли  это?  Вопрос  этот  оказался  частью  более общего вопроса  об
отношении человека к своей собственной жизни.
     В  литературе,  посвященной   сталинским  репрессиям,  иногда  мелькает
недоумение по  поводу того, что очень немногие люди покончили  с собой, хотя
знали,  что  их все равно  уничтожат. Почему? Во-первых,  сейчас невоз-можно
иметь  статистические данные  на этот счет, чтобы с уверенностью ответить --
многие  или  немногие покон-чили  с  собой.  Случаи  самоубийства  тщательно
скрыва-лись.  Я лично  знал об одном случае,  когда  ответственный  работник
застрелился, но органы изобразили дело так, будто его арестовали. Арестовали
всю его семью, чтобы скрыть факт самоубийства, и  кое-кого из  осведомленных
соседей. Слух все же возник --  сын успел рассказать о самоубийстве  ребятам
во дворе, а те  разнесли слух по всему району.  Во-вторых, не так-то  просто
было  покон-чить с собой. Не успевали. Оружия  не было. Я  по себе знаю, что
это значит. Будь у меня пистолет, я бы,  может  быть, застрелился. Но каждый
раз, когда у меня назре-вало желание сделать это, я ехал к своему фронтовому
другу за сто километров от Москвы -- он  ухитрился со-хранить именное оружие
со  времен войны (у меня тоже  такое  оружие было,  но у  меня его отобрали,
когда я  пересекал границу после демобилизации). Когда я добирался до друга,
мы,  естественно, отмечали встречу  хорошей  выпивкой и  желание  стреляться
пропадало. А вешаться или кидаться под поезд не хотелось. Снотворные пилю-ли
достать  было  трудно.  И  в-третьих,  идея  самоубийства  не входила в  тип
самосознания людей той эпохи. Это, пожалуй, главное.
     Социальный тип самосознания  проявляется во многих аспектах жизни, и  в
том  числе  в отношении  к  самой сво-ей  жизни. Сознание людей имеет всегда
определенную  ориентацию, определенную тем,  что общепринято и по-ощряется в
данном обществе  и  что  отвергается и  пори-цается. В обществе,  где  дуэль
принята и поощряется, смерть  на  дуэли  не  вызывает того состояния  ужаса,
ка-кое  появляется  в  иных случаях.  Там, где самоубийст-во  как  следствие
бесчестья  рассматривается  как норма,  люди относятся  к нему иначе,  чем в
обществе,  где утрачены понятия  о чести, а самоубийство  порицается. Тысячи
советских людей той эпохи легко расставались с жизнью, если это  требовалось
ради интересов группы людей,  партии, страны. Те же самые люди, способные на
самопожертвование   в    общественно    одобряемых   слу-чаях,   оказывались
неспособными расстаться с жизнью добровольно в  ситуациях,  когда  все равно
судьба их была предрешена.
     Упомянутая  общая ориентация играла существенную роль и  в том странном
на первый взгляд явлении, что так мало было попыток  покушения  на Сталина и
дру-гих  деятелей той  эпохи. Люди  легко совершали убий-ство других людей в
ситуациях,   общественно  оправ-дываемых,  причем   без  всяких   колебаний,
раскаяний  и угрызений совести. Порою  даже с удовольствием.  Но те  же люди
пасовали перед  самыми примитивными  ситуа-циями, которые  выходили за рамки
общественно приня-той  ориентации  на этот счет. Еще до  войны я  обдумы-вал
покушение на  Сталина. Конечно,  мои практические возможности были ничтожны.
Но не они остановили меня: я запутался в  моральных проблемах.  Потом у меня
появился  единомышленник.  Он  утверждал,  что  приблизиться  к  Сталину  на
расстояние,  достаточное для выстрела или бросания бомбы,  можно. Но он тоже
не  мог  преодолеть  некий  морально-психологический  барьер. Мы  выросли  в
условиях,