самец
майоттского лемура, на чью долю выпали радости отцовства.  Не успел младенец
родиться,  как  самец  вырвал  его  у  матери и  убил.  Такая  склонность  к
детоубийству  явилась для  нас большим потрясением:  пришлось  разрабатывать
меры защиты потомства  бурых  лемуров от  посягательств со стороны отцов.  В
каждой клетке был отгорожен уголок матери  и  ребенка  -- своего рода клетка
внутри  клетки. Как только мы замечали,  что  у  какой-то из  самок близятся
роды,  ее  тотчас изолировали.  При этом  проволочная  сетка позволяла самцу
видеть  самку, нюхать  и гладить. Что еще важнее -- он мог наблюдать роды  и
привыкать к виду младенца. Через некоторое время самку можно было возвращать
к  самцу,  и  он уже  воспринимал  наличие  детеныша как  нечто  само  собой
разумеющееся.
     Однажды утром мы с Джереми стояли  перед клеткой бурых лемуров, любуясь
тем, как молодая чета играет с очередным детенышем.
     -- При  такой скорости размножения,-- заметил  Джереми,--  придется нам
подумать о более просторных обителях.
     -- Верно,-- согласился я,-- и это будет стоить немалых денег.
     -- Знаю,--  сказал  Джереми.  Потом  мечтательно  добавил:  -- Было  бы
здорово обзавестись новым рядом клеток для этих лемуров, верно?
     -- Верно,-- ответил я.
     Детеныш прытко  перелетел с маминого  хвоста  на  отцовский,  заработал
болезненный укус и поспешил улепетнуть, пока не добавили.
     -- Я подумываю о том, чтобы отправиться в США,-- сказал я.
     -- США... ты ведь еще ни разу там не бывал? -- спросил Джереми.
     -- Не  бывал, но теперь  собираюсь  поехать туда, чтобы учредить что-то
вроде американского отделения нашего Треста.
     -- Чтобы добывать деньги?
     --  Разумеется.  Как-никак все  отправляются  в Америку за деньгами. Не
вижу, с какой стати мне оставаться исключением.
     -- А что, может получиться интересное путешествие,-- задумчиво произнес
Джереми.
     Никто из нас и не подозревал, каким интересным оно окажется.
     Я решил отказаться от самолета -- когда летишь в страну и над  страной,
совсем не ощущаешь  расстояния и  много  теряешь. А потому я взял  билет  до
Нью-Йорка на "Куин  Элизабет II", собираясь затем  продолжать путешествие на
машинах и поездах. Надо ли говорить,  что все  американцы, с кем  я обсуждал
свои планы, считали меня  безумцем,  но в то  время у  меня было очень  мало
знакомых  американцев,   так  что  решение  странствовать  понизу   осталось
неколебимым.  Я договорился выступить с лекциями в таких отдаленных друг  от
друга  городах, как Сан-Франциско,  Чикаго  и  Нью-Йорк; таким образом, меня
ожидало долгое и напряженное турне. Еще  я решил, что мне понадобится кто-то
на  роль  помощника   и   сторожевого  пса  --  то,   что   теперь  называют
администраторами; человек, который займется бронированием  номеров в отелях,
покупкой железнодорожных билетов и так далее, чтобы я мог без помех заняться
вербовкой возможно большего количества новых членов Треста среди посетителей
и организаторов  моих коллекций.  Мой  выбор  пал на  старого друга,  Питера
Воллера; он несколько лет был связан с компанией "Ковент-Гарден Опера", а не
так  давно  помогал  своему  другу,   Стиву   Экарту,   учредить  в  Лондоне
"Американскую  школу". Высокий,  стройный, симпатичный Питер выглядел лет на
сорок, хотя на самом  деле был  намного старше.  Обаятельный мужчина, он был
обожаем дамами, особенно  пожилыми. Мне представлялось, что Питер как нельзя
лучше подойдет на роль  моего  защитника от властных американских матрон  из
бригады "Голубые волосы", про  которую мне рассказывали всякие ужасы; похоже
было, что в пути по США меня могут поджидать  опасности, неведомые человеку,
привычному всего лишь к осложнениям, подстерегающим зверолова в  джунглях. И
Питер  Воллер  проявил  себя  как  отличный,  чудесный товарищ, он  прилежно
заботился  о  моем  благополучии, хотя  этот  Дживз  иной  раз  не  во  всем
оправдывал мои ожидания.
     Помимо  набора  элегантных костюмов,  купленных  специально  по  такому
случаю,   я  захватил  несколько  сот  экземпляров  нашего  годового  отчета
(объемистый документ) и сотни тысяч листовок, повествующих о работе  Треста.
Из-за каких-то неполадок в  типографиях  этот  материал был получен в  самый
последний момент, и вместо того  чтобы аккуратно уложить в крепкие картонные
коробки, мы были  вынуждены  кое-как  завернуть их в  упаковочную  бумагу  и
обмотать паутиной веревок. Исправлять что-либо было  поздно,  и, когда мы  с
Питером прибыли на "Куин Элизабет II", можно было подумать, что перед тем мы
совершили   налет   на  цыганский  табор,  где  разжились  всяким  барахлом.
Аристократического вида учтивый помощник капитана  (коего можно было принять
за  одного из посланников Ее Величества) проследил  за  тем, чтобы наш багаж
поместили в чрево корабля и нас проводили в наши каюты.
     Мне повезло:  вместе  с нами  на  том  же  лайнере плыли старые  друзья
Питера,  Марго  и  Годфри  Рокфеллер  с  двумя  своими  чадами.  Марго  (она
объяснила,  что  они  принадлежат   к   числу   "бедных  Рокфеллеров")  была
прелестнейшая  особа: на обрамленном ранней сединой красивом лице выделялись
пронзительные,  как  у  ястреба,  синие  глаза.  Обладая  лукавым  юмором  и
незаурядным  комедийным  талантом, она  могла  скроить уморительную  рожу  и
говорить  писклявым  голосом  наподобие  знаменитых  голливудских  кукол. По
контрасту Годфри  был  мускулистый  мужчина с  широким, круглым, добродушным
лицом,  с которого  не  сходила  улыбка,  и  несколько  сонными глазами.  Их
очаровательных потомков звали Паркер и Кэролайн.
     Первый день море вело себя смирно,  и  Годфри, у которого в каюте  явно
хранились  неисчерпаемые запасы виски,  настаивал на  том,  чтобы  мы  перед
каждой  трапезой  собирались  у  него  выпить  стаканчик.  Но  затем  погода
испортилась, и на  другое  утро Годфри и Питер  предпочли не  покидать  свои
койки. Впрочем, мне было  не до их передряг, ибо хватало своих. За завтраком
к  моему столу подошел тот аристократического вида помощник  капитана, чтобы
поделиться неприятной новостью -- за ночь мой багаж сместился, и теперь трюм
завален по колено изданиями Треста. Не могу ли я что-нибудь сделать? Мысль о
том,  чтобы заново упаковать сотни годовых  отчетов и  несметное  количество
листовок, повергла меня в ужас, но Марго пришла на выручку. Она мобилизовала
своих  детей,  и  вчетвером  мы  спустились  в  трюм,  вооружившись  любезно
предоставленными  нам помощником бумагой и веревками. Обозрев  поле  боя, мы
пришли к выводу,  что слова "по колено" -- явное преуменьшение... Целый день
упорного  труда ушел на то,  чтобы навести порядок; наконец была завернута и
перевязана последняя пачка.
     --  Слава  Богу, все,-- произнесла Марго, созерцая свои грязные руки.--
Ну и работенка.
     -- Но зато какие истории я теперь смогу рассказывать,-- отозвался я.
     -- Что за истории? -- подозрительно осведомилась Марго.
     -- Как я плыл через Атлантику на "Куин Элизабет II", заточенный в трюме
с тремя Рокфеллерами, которые увязывали мой багаж.
     --  Я  подам в суд,-- предупредила Марго.-- Впрочем, все равно никто не
поверит, что Рокфеллеры способны на такую глупость.
     Накануне нашего  прибытия  в  Нью-Йорк  мы  собрались  в  каюте  Годфри
потребить  несколько  бутылок  шампанского,  припасенных им, чтобы  отметить
благополучное  завершение  плавания. Под  влиянием  изысканной  влаги  Питер
предался воспоминаниям о  днях  своей  юности,  когда  он  в  Вене учился  в
хореографическом училище.
     -- Дисциплина, друзья  дорогие,--  произнес  он, сопроводив  свои слова
хлопком ладони и глядя на потолок,-- дисциплина... Вы не представляете себе.
До того строгая, но такая необходимая.
     --  Что ты подразумеваешь? --  вопросил Годфри, возлежа на полу, словно
кит на отмели.-- Нельзя было промочить глотку?
     -- Строжайший запрет,-- отозвался потрясенный  Питер.-- Час за  часом у
станка,  пока  тебе  не  начинало  казаться,  что  ноги  вот-вот  отвалятся.
Изматывающая работа.
     -- И все это без выпивки? -- недоверчиво справился Годфри.
     -- Ни глоточка, дружище, ни капли.
     --  Что значит  преданность  делу,-- сказал Годфри, обращаясь ко мне.--
Полная самоотдача. А я вот не мыслю, как можно танцевать без выпивки.
     -- А какие еще были упражнения? -- спросила Марго.
     --  Ну,--  ответил  Питер, опустошая  пятый  бокал  шампанского,--  нас
заставляли танцевать на маленьком  ящике. Забыл его  название, а суть в том,
что  под ногами  у  тебя  была  совсем  маленькая площадка, ступишь  мимо --
упадешь.
     -- Танцы на ящике? -- удивился Годфри.-- Что это был за ящик?
     --  Ну, такой,  с плоской  поверхностью, что-то  вроде  этого.--  Питер
показал на круглый столик, входящий в обстановку каюты.
     -- Но он всего-то величиной с  сомбреро,-- возразил Годфри,-- на нем не
потанцуешь.
     --  Мексиканцы  танцуют  на  своих  шляпах,--  заявила Марго, заботливо
наполняя наши бокалы.
     -- Да только Питер не мексиканец,-- заметил Годфри.-- Он ирландец.
     -- Ирландцы  танцуют в  деревянных башмаках,-- сообщил я, как будто это
что-то объясняло.
     -- Ладно,  хоть он и  ирландец, не  верю, чтобы смог танцевать  на этом
столе,-- заключил Годфри и сделал добрый глоток шампанского.
     Что  бы  нам  быть  поосмотрительнее...  Корабль  все   еще  беспокойно
покачивался  с боку  на  бок,  но  мы  приписывали наши  ощущения  бодрящему
воздействию шампанского, а не коварству погоды.
     --  Конечно,  смогу,--  заявил Питер, возмущенный тем, что подвергается
сомнению его мастерство.-- Сейчас покажу вам, какие упражнения мы делали.
     С  этими словами  он выдвинул  столик  на середину  каюты  и  задумчиво
воззрился на него.
     -- На  мне  слишком  много надето,-- сообщил  он и  чинно  разделся  до
трусов.
     --  Вот  почему  артисты  балета  пользуются  дурной  славой,--  сказал
Годфри.-- Носятся всюду в чем мать родила.
     --Я не в чем мать родила,-- негодующе возразил Питер.-- Верно, Марго?
     -- Пока что  нет.-- философически  согласилась  она. Питер взобрался на
столик и поднял руки над головой, изящно изогнув кисти. Привстал на цыпочках
и лукаво посмотрел на нас.
     -- Спойте что-нибудь,-- предложил он.
     Подумав, Годфри  стал  напевать нечто отдаленно напоминающее мелодию из
"Щелкунчика". Питер закрыл  глаза в  экстазе, исполнил несколько пируэтов  и
приседаний, снова поднялся на цыпочках,  готовясь исполнить еще один пируэт,
однако  тут  в борт  лайнера  ударила  особенно  сильная  волна.  Бедный наш
Нижинский  издал  пронзительный крик и упал со столика,  размахивая руками и
ногами --  ни дать  ни взять птенец, который на краю  родного гнезда пытался
взлететь  и,   потеряв  равновесие,  кувырнулся  куда-то  в  неведомый  мир.
Приземлившись на полу, Питер, белый как простыня, схватился за бедро.
     -- О-о! О-о! О-о! -- завопил он, и  я сразу вспомнил нашу кольцехвостую
лемуриху.-- О-о! Моя нога! Я сломал ногу!
     Только  этого нам  не хватало,  подумал  я.  Завтра  утром  прибываем в
Нью-Йорк, а моего секретаря угораздило сломать ногу.
     Окружив нашего поверженного героя, мы влили ему в рот шампанского между
побелевшими губами и  заверили  его,  что священника  еще  рано вызывать,  а
главное --  что  нога  вовсе не сломана. Он  основательно растянул бедренные
мышцы, но кости не пострадали. Тем не менее ему следовало посетить больницу,
получить рентгеновский  снимок и подлечиться. А потому, когда  мы  пришли  в
Нью-Йорк, моего доблестного Дживза увезла "скорая помощь", и  я должен был в
одиночку противостоять опасностям Нового Света.
     К счастью,  первые  мероприятия моего  турне были сосредоточены в самом
Нью-Йорке  или  достаточно близко  от  него, так что я мог  сам справиться с
делами,  пока  Питер томился  в  больнице,  откуда поступали счета на  такие
астрономические  суммы,  что  оставалось  лишь надеяться  на нашу страховку.
Медицина в Америке -- такой прибыльный рэкет, что я удивляюсь, как это мафия
не прибрала ее к рукам.
     В Нью-Йорке молодая  женщина, замещавшая Питера  в роли моего  опекуна,
всячески расхваливала  мне  некоего доктора Томаса Лавджоя. Дескать, на него
всегда и во всем можно положиться; было видно, что она от  него без ума. Моя
опекунша жаловалась, что ей никак не удается устроить мне  встречу с ним, на
него  такой спрос, что он неуловим, как блуждающий  огонек.  Но  вот однажды
утром, когда мы вышли из универсама, где мне понадобилось что-то купить, она
вдруг радостно взвизгнула.
     -- Посмотрите! -- воскликнула она.-- Посмотрите -- это же Том Лавджой!
     Я  обернулся,  чтобы   поглядеть  на  человека,  олицетворяющего   верх
неуловимости, и увидел  приближающегося  к нам танцующей походкой худощавого
молодого мужчину с взъерошенной  темной шевелюрой, веселыми карими глазами и
подкупающей улыбкой на привлекательном лице.  Я  тотчас понял, почему сердце
девушки бьется сильнее при  виде  его, и сам проникся к нему  симпатией. Мне
показалось, что это чувство взаимное, и, развивая нечаянный успех, я затащил
сего уникума в ближайший ресторанчик,  где  принялся накачивать  его  пивом,
сопровождая это  занятие рассказом  о том, для чего я приехал в Америку.  Он
внимательно слушал  и дал мне несколько ценных советов. Моя симпатия  к нему
возросла -- особенно когда я понял, что  он из тех немногих ученых, которые,
серьезно относясь к  своему предмету, способны в то же время  посмеяться над
собой и над другими. Именно  его острое чувство юмора сблизило нас. Если ты,
трудясь  на  поприще охраны дикой природы,  не  способен смеяться,  остается
только рыдать,  а  слезы ведут к отчаянию. Том пообещал встретиться со мной,
когда  я завершу турне, чтобы  мы  могли  обсудить, каким  образом  учредить
отделение Треста в США.
     Вскоре после этого Питер вышел  из больницы, и  мы приступили  к нашему
марафонскому бегу по штатам.
     Америка произвела  на меня фантастическое  впечатление,  и в это первое
мое посещение было  много памятных  событий. В Нью-Йорк мы попали как раз  в
период  сильной  жары;  с  таким  зноем  и  с  такой  влажностью  воздуха  я
сталкивался только в Западной Африке. Бурый смог плыл, будто кучевые облака,
между небоскребами, и в свете солнца они возвышались, словно чистые сахарные
головы,  над  мрачным  месивом.  Невероятное  зрелище,  чем-то  напоминающее
марсианские города Рэя Брэдбери. Вообще-то равнодушный к городам,  я полюбил
Нью-Йорк. Когда мы прибыли в Чикаго (он  оказался мне не  по нраву, хотя  на
мою лекцию пришло две тысячи человек), Питер, стремясь загладить впечатление
от его балетной промашки,  хлопотал с усердием наседки,  опекающей цыпленка.
Однако, увлекаясь мелочами,  он порой забывал  о  более  существенных вещах.
Так, явившись в битком набитый  волнующимися слушателями зал, мы обнаружили,
что половина нашего фильма о Тресте осталась  лежать в гостинице.  Я  всегда
нервничаю, выступая перед публикой, и  это обстоятельство  только  прибавило
мне  нервозности.  На  этом  чикагские  злоключения  не кончились.  Во время
приема, любезно устроенного  нашими друзьями для тех слушателей моей лекции,
от кого можно было  ждать крупных  взносов,  я остановился около дивана,  на
котором сидел  худой  мужчина с  землистым  лицом.  Внезапно ко мне  подошла
грозного вида  женщина с  голубыми волосами, с  лицом, подобным томагавку, и
голосом, способным дробить камни в каменоломне.
     --  Мистер Дьюролл,-- резко  выкрикнула она,-- моя фамилия Эвенспарк, а
это мой супруг.
     Она указала властным жестом на хрупкого  субъекта, сидящего подле моего
локтя. Мы обменялись приветственными кивками.
     --  Мистер  Дьюролл,--  продолжала  она,-- мой  супруг  и  я  проделали
изрядное путешествие, двести пятьдесят миль, чтобы прослушать  сегодня  вашу
лекцию.
     -- Мне чрезвычайно приятно...-- начал я.
     -- Двести пятьдесят  миль,-- повторила она, не обращая внимания  на мои
слова.-- Двести пятьдесят миль, а мой супруг серьезно болен.
     -- В самом деле?  -- Я  сочувственно обратился к мистеру Эвенспарку: --
Примите мои сожаления.
     -- Да-да,--  ударил  меня  по мозгам ее  резкий  голос,--  у  него  рак
предстательной железы.
     Я поймал себя на том, что  не знаю толком,  как реагировать на подобное
сообщение.  "Надеюсь,  вы  скоро  поправитесь"  -- прозвучало бы  не  совсем
уместно.  Я лихорадочно подбирал  слова, и  тут  меня выручил Питер, уведя к
другим гостям. За что я отчасти простил ему промашку с фильмом.
     Когда  мы сели  в  поезд, идущий из Чикаго  в Сан-Франциско, в купе нас
провел  небольшого  росточка  пожилой чернокожий  проводник  с  белоснежными
волосами -- ни дать ни взять один из персонажей фильма "Унесенные ветром". Я
с удовольствием отметил, что и речь его вполне соответствует образу.
     -- Вот  ваше купе, сэр,-- сообщил он,  слегка коверкая слова.-- А этому
джентльмену,  вашему другу,  сюда, рядом.  Сейчас,  джентльмены, принесу ваш
багаж.
     Я   знал,  что  эти   маленькие  удобные   купе  разделяют   раздвижные
перегородки, и, когда проводник вернулся с багажом, я попросил его проделать
соответствующую процедуру.
     -- Будет сделано, сэр,-- сказал он, поворачивая какие-то ручки.
     И вот уже  у нас  просторное купе  с двумя  полками, двумя  раковинами,
двумя стенными шкафами, двумя креслами и двумя окнами, из которых открывался
красивый вид на  скользящую мимо Америку. Мы изрядно потрудились в Чикаго, и
я считал, что наши заслуги должны быть отмечены.
     --  А  теперь,-- обратился  я к проводнику,-- мы  с  другом  хотели  бы
заказать бутылочку шампанского "Корбель".
     -- Будет сделано, сэр, будет сделано,-- отозвался он.-- Сию минуту.
     Поезд  как  раз  выезжал  за  город,  когда проводник  вернулся, неся в
ведерке со льдом чудесное охлажденное американское шампанское.
     -- Откупорить?
     -- Если можно, и на всякий случай положите на лед еще одну бутылку.
     -- Будет сделано, сэр,-- ответил он, осторожно извлекая пробку.
     Сделав маленький глоток, я одобрительно кивнул, проводник наполнил наши
бокалы, тщательно обернул бутылку белой салфеткой и вернул ее в ведерко.
     -- Это все, сэр?
     -- Да, благодарю,-- ответил я.
     Он задержался в дверях и произнес с ослепительной улыбкой:
     --  Извините, сэр,  но  для  меня  подлинное  удовольствие  обслуживать
джентльменов, которые умеют путешествовать.
     Пока мы с Питером отдавали должное изысканному вину, я решил поделиться
с ним моими соображениями о преимуществах путешествия по железной дороге.
     --  Я не  знаю лучшего  способа,--  говорил я.-- Что хорошего  --  быть
закупоренным  в консервной  банке на высоте  семи  с половиной  тысяч метров
вместе с кучей людей, которые  впадут в панику, если что-то случится!  То ли
дело -- поезд.  Ты не скорчен, как в чреве матери, можешь свободно пройтись.
Передвигаешься с цивилизованной скоростью, удобно сидишь, созерцая мир, тебя
отлично обслуживают.  Больше того, ты находишься на земле и знаешь, что тебе
не нужно  ожидать волнующего сообщения пилота, что правый  мотор  загорелся,
сопровождаемого просьбой соблюдать  спокойствие. Пусть  поезд идет медленно,
дружище Питер, зато этот способ путешествия безопаснее.
     Только  я произнес эти слова, как  поезд содрогнулся, словно врезался в
кирпичную стену. Наши  бокалы отбили чечетку и выплеснули содержимое, а мимо
окон  купе  полетели  куски  дерева  и  металла.  Скрежеща  колесами,  поезд
остановился.
     -- Кажется,-- нервно произнес Питер,-- мы во что-то врезались?
     -- Ерунда,-- решительно возразил я,-- поезда ни во что не врезаются.
     -- Но это Америка,-- заметил Питер.
     -- Верно,-- сказал я,-- пойдем посмотрим.
     Вместе с другими  пассажирами  мы спустились на  полотно и проследовали
туда, где  наш  гордый локомотив  уныло  застыл  на месте, окутанный обл