риблизив ко мне свою мерзкую красную рожу, он орет на меня так, что  в
пору оглохнуть. Я ни в чем не провинился, - просто он с  утра  в  скверном
настроении.
   Если я дам ему сдачи, меня отведут на гауптвахту и  подвергнут  пыткам,
которые сломят меня и физически и нравственно. Так уже было с  одним  моим
товарищем по взводу. Над этим гнусным грубияном нет никакой  власти,  даже
некому пожаловаться. Меня отдали целиком в  его  распоряжение.  И  вот  он
ударил меня, срывая на мне злобу, а я с трудом удерживаюсь на ногах.
   В этом позорном воспоминании, от которого до сих пор закипает в  сердце
гнев и пылают стыдом щеки, нет ни тени фантазии.
   А завтра он будет выклянчивать у меня полкроны, и в его  просьбе  будет
звучать плохо скрытая угроза. Будь я проклят, если он получит у  меня  эти
полкроны, - а там будь что будет!
   Я проходил эту муштровку, затаив в сердце лютую горечь.
   Я могу допустить, что образ Ардама возник  у  меня  в  результате  всех
пережитых в это время оскорблений и унижений. Надо сказать, что  память  у
меня на редкость капризная, гибкая  и  пластичная,  воображение  неустанно
работает, видоизменяя действительность,  перестраивая  и  приукрашивая,  в
бессознательном стремлении как-то упорядочить и оптимистически истолковать
все  происходящее  в  жизни,  -  и  вполне   возможно,   что,   припоминая
впоследствии  свои  бредовые  видения,  я  окрасил  их  впечатлениями   от
солдатчины, так что тут имела место просто аберрация памяти.
   Я стал презренным рабом. Я должен был смиренно выслушивать оскорбления,
грубые окрики, непристойную брань, обливавшую грязью не только меня, но  и
мою мать и жену. Меня  принуждали  делать  самую  тяжелую  и  унизительную
работу, чтобы я откупился от нее взяткой. Меня всячески мучили и изводили.
И все это делалось для того,  чтобы  окончательно  сломить  во  мне  волю,
превратить меня в бессловесную пешку,  которая  покорно  пойдет  навстречу
бессмысленной гибели, когда  какой-нибудь  тупица  генерал,  ведущий  свою
устарелую и бесплодную игру, вздумает бросить в бой несколько  батальонов,
приказав им совершить невозможное.
   Все это мне предстояло еще испытать!
   В эти дни жестокой солдатчины у меня в мозгу словно разыгрывалась  фуга
- две мысли непрестанно звучали, перемежаясь, вытесняя друг друга:  "Ну  и
дурак же я, что пошел на это!" и: "Что же  мне  оставалось  делать?"  Я  и
раньше знал, что мне придется солоно, но не представлял  себе  и  половины
мерзостей и унижений, с  которыми  связано  обучение  солдата.  Теперешнее
поколение штатских людей не имеет об этом понятия. Старые вояки  не  любят
говорить об этом: это слишком позорно. Многим эти воспоминания невыносимы,
и они изгоняют их из памяти.
   Но должен признаться, что, по мере того как перемалывали в порошок  мою
душу,   моя   чересчур   утонченная   чувствительность   эгоцентрика   все
притуплялась. Я рассказываю историю своего сознания. Я не собираюсь ничего
объяснять и вдаваться в сентиментальность. Так это было.



6. ВОЙНА НАД ПИМЛИКО

   "Я все еще на острове Рэмполь, - говорил я себе, -  и  нет  надежды  на
спасение. Прекрасный, доброжелательный цивилизованный  мир,  о  котором  я
мечтал в дни моей юности, на поверку оказался лишь  волшебной  страной  из
детской сказки. Мы обречены жить  в  этом  ненавистном  ущелье,  испытывая
тяжкий гнет, и в этом ущелье мы вскоре умрем".
   Порою Ровена была почти готова согласиться со мною, но потом  из  любви
ко мне и  отчасти  из  самозащиты  начинала  бороться  с  овладевшим  нами
отчаянием. Ведь были же у  нас  в  жизни  минуты  ослепительного  счастья,
уверяла она, и это залог лучшего будущего; окружающий  нас  мирок  озаряют
проблески надежды, и она любит меня  больше  себя  самой!  Не  может  быть
мертвым мир, в котором живет любовь!
   Любила" ли она меня больше себя  самой?  Было  время,  когда  моя  душа
всецело зависела от нее, и если бы эта женщина,  слабая,  раздражительная,
подверженная приступам тоски и по глупости великодушная, оказалась явно не
на высоте, я окончательно бы погиб. Если  я  вел  жалкое  существование  в
каторжном труде, испытывая унижение и  бессильный  гнев,  то  на  ее  долю
выпали нестерпимые муки одиночества, ожидания и  страха.  У  нее  не  было
друзей в Европе, и она не  слишком  сблизилась  с  моими  малообщительными
родственниками. Она наняла квартирку вблизи  от  казарм,  где  я  проходил
военную муштру, но встречались мы очень редко и урывками, ибо я  не  хотел
стать убийцей, что легко могло бы случиться, если бы  я  ввел  ее  в  круг
галантных наглецов - капралов и сержантов, моих повелителей.
   Когда наконец меня  перевели  в  запасный  батальон  и  я  поселился  в
казармах в Лондоне, Ровена переехала в Пимлико. В Лондоне дисциплина  была
менее строгая, и нам удавалось видеться чаще. Мне страстно  хотелось  лишь
одного: чтобы меня не отправили во Францию прежде, чем она станет матерью.
   Теперь, когда прошло столько  лет,  эти  ночи  в  Пимлико  кажутся  мне
прекрасными. В то время из-за угрозы немецких  налетов  улицы  Лондона  по
ночам были погружены во мрак, дома казались странно высокими, все предметы
теряли свои привычные очертания и  пропорции,  а  на  темной  синеве  неба
непрерывно  разыгрывалась  какая-то  странная,  беззвучная  трагедия,  где
действующими лицами были прожекторы и таинственно мигающие звезды.  Мрачно
стояли ряды темных домов с колоннами и портиками, и  лишь  кое-где  сквозь
занавески  и  ставни  пробивались  тоненькие   полоски   золотого   света.
Набережная над поблескивавшей во мраке рекой была безмолвна  и,  казалось,
терпеливо ждала, чем кончатся магические заклинания прожекторов, и вверх и
вниз по реке ползли крохотные красные точки - фонари  на  почти  невидимых
судах.  Изредка  попадался  прохожий  или   раздавалось   глухое   гудение
автомобиля.
   Мы бродили по улицам, перешептываясь. Она  прижималась  ко  мне,  такая
теплая и мягкая, ее милое лицо прикасалось к  моему,  и  сердце  мое  было
переполнено любовью.
   - Эта война, видно, никогда не кончится, - шептала она.
   - Она не может продолжаться вечно, - утешал я ее.
   Хлопанье сигнальных ракет  предупреждало  нас  о  налете  врага,  и  мы
спешили домой, в ее квартиру; мы сидели обнявшись, слушая грохот  зенитных
орудий и разрывы падающих бомб. Я старался оттянуть  до  последней  минуты
возвращение в казармы. А иногда, ценой унижений и подкупов, я  устраивался
так, чтобы провести  с  ней  ночь.  Пока  я  находился  с  нею,  она  была
счастлива;  и  далеко  не  сразу  мне  стало  ясно,  как  она  томится  от
одиночества и какие переживает страхи в те дни, когда я не прихожу.
   До  последних  дней  беременности  Ровена  работала  в  одной   женской
организации под руководством леди Блетсуорси из Эпингминстера,  изготовляя
бинты в галереях Королевской академии.  Ее  квартирная  хозяйка,  смуглая,
добродушная женщина, очень к ней привязалась.
   Время от времени я совершал тяжкий  грех  против  дисциплины,  прибегал
пораньше к ней на квартиру, принимал  ванну  и  переодевался  в  запретное
штатское платье. После этого мы не  решались  ходить  по  улицам,  но  она
нанимала такси,  и  мы  отправлялись  в  укромный  и  уютный  ресторан  на
Уилтон-стрит, -  хозяина  его  звали  Ринальдо.  Не  знаю,  существует  ли
ресторан  сейчас.  Насколько  мне  известно,   вся   эта   часть   Лондона
перестраивается. В ресторанчике мы  занимали  вдвоем  маленький  столик  в
углу; лампа с красным абажуром, цветы и вся  эта  шаблонная,  но  приятная
роскошь позволяли мне на время забыть казарменный плац, а Ровене - войну.
   Ребенок наш появился на свет до моего отъезда в армию. Но уже через три
дня после его рождения мне нашили на плечо  красную  полоску,  означавшую,
что я отправляюсь на фронт. Роды у Ровены были  довольно  легкие,  но  она
очень ослабела, и только на  третий  день  я  решился  сказать,  что  меня
отправляют.  Я  повидался  с   Ферндайком   и   сделал   все   необходимые
распоряжения, чтобы обеспечить  ее.  Медицинская  комиссия  признала  меня
годным  для  фронтовой  службы,  и  я  получил  новенькое  обмундирование.
Откинувшись на подушки, Ровена мужественно приняла это известие  и  только
крепче стиснула мне руку.
   - Дорогая моя, - говорил я, - я уверен, что вернусь!
   - Я тоже в этом уверена, любимый мой, - отвечала она, - но не  могу  не
плакать, потому что я сейчас такая слабая и так тебя люблю, мой дорогой.
   Было бы безумием оставлять ее одну с младенцем  в  мрачном  и  туманном
Пимлико, которому постоянно грозили воздушные  налеты  и  бомбардировки  с
моря. Я выхлопотал себе  отпуск  и  отвез  Ровену  за  город,  в  здоровую
местность, где жена моего кузена Ромера, обычно проживавшего  в  Чолфтоне,
подыскала ей домик. Сам Ромер в это время находился в Египте; у  его  жены
тоже был маленький ребенок, и женщины сразу же почувствовали друг к  другу
симпатию. Меня утешала мысль, что в мое отсутствие  Ровена  будет  жить  в
близком соседстве с этой женщиной.
   Меня подвело железнодорожное  расписание,  и  я  приехал  в  Лондон  за
полтора часа до возвращения в клетку. Меня неудержимо потянуло в  ресторан
Ринальдо, и я тихонько направился в свой уголок. Там  уже  сидел  какой-то
мужчина, поглощенный едой; ресторан был битком набит,  и  я,  извинившись,
занял свое обычное место. Я раньше не бывал  здесь  в  военной  форме,  но
Ринальдо узнал меня, приветствовал ласковой улыбкой и ни слова  не  сказал
по поводу моего внезапного превращения в рядового.
   Я заказал точно такой же обед, какой  мы  как-то  раз  ели  с  Ровеной.
Только тогда я взглянул на субъекта, сидевшего против  меня,  который  уже
приступил к закуске.



7. ВСТРЕЧА НЕ КО ВРЕМЕНИ

   Я не сразу его узнал. Где я видел эту коренастую фигуру, эту квадратную
желтоволосую голову, и почему его вид так странно взволновал меня?
   Он был в морской форме, но не  с  прямыми  золотыми  нашивками,  как  у
кадровых моряков, а с волнистыми. Видимо,  он  был  офицером  какой-нибудь
запасной эскадры.
   И вдруг я весь задрожал! На мгновение я даже позабыл  о  Ровене,  -  на
меня нахлынули воспоминания, и вновь проснулась та мысль, которая когда-то
- сколько веков тому назад? - всецело захватывала меня. В  этом  месте,  в
час, предназначенный для самых нежных моих  воспоминаний,  мне  неожиданно
подвернулся случай для мести! Передо мною на стуле  Ровены  сидел  капитан
"Золотого льва"!  Все  завертелось  у  меня  перед  глазами.  И  пока  это
состояние не прошло, я не в силах был вымолвить ни слова.
   Капитан, по-видимому, не  замечал  меня.  Все  его  внимание  поглощали
редиска и маслины. Потом он принялся за картофельный салат.
   Как мне с ним обойтись?
   К своему удивлению, я  обнаружил,  что  мне  вовсе  не  хочется  с  ним
расправляться. Мне хотелось думать о Ровене, а не об этой старой-престарой
истории. Проклятый урод! Принесла же его нелегкая в такой момент! Да и что
мог я с ним сделать? Не мог же я его вдруг укокошить, да еще на том  самом
месте, где всего месяц назад сидела Ровена и ее  темные  глаза  с  любовью
смотрели на меня! Но все-таки нельзя же так  изменить  своему  прошлому  и
оставить эту встречу без последствий.
   Мой обед должен был начаться с консоме. Мне подали его как  раз  в  тот
момент, когда официант пришел  убирать  закуску  капитана.  Я  неторопливо
налил суп себе в тарелку. Ему тоже подали суп, оказавшийся каким-то густым
пюре. Я смотрел, как капитан  знакомым  мне  движением  заткнул  за  ворот
салфетку и схватил веснушчатой рукой  ложку.  Тут  мне  ударила  в  голову
мысль. Неужели же он ничему не научился за все эти годы после плавания  на
"Золотом льве"?
   Нет! Он все так же громко прихлебывал суп. Я взял ложку  и  в  точности
воспроизвел его манеру. Призраки старшего помощника и механика  как  наяву
встали передо мной. Капитан положил ложку и уставился на  меня  точно  так
же, как пять лет тому назад.  Присмотревшись,  он  как  будто  начал  меня
узнавать.
   - Странное место для встречи, - произнес я, с трудом подавляя смех.
   - Чертовски странное, - согласился он.
   - Вы меня узнаете?
   Он задумался. Память его, как видно, все еще не прояснилась.
   - Как будто я вас где-то встречал, - признался он, хмуро глядя на меня.
   - Как же вам меня не знать? - сказал я, постукивая пальцем по столу.  -
Ведь вы же в свое время чуть было не отправили меня на тот свет.
   - А! - вырвалось у него. Он поднес было ложку ко рту, но тут же опустил
ее на стол, расплескивая суп по скатерти. - Да. _Теперь_ я вас узнал.  Вот
уж не думал, что когда-нибудь вас увижу.
   - Вот как! - сказал я.
   - Так вы тот самый молодчик, а?
   Я отвечал, насколько мог, холодным, суровым и зловещим тоном:
   - Да, тот самый, которого вы утопили!
   Закусив губы, он медленно покачивал головой.
   - Ну уж нет, - проговорил он. - Я не верю в привидения. Да  еще  такие,
что передразнивают старших. Но _как_ это вам удалось выбраться  из  каюты?
Вы попали в другую лодку, так, что ли?
   Я покачал головой.
   По  всем  правилам  игры,  он  должен  был  бы  смутиться  и  прийти  в
недоумение, но ничего такого не случилось.
   - Есть такие люди, - сказал он,  -  которых  ни  за  что  на  свете  не
утопишь. Уж этому-то меня научила война.
   - Вы старались изо всех сил.
   - Бывают, знаете ли, такие антипатии, - сказал он, как бы извиняясь.
   Он мрачно усмехнулся и принялся доканчивать суп.
   - Господи боже мой! - снова заговорил он. -  До  чего  тошно  мне  было
видеть вашу физиономию за столом! Да что там тошно! Осточертела мне она!
   Я был окончательно сбит с толку.
   Он приветливо помахал мне ложкой, приглашая и меня заняться едой.
   - Ну, уж на этот раз как-нибудь вытерплю, - добавил  он  и  преспокойно
доел суп.
   - Ах вы старый негодяй! - вырвалось вдруг у меня, и мне  тут  же  стало
стыдно своей несдержанности.
   - Будет вам, - сказал он, явно смакуя последний глоток.
   Он отодвинул тарелку и несколько раз старательно вытер рот и  все  лицо
салфеткой. Покончив с этим, он обратился ко мне как-то непривычно ласково.
   - Вы в хаки, как  и  все,  -  сказал  он.  -  Стало  быть,  с  барством
покончено? Почему же это вас не сделали офицером, мистер Блетсуорси?
   - Я сам не захотел.
   - Ну, о вкусах не спорят. Да у вас, я вижу, красная нашивка.
   - Я отправляюсь на фронт на будущей неделе.
   - Я не мог бы выдержать окопов, - заявил он.  -  И  рад,  что  туда  не
попал.
   Бог знает куда девалась  наша  вражда.  Она  рассеялась,  как  дым.  Мы
беседовали теперь, как старые знакомые, которые случайно встретились. Ему,
видимо, не хотелось касаться прошлого, и я шел ему навстречу.
   - А чем вы сейчас занимаетесь? - спросил я.
   - Выполняю секретные задания, - сказал он. - Топим  немецкие  подводные
лодки; да еще мины вылавливаем. Ничего себе, дело идет.
   - И вам это нравится?
   - Еще бы не нравится. Ведь мне столько лет  приходилось  быть  каким-то
разносчиком, развозить посылки по всему свету. Еще как  нравится!  Мне  бы
хотелось, чтобы война никогда не кончалась, а уж если  меня  взорвут,  так
черт с ними... Я бы вам мог кое-что порассказать... Да только запрещено.
   Поколебавшись с минуту, он решил мне довериться. Наклонился над  столом
и, близко придвинувшись, хрипло прошептал:
   - Прикончил одну на прошлой неделе!
   Откинувшись назад, он улыбнулся и кивнул головой. От него так  и  веяло
добродушием.
   - Вынырнула ярдах в пятидесяти от нас. Битый час она гналась  за  нами,
поднимала перископ, давала сигналы. Мы, словно с  перепугу,  дали  по  ней
выстрел из старой винтовки и спустили флаг. Она  два  раза  обошла  вокруг
нашего судна, разглядывая нас, а потом подошла  к  самому  борту.  Вот  уж
молокососы! Правда, вид у нас был самый невинный.  У  нас,  понятно,  есть
орудие, но оно замаскировано брезентом, который выкрашен под цвет борта  -
мы не снимаем чехол и стреляем сквозь него, а потом надеваем новый. Они  и
охнуть не успеют, как уже пробиты! Маленькие тяжелые стальные снарядики. И
как здорово пробивают обшивку лодки, бог ты мой! У командира  -  глаза  на
лоб! Только было он с победоносным видом взялся за рупор, собирался что-то
нам по-свойски скомандовать, а через миг лодка под  ним  камнем  пошла  ко
дну, и  он  забарахтался  в  воде.  Наш  брезентовый  чехол,  как  всегда,
загорелся, едва мы пальнули, и этот  огонь,  видимо,  совсем  сбил  его  с
толку, никак не мог он сообразить, что произошло.  Должно  быть,  подумал,
что у нас на борту случился взрыв и мы горим. Совсем уж тонет, а все пучит
на нас глаза. Вода уже ему  по  горло,  воздух  пузырями  выходит  из  его
проклятой лодки, и море вокруг так и кипит! Ну и потеха! Давно  я  так  не
смеялся.
   Сейчас, положим, он не смеялся,  но  видно  было,  что  он  чрезвычайно
доволен собой.
   - Я бы многое еще мог вам порассказать, - прибавил он. И начались новые
рассказы. Видно было, что я нужен ему только как слушатель.
   Он рассказывал о мелких  хитростях  и  ловушках,  к  которым  сводилась
подводная война. Облокотившись на стол,  он  размахивал  ножом  и  вилкой,
переживая увлекательные эпизоды войны с  субмаринами.  И,  слушая  его,  я
приходил к выводу, что остров Рэмполь расползся по всему  земному  шару  и
поглотил его. Я был так подавлен этим потоком братоубийственных речей, что
не находил ни одного слова в защиту цивилизации. Я молча  сидел,  стараясь
постигнуть психологию человека, способного испытывать лишь радость победы,
- грубой победы самца над  покорившейся,  купленной  им  женщиной  или  же
торжество над обманутым им противником, погибающим у него на  глазах.  Кто
же из нас человек - он или я? Кто из нас ненормален - я или он?
   Выйдя из ресторана, мы попрощались с напускной сердечностью.
   - До свидания! - проговорил он.
   - До свидания! - сказал и я.
   - Желаю вам удачи! - прибавил он.
   - Желаю удачи, - откликнулся я, не углубляясь  в  вопрос,  желаю  ли  я
удачи ему, или первой мине, на которую он наткнется.
   Я был так потрясен этой нелепой встречей, обманувшей все мои  ожидания,
что шел в казармы как во сне, - с новой силой пробудилась во мне  мысль  о
жестокости жизни. Этот человек много лет назад отнял у меня веру в  жизнь,
вызвал у меня помрачение рассудка и чудовищный бред  об  острове  Рэмполь,
научил меня повсюду видеть только зло - и вот он появляется передо мною  в
момент,  когда  я,  под  впечатлением  разлуки  с   дорогими   существами,
преисполнен самых нежных, высоких  чувств,  появляется  словно  для  того,
чтобы показать мне, что остров Рэмполь - всего лишь жалкая  карикатура  на
жестокую действительность! И где тот "бог", которого  создал  дядя,  чтобы
утешить меня и поддержать мою юную душу!
   В тот вечер, когда я возвращался в казармы, мне казалось, что в далеком
синем небе, где тускло мерцают звезды над туманным силуэтом  Букингемского
дворца и других зданий, царит бог с ликом, столь же неумолимым,  как  лицо
старого  капитана,  бог   жестоких,   бессмысленных   побед,   упорный   и
беспощадный.  Насмерть  изувечить  безответного  юнгу  -  такой   поступок
пришелся бы по вкусу этому богу. И на произвол этого не  знающего  жалости
бога, этого бога ненависти, я вынужден был бросить свою любимую  и  нашего
слабенького, плачущего  младенца  и  принять  участие  в  свирепой  резне,
которую там, во Франции, называют войной.
   Пока  я  нехотя  плелся  к  своей  тюрьме,  вдруг   захлопали   ракеты,
предупреждая о налете,  и  где-то  на  востоке  раздался  грохот  зенитных
орудий. Гул и грохот  все  нарастали,  охватывали  меня  со  всех  сторон,
оглушали, отдавались в мозгу,  и  казалось,  чудовищные  взрывы  сотрясают
землю и небо.
   Прохожих словно смело с тротуаров, а я  продолжал  идти  не  спеша,  не
останавливаясь,  не  прячась  и  разговаривая  с   каким-то   воображаемым
противником.
   - Придется уж тебе убить меня, - говорил я