на ремонт. Капитан настаивает на
этом. И если погода не испортится - дело, пожалуй, выгорит.
   Мистер Мидборо испытующим оком обвел горизонт. Он, видимо,  не  доверял
погоде.
   - Есть такие люди, которые считают себя чуть ли не богами, -  задумчиво
проговорил он. - Как Старик  сказал,  так  и  должно  быть!  А  когда  оно
оказывается не так, виноват кто угодно, хоть лысый черт, только не он.  Он
все еще думает, что он  бог,  и  ищет  только,  на  ком  бы  сорвать  свой
священный гнев.



7. РЕВОЛЬВЕР МЕХАНИКА

   Еще до того как мы прибыли в Рио,  я  смутно  ощущал,  что  у  капитана
какие-то нелады с командой. Но я не  обращал  на  это  внимания,  так  как
напряженно, мучительно думал о своем. В Рио они поругались  из-за  выплаты
жалованья. Обращались даже в британское консульство. На улице  раздавались
крики и брань, и пришлось вызвать полицейского.
   - Старик здорово бушевал, ну да теперь, пожалуй, нам будет  получше,  -
сказал Рэдж, обращаясь к Мидборо, когда мы возвращались на пароход.
   Я не стал задавать вопросов, да это,  по  правде  сказать,  меня  и  не
касалось.
   Мидборо пробормотал что-то насчет засилья "итальяшек" у нас на корабле.
   Присматриваясь к экипажу,  я  приметил  одно  или  два  новых  лица,  а
кое-кого из матросов недосчитался. Наше великолепное концертино, очевидно,
сошло на берег в Рио, да так и не вернулось.
   Я  спрашивал  себя,  уж  не  связана   ли   напряженная   атмосфера   в
кают-компании с недовольством, царившим  на  баке?  Должно  быть,  капитан
привык воевать со своими матросами. Этот человек  был  всецело  во  власти
рутины, и ссоры с  матросами  были  единственным  развлечением,  вносившим
разнообразие в его скучную жизнь.
   Быть может, на каждом торговом судне между начальством и командой  идет
своего рода классовая борьба. Но только после Рио я понял, что за мрачная,
зловещая фигура этот капитан; недаром мои попытки сблизиться с  ним  ни  к
чему не привели.
   Мне нужно было вернуть книгу о кооперативных молочных фермах в Дании со
статистическими таблицами и диаграммами, эту  книгу  механик  рекомендовал
мне "для легкого чтения"; войдя в каюту, я увидел, что он держит  в  своей
мускулистой руке только  что  вычищенный  револьвер,  запас  патронов  был
аккуратно разложен на койке.
   - Тяжеловатая у вас игрушка, - заметил я.
   - Да это вовсе не игрушка, - буркнул механик.
   - Но зачем вам заряжать его здесь? Ведь от людей и вообще от земли  нас
отделяют добрые две сотни морских миль!
   - В том-то все и дело, - сказал механик, словно раздумывая, стоит ли со
мной откровенничать, и, очевидно, решил промолчать.
   - А вы прочли всю книгу насквозь? - спросил он через  минуту-другую.  -
Сомневаюсь. Вы скользите по поверхности жизни, молодой человек!  Вы  через
все перескакиваете. Я бы сказал,  что  вы  порхаете,  как  мотылек.  -  Он
помолчал и, заметив, что я  не  свожу  глаз  с  коротенького,  отливавшего
синевой револьвера, зажатого у него в руке, добавил более мягко: - Уж этот
ваш Оксфорд! Какой от него толк! Наплодили  на  свет  нарядных  бабочек  и
всяких там мошек. Летают, порхают и только портят вещи. А  работать  никто
не умеет. Это не университет, а какой-то инкубатор для насекомых.
   - Я вашу книгу прочел до конца.
   Он что-то недоверчиво пробурчал в ответ.
   - Теперь  я  могу  вам  дать  только  книгу  Робинзона  "Функциональные
расстройства кишечника". У вас тоже есть кишечник, но станете ли вы читать
ее? Ведь нет!
   - А вы пробовали читать романы, которые я вам давал?
   -  Достоевский  не  так  уж  плох.  Все  остальное  дрянь.  Достоевский
интересен в некоторых отношениях. Я перевел рубли и копейки, встречающиеся
у Достоевского, в шиллинги и пенсы. Некоторые вещи  вдвое  дороже,  чем  в
Лондоне, а кое-что чуть не втрое дешевле.
   Он вложил последний патрон, щелкнул  курком  таинственного  револьвера,
прислушался к неровному стуку машин и, словно прячась от меня,  повернулся
к шкафчику, набитому подержанными книгами.



8. КРИК ВО ТЬМЕ

   Я не знаю, что произошло в эту ночь, и до сих пор упрекаю себя за  свое
равнодушие. Мне следовало вмешаться в это дело! Кажется,  я  уже  говорил,
что страдал бессонницей и по ночам то и дело бродил по палубе.  Но  в  эту
ночь я проснулся от выстрела. Может быть, это мне приснилось,  после  того
как я увидел револьвер механика. Этот звук был похож и на хлопанье  троса.
Но мне стало как-то не по себе. Я сел на постели  и  стал  прислушиваться,
потом наспех оделся и поднялся на палубу.
   Пароход   продвигался   вперед,   разрезая   маслянистую,    зыблющуюся
поверхность моря, волны разбивались у бортов,  слабо  фосфоресцируя,  небо
покрыто было рваными облаками, сквозь которые порой проглядывала  луна.  Я
прошел на фордек. С минуту  все  казалось  спокойным.  Высоко  надо  мной,
неподвижная,  как  изваяние,  маячила  туманная  фигура  рулевого,  тускло
освещенная луной. Впереди вырисовывалась другая фигура, еле  различимая  в
темноте и словно окаменевшая под качающимся фонарем. Потом мне почудилось,
что во мраке у передних люков происходит какая-то возня. Я скорее  ощутил,
чем увидел, матросов,  сгрудившихся  на  палубе  у  входа  в  кубрик,  они
толкались и бурно жестикулировали.  В  то  же  мгновение  я  заметил  двух
вахтенных, неподвижно стоявших  в  тени  у  неосвещенного  входа  на  бак.
Внезапно  послышался  резкий  крик,  почти  вопль,  и  голос,  по-видимому
принадлежавший юноше, жалобно простонал:
   - Ой-ой! Ради бога!
   И тотчас же раздался грубый голос капитана:
   - Будешь ты завтра работать как положено?
   - Ладно. Если только смогу, Ой! Ой, ради бога! Буду! Буду!
   Последовала пауза, которая показалась мне бесконечной.
   - Отпустите его, - послышался голос  старшего  помощника.  -  Хватит  с
него.
   - Что? - прорычал капитан. - Да разве такую ленивую свинью когда-нибудь
проучишь?
   Старший помощник понизив голос:
   - Дело ведь не только в нем.
   - Пускай хоть все соберутся! - рявкнул капитан.
   - Помощник прав, - вмешался механик.
   Капитан снова выругался.
   Послышался звук, как от брошенного на палубу  троса,  вслед  за  тем  -
всхлипывание, похожее на плач испуганного или больного  ребенка.  Я  хотел
было кинуться вперед и вмешаться, но  страх  удержал  меня.  Я  неподвижно
стоял в лучах луны. Опять все  стихло.  Затем  штурман  что-то  вполголоса
сказал капитану.
   - Он притворяется, - бросил капитан и тут же добавил:  -  Эй,  вы  там,
отнесите его на койку!
   Раздался глухой звук, словно кого-то пнули ногой.
   На баке замелькал свет фонаря, и я увидел движущиеся силуэты людей.  До
меня донеслись приглушенные голоса.
   - Я заставлю их слушаться! - прогремел голос капитана. - Пока мы в море
- я хозяин на корабле... А британский консул может убираться к черту!
   Я увидел, как с палубы  подняли  какой-то  неподвижный  предмет,  и  он
тотчас же исчез в кубрике. Фигуры  капитана,  штурмана  и  механика  четко
выделялись в розоватом свете фонарей; они стояли почти неподвижно,  спиной
ко мне, слегка нагнувшись вперед. Механик заговорил, понизив  голос,  и  в
его тоне мне почудился упрек.
   - К черту! - яростно крикнул капитан. - Что, я не знаю своего дела?
   Они направились в мою сторону.
   - Здравствуйте! - воскликнул механик, заметив меня.
   - Вот как, господин шпион? - сказал капитан, заглядывая мне в  лицо.  -
Подслеживаете за нами? А?
   Я промолчал; да и что я мог ответить! Все  трое  прошли  мимо  меня  на
корму.
   Из глубины кубрика доносился какой-то грубый, хриплый голос.  Время  от
времени его прерывали другие голоса. По-видимому,  никто  из  матросов  не
спал в эту ночь.
   Наверху рулевой, словно в полусне, поворачивал колесо. Вахтенный  занял
свое обычное место, машины по-прежнему стучали в перебойном ритме. Плывшие
по небу в кольце радужного сияния разорванные облака  и  безмолвное,  чуть
тронутое зыбью море, лениво отражавшее лунный свет,  казались  мне  теперь
заговорщиками, соучастниками какого-то страшного  злодеяния.  Что  же  там
произошло? В долетевшем до меня крике звучала смертельная мука.
   "Избили до смерти", - вдруг пронеслось у меня в голове; какие  страшные
слова!
   Я тихонько пробрался к себе в каюту и не мог заснуть до утра.
   Неужели на этом свете ничего нельзя добиться,  не  прибегая  к  грубому
насилию?



9. ПОХОРОНЫ В ОТКРЫТОМ МОРЕ

   На  следующее  утро  Ветт  заметил  вскользь,  что  один  из   матросов
"надорвался" и, кажется, умирает, а после второго завтрака, за которым все
угрюмо молчали, Рэдж сообщил мне, что матрос умер. Механика нигде не  было
видно; он был внизу, у своих расхлябанных машин, не то я  спросил  бы  его
кое о чем. Рэдж притворялся, будто не знает, отчего умер матрос. Неужели я
так и не доберусь до истины?
   Какой-то длинный белый предмет лежал возле люка, и, подойдя, я различил
контуры окоченелого тела, закутанного в одеяло. Я остановился и минуты три
разглядывал его; несколько матросов, стоявших и сидевших около  покойника,
при моем приближении замолчали и наблюдали за мной в  каком-то  загадочном
безмолвии. Мне хотелось расспросить  их,  но  я  не  сделал  этого,  боясь
услыхать страшную истину или вызвать взрыв негодования.
   Я чувствовал, что мне бросают вызов, но был  не  в  силах  ответить  на
него.  Подняв  голову,  я  увидел,  что  капитан  стоит  на   мостике   и,
перегнувшись через перила, наблюдает за  мной  с  явной  враждебностью.  Я
подошел к борту  и  стал  размышлять,  закрыв  лицо  руками.  Пойти  разве
расспросить матросов? Но хватит ли у меня смелости на это? Я решил  сперва
поговорить с Веттом.
   Ветт упрямо твердил свое: "Надорвался".
   На следующий день  погода,  до  тех  пор  пасмурная  и  теплая,  начала
меняться. Мертвая зыбь усилилась, и поднялась качка. Вяло работавший  винт
то и дело останавливался.
   К вечеру мертвеца предали морю. Почти все, кроме кочегаров, механика  и
трех  подручных,  работавших  в  машинном  отделении,  присутствовали   на
церемонии, если это можно назвать церемонией. Зашитое  в  грубую  парусину
тело было положено ногами вперед на две смазанных салом доски  и  прикрыто
запачканным красным флагом,  но,  против  обыкновения,  молитву  читал  не
капитан, а старший помощник. Казалось, капитан поменялся  с  ним  ролью  и
отдавал приказания, стоя  в  рубке.  Помощник  с  минуту  помедлил,  потом
взглянул, правильно ли положено тело, поспешно вытащил молитвенник, бросил
взгляд на зловещее небо, словно спрашивая у него совета, и принялся читать
заупокойные молитвы. Читал он отрывисто, раздраженным тоном. Казалось,  он
выражает протест против всей этой церемонии. Я  встал  у  поручней,  возле
Мидборо,  держа  в  руке  шляпу.  Почти  все  обнажили   головы.   Капитан
по-прежнему оставался в рубке; сутулый, неподвижный, он  поглядывал  вниз,
как филин с дерева, а матросы стояли или сидели  на  корточках  в  угрюмом
молчании. Двое из них должны были столкнуть тело за борт.
   Меня так взволновала эта трагическая сцена, что я не  обратил  внимания
на резкие перемены в атмосфере. На время я совершенно забыл о погоде. Лица
у всех приняли какое-то зловещее выражение, чувствовалось, что надвигается
беда,  -  и  мне  стало  ясно,  что  это  связано  с  печальным  событием,
происшедшим  во  мраке.  Нависло  гнетущее  молчание.  Казалось,   вот-вот
раздадутся  упреки  и  обвинения.  Угрозы  готовы  были  сорваться  с  уст
матросов. Что-то будет? За пределами власти жестокого капитана,  на  суше,
нас ожидала власть закона, нудная  процедура  следствия  и  неясный  исход
дела.  Начнутся  допросы,  свидетельские  показания,  лжесвидетельства,  а
затем, может  быть,  последует  несправедливый  приговор.  Интересно,  что
скажет тогда хотя бы старший помощник, который поспешно бормочет  молитвы?
О чем будут спрашивать механика? Пойдут ли эти люди на ложь, чтобы  спасти
себя и капитана? И вся эта тайна никогда  не  выйдет  наружу?  Что  именно
видели матросы? Знают ли они что-нибудь определенное или  же  им  пришлось
только догадываться? Может быть, они сообща сочинят  какую-нибудь  сказку?
Кто узнает о трагедии, разыгравшейся на корабле в ту  темную  ночь?  Да  и
можно ли докопаться до правды? Допустим, меня призвали бы к ответу, -  что
бы я мог, собственно, показать? И выдержу ли я перекрестный допрос?
   Старший помощник продолжал  бормотать  молитвы.  Тут  только  я  смутно
почувствовал,   что   мрачное   волнение   окружающих   перекликается    с
надвигающейся грозой. Покамест он читал, - а  читал  он  плохо,  не  делая
остановок на знаках препинания,  -  за  его  спиною  вздувались  волна  за
волной,  они  медленно  вырастали,   поднимались   над   его   головой   и
проваливались в бездну, и тогда одинокая фигура старшего  помощника  четко
выступала на фоне туч.
   Вдруг  я  заметил,  что  небо  как-то  странно  побелело,  стало  почти
ослепительным. Я понял, что на нас несется шторм. Корабль швыряло  во  все
стороны. Я обвел глазами небосвод. О ужас! Огромная свинцово-синяя туча  с
лохматыми, крутящимися краями тяжело наползала,  закрывая  небо.  На  моих
глазах эти растрепанные края превратились в чудовищные когти и вцепились в
солнце,  а  водное  пространство  залил  зловещий  медный  блеск.   Палуба
погрузилась в холодную темноту. Все люди и предметы казались тоже черными,
как чернила. Зато небо с подветренной стороны посветлело, стало еще  белее
и ярче.
   Все стоявшие на палубе перевели взгляд с  мертвеца,  распростертого  на
досках, на черный балдахин туч, который злые духи вот-вот обрушат на  нас.
Старший помощник взглянул на небо, перевернул страницу  и  загнусавил  еще
быстрее, проглатывая слова; капитан что-то крикнул в  машинное  отделение.
Замолчавшие машины через минуту снова прерывисто застучали.
   - Да ну, кончайте же! - глухо бросил Мидборо.
   Вдруг раздался адский грохот, словно ударили сразу в тысячи  литавр;  я
увидел, что помощник,  не  выпуская  молитвенника  из  рук,  подает  знаки
матросам, стоявшим около покойника. Теперь уже невозможно было  расслышать
слова молитвы. Палуба  накренилась  навстречу  огромной  желтовато-зеленой
волне, величиной с доброго кита, и белый кокон, жалкая оболочка того,  кто
еще недавно был живым человеком, соскользнул с доски и стремглав полетел в
тусклую водяную пучину;  в  следующий  миг  борт  закрыло  от  меня  море.
Помощник,  медленно  поднимавшийся  кверху,  дочитывал   последние   слова
молитвы, но его уже никто не слушал - все лихорадочно принялись за работу,
готовясь встретить шторм.
   Как удары бича, по палубе захлестал град. Я бросился к ближайшему трапу
и едва успел добраться до него, как раздался короткий сухой удар,  похожий
на выстрел.
   Мелькнула фигура помощника, без  шапки,  с  раскрытым  молитвенником  в
руках, он шатался, как пьяный; тут меня сбросило толчком в люк, я скатился
по трапу и чуть не ползком стал пробираться к себе в каюту.



10. ШТОРМ

   К этому времени я уже несколько привык к причудам океана и  теперь  уже
более  стойко  переносил  шторм.  В  начале  плавания  я  страдал  морской
болезнью, но интеллект мой не был затронут,  и  я  достаточно  точно  могу
восстановить все события.
   Во всех моих воспоминаниях неизменно играет роль разъяренный капитан.
   Странное дело: только теперь, когда он  стал  впадать  в  бешенство,  я
начал понимать этого человека! Так по  крайней  мере  мне  помнится,  хотя
возможно, что я постиг его характер несколько позже.  Вначале  он  казался
мне олицетворением зла и низменных качеств.  Он  вел  отчаянную  борьбу  с
жестоким миром, бессознательно утверждая свою волю, и потерпел  поражение.
Подобно мне, он вступил в жизнь  полный  надежд  и  далеко  простиравшихся
туманных желаний, мечтал упиваться всеми благами жизни, но  судьба  упорно
ему в этом отказывала. Как необузданны были  его  аппетиты!  Как  пламенно
верил он в свой успех!  А  жизнь  безжалостно  указывала  ему  его  место,
заставляя тянуть лямку капитана торгового судна,  быть  вечно  озлобленным
начальником столь же ожесточенных и пришибленных  жизнью  людей,  хозяином
ветхого суденышка, которого он явно стыдился. Он ненавидел  свой  корабль;
он с удовольствием вывел бы его из строя. Он негодовал на владельцев этого
корабля за то, что был у них в подчинении, и еще больше бы  их  ненавидел,
если бы они  не  взяли  его  на  службу.  Он  презирал  свои  обязанности,
сводившиеся к перевозке в Бразилию стенных часов, швейных машин и готового
платья; кофе, сахар, папиросы и хлопок он доставлял в Аргентину, а оттуда,
с остатками британских товаров и всякой дребедени,  направлялся  в  другое
полушарие. В сущности, если  пренебречь  расстоянием  и  опасностями,  наш
капитан немногим отличался от какого-нибудь ломовика, а другие  счастливцы
тем  временем  разгуливали  по  суше,  командовали  и   господствовали   и
наслаждались всеми земными благами.  Он  неохотно  выполнял  свои  скучные
обязанности  и  при  этом  делал  отчаянные   усилия   поддерживать   свое
достоинство.  Он  хотел  быть  неограниченным  властелином  в  этом  своем
маленьком царстве. А матросы не желают его слушаться!  Какой-то  никчемный
высокомерный юнец смеет над ним насмехаться за общим столом!  Машины  тоже
вышли из повиновения. Погода издевается над его предсказаниями.  Будь  они
все прокляты! Провались они в тартарары!
   Погода  обманула  его.  Он  рассчитывал   благополучно   добраться   до
Буэнос-Айреса, прежде чем изменится ветер. Он обозвал  механика  олухом  и
вывел корабль  из  безопасной  гавани  Рио  в  открытое  море.  И  вот  за
какие-нибудь два дня пути до Буэнос-Айреса погода испортилась.
   Жизнь сделалась прямо невыносимой для капитана, в эти дни он  испытывал
горькое разочарование,  в  ярости  метался  по  каюте,  как  дикая  кошка,
попавшая в тенета.
   Неожиданно я увидел капитана, он  шел  по  среднему  проходу  вместе  с
механиком, они возбужденно о чем-то спорили.
   - Я уже говорил вам, что  не  могу  за  них  отвечать,  -  оправдывался
механик. - Это нужно было сделать в Рио.
   Капитан проклинал так внезапно налетевший шторм. Он кричал, бранился  и
грозил небу кулаком. Механик скорчил гримасу и пожал плечами.
   Я отскочил в сторону, но корабль внезапно накренился,  и  меня  бросило
прямо под ноги капитану. Лицо его исказилось сатанинской злобой, он ударил
меня кулаком и  отшвырнул  к  двери.  Я  был  ошеломлен  и  сознавал  свое
бессилие. Так велик был престиж командира, что я  не  осмелился  дать  ему
сдачи. Капитан с механиком проследовали  дальше  на  корму,  а  я  побрел,
пошатываясь, к себе в каюту.
   Корабль то зарывался носом в волны, то становился на дыбы,  сражаясь  с
водяными громадами. Прошло несколько минут, - а может быть, и часов, - как
вдруг раздался металлический грохот, лязг и  скрежет,  и  мы  поняли,  что
машины вышли из строя. Это не было неожиданностью. Экипаж был давно  готов
к такому удару. Помнится, даже не было особого волнения, все  приняли  это
стоически, как  некую  неизбежность.  Все  давно  ждали  этой  катастрофы;
удивительно только, что она не произошла еще раньше. Удивительно,  что  мы
до сих пор еще плыли в этом бушующем хаосе.
   Я мельком видел  механика:  весь  мокрый,  с  измученным,  но  все  еще
бесстрастным лицом, хватаясь за стенки, он пробирался к себе в каюту.  Ему
больше нечего  было  делать.  Да  и  вообще  больше  нечего  было  делать,
приходилось лишь то  и  дело  откачивать  воду,  заливавшую  судно.  После
катастрофы с машинами корабль  окончательно  потерял  курс.  Мы  сделались
игрушкой волн. Нас немилосердно швыряло из стороны  в  сторону.  Порой  мы
попадали в боковую качку. Это была временная передышка,  и  мы  напоминали
гарнизон крепости, который сдался  в  плен  и  ожидает,  что  его  вот-вот
перебьют. Наш корабль, как щепка, носился  по  прихоти  волн.  Они  словно
сговорились нас опрокинуть не с носа, так  с  бортов.  Мы  уже  больше  не