презрением и злобой. Я не столько злился на  него,  что  он  обманул
меня с Оливией Слотер, сколько - на Оливию Слотер, что она обманула меня с
ним. И смутно, но настойчиво мой  мозг  сверлила  мучительная  мысль,  что
как-никак я - изменник, ибо вместе с ними (только не могу сказать, когда -
до или после печального открытия) я изменил самому себе.
   Но какому это "себе"?
   Причудливо сменялись мои настроения.
   Наконец я встал и швырнул в камин вставленный в рамку  портрет  Оливии,
стоявший на комоде. Стекло треснуло, но не разбилось на осколки.  Потом  я
поднял портрет и поставил его на место. "Погоди, сударыня!" - И я в  самых
оскорбительных  выражениях  высказал,  как  именно  намерен  был   с   ней
расправиться.
   Затем мне вспоминается поездка солнечным утром на велосипеде в Оксфорд.
Кажется, я завтракал, разговаривал со своей  хозяйкой  и  где-то  слонялся
часов до одиннадцати, но подробности изгладились из моей памяти.  Кажется,
я раздумывал о том, чем бы мне заняться в Оксфорде. Помню, между прочим, я
заметил, что листья на деревьях кое-где слегка пожелтели и начали алеть, и
задал себе вопрос: оттого ли,  что  уже  приближается  осень,  или  же  от
стоявшей в то время засухи?
   Оказывается, Грэвз уложил  вещи  и  уехал.  Когда  явилась  утром  наша
приходящая прислуга, его уже не было. Она была весьма озадачена, увидев на
полу осколки стекла и черепки, мокрую постель, в которой, как видно, никто
не спал, и подобрав три шпильки. Я проявил к  ее  словам  довольно  слабый
интерес. Об этом ей следовало спросить Грэвза.
   - Без сомнения, мистер Грэвз объяснит все это, когда вернется, - заявил
я.
   Потом я, помнится, приказал нашему рассыльному  закрыть  ставнями  окна
магазина (служащие собрались в  обычный  час,  и  я  рассчитал  весь  свой
персонал). Между прочим, мне отчетливо вспоминается, что цветы,  брошенные
мною в лавке, стояли в большой нарядной вазе  посреди  стола,  заваленного
книгами. Промелькнула мысль: кто бы это мог сделать? Увольнение  персонала
как  будто  доказывало,  что  я  решил  окончательно  прекратить  торговлю
книгами. Вероятно, служащие ушли в большом изумлении.  Сейчас  я  не  могу
припомнить ни их лиц, ни фамилий. Должно быть, я напустил на себя  мрачное
величие, чтобы они не вздумали меня расспрашивать или вступать со  мной  в
разговор. Наконец все они убрались, а  я,  оставив  цветы  гнить  в  вазе,
направился к выходу и  простоял  несколько  минут,  наблюдая  прохожих  на
залитой солнцем улице, перед тем как захлопнуть за собой дверь.  Велосипед
мой стоял, прислоненный к тротуарной тумбе.
   Вдруг я заметил на улице довольно далеко миссис Слотер, которая спешила
ко мне и знаками старалась привлечь мое внимание.
   Как сейчас помню, какое негодование охватило меня при виде этой  особы.
Негодование, смешанное с ужасом. Я совсем  забыл  о  существовании  миссис
Слотер!
   Велосипед стоял тут  же,  но  обратиться  в  бегство  было  ниже  моего
достоинства.
   - Одно словечко, мистер Блетсуорси! - вымолвила  она,  поравнявшись  со
мной.
   Она была ниже Оливии и совсем другой  окраски.  Волосы  у  нее  были  с
рыжеватым отливом, лицо красное и веснушчатое - какой контраст  с  матовым
цветом лица Оливии, напоминавшим слоновую  кость  теплого  оттенка.  Глаза
были не синие, как у Оливии, а карие и совсем маленькие; она раскраснелась
и слегка запыхалась. На ней  было  темное  платье,  какое  она  носила  за
прилавком, а на  голову  она,  как  выражались  в  то  время,  "водрузила"
сомнительной чистоты чепец. Вероятно,  один  из  уволенных  мною  служащих
мимоходом сказал ей, что я в магазине. Возможно, что она  справлялась  обо
мне еще до моего прихода.
   С минуту я смотрел на нее, не произнося ни слова, а затем молча  провел
ее в темную глубину магазина.
   У нее была приготовлена речь. Начала она в тоне дружеской укоризны.
   - Что такое произошло между вами и Оливией? - спросила она. -  Что  это
за разговоры о нарушении обещания жениться и о том, что вы никогда  больше
не будете видеться? Из-за чего вы, дети мои, повздорили? Я ничего не могла
толком от нее добиться, - она только и сказала, что вы крепко рассердились
и подняли на нее руку. Подняли на нее руку! И вот она, бедненькая, плачет,
заливается. Всю душу выплакала! Я и не знала, что она была  вчера  вечером
здесь. Она прокралась домой тихо, как мышка. А когда я утром  поднялась  к
ней - глядь, она лежит в постели и рыдает! Всю ночь проплакала!
   В таких фразах миссис Слотер изливала мне свое материнское горе.
   Тут я впервые раскрыл рот.
   - Я и не думал отказываться от женитьбы, - заметил я.
   - Она говорит, что между вами все кончено, - возразила  миссис  Слотер,
как-то безнадежно махнув рукой.
   Я оперся на прилавок, устремив взгляд на ни в чем  не  повинные  цветы,
которые, казалось мне, лежали на гробе моих погибших иллюзий...
   - Я не думаю, - процедил я сквозь зубы, - чтобы  между  нами  все  было
кончено.
   - Ну, это другое дело! - пылко воскликнула миссис Слотер;  я  уставился
на ее глупую физиономию, впервые измерив бездну тупости, на какую способна
мать взрослой дочери.
   - В таком случае нам не придется поднимать вопрос о привлечении  вас  к
суду за нарушение обещания жениться, - продолжала  она,  скомкав  длинную,
заранее обдуманную рацею и ограничившись одной фразой.
   По правде сказать, я еще меньше думал о такого  рода  процессе,  чем  о
самой миссис Слотер. Но теперь мне пришло в голову,  что  от  такой  особы
вполне можно ожидать процесса.
   - Да, да, - согласился я, - не стоит говорить об этом.
   - Но если так, то из-за  чего  же  вся  перепалка?  -  спросила  миссис
Слотер.
   - А это, - отвечал я, - дело Оливии и мое.
   Миссис Слотер впилась в меня глазами, и на лице ее появилось  выражение
боевого задора. Она сложила руки на груди и вздернула голову.
   - Скажите на милость! - вскричала она. - Не мое дело, говорите вы?
   - Не ваше, насколько я понимаю.
   - Стало быть, счастье моей дочери не мое  дело?  А?  Мне,  стало  быть,
оставаться в стороне? А? В то время как  вы  разбиваете  ее  сердце?  Нет,
молодой человек, этого не будет! Не будет!
   Миссис Слотер замолчала, видимо ожидая ответа, но я ничего не  ответил.
Я хотел было  сказать,  что  счастье  ее  дочери  меня  теперь  ничуть  не
интересует, но вовремя удержался. Мое молчание сбивало ее с толку, ибо вся
сила ее аргументации заключалась в репликах.
   Пауза затянулась. Я держался  безупречно,  не  теряя  терпения.  Миссис
Слотер быстро изменила выражение лица и подошла ко мне поближе.
   - Да послушайте же,  Арнольд!  -  проговорила  она  сугубо  материнским
тоном, и мне стало приятно, что я сирота. - Не вздумайте только с  Оливией
ссориться из-за пустяков и валять дурака! Ведь вы же ее любите!  Ведь  это
так! Вы знаете, что она ни о ком в мире не думает,  кроме  вас.  Не  знаю,
из-за чего у вас вышла размолвка, но совершенно уверена, что  из-за  сущих
пустяков. Ревность или что-нибудь в этом роде. Разве я этого  не  понимаю?
Разве я не пережила того же самого со Слотером много лет назад?  Выбросьте
это из головы! Не думайте об этом! Ведь она плачет так, что того  и  гляди
заболеет! Вернитесь к ней. Поцелуйте ее, скажите ей, что все в порядке,  -
и через десять минут вы будете целоваться и ворковать,  как  два  голубка!
Будет вам дуться. Терпеть не могу, когда дуются! Сейчас же  идите  к  ней,
говорю я вам, и уладьте дело, и пусть с этим будет покончено! Завтрак  уже
на носу, и у меня баранина  варится.  Вы  еще  ни  разу  не  соблаговолили
покушать у меня. Милости  просим  ко  мне  и  покончим  с  этой  напастью.
Поцелуйтесь, помиритесь и останьтесь у нас  на  весь  вечер.  Повезите  ее
куда-нибудь! Вот мой рецепт, Арнольд. Лучше я не могу придумать!
   Она умолкла, но сквозь ее напускное добродушие проглядывала тревога.
   Я чуть  было  не  назвал  ее  "милая  моя",  что  было  бы  уже  совсем
оскорбительно. Я начал говорить медленно, взвешивая каждое слово.
   - Миссис Слотер! - сказал я. - Повторяю, это дело касается лишь меня  и
Оливии. Я разберусь во всем этом с нею, и только с нею!
   Миссис Слотер хотела было перебить меня, но я повысил голос:
   - Только не  сегодня.  Не  сегодня.  Иногда  следует  подождать,  чтобы
немного остыть, а иногда необходимо, чтобы кое-что созрело.
   У нее вытянулась физиономия. Она увидела нечто такое, чего до  сих  пор
не замечала.
   - Почему это магазин заперт? - спросила она.
   - Он заперт по деловым соображениям, - ответил я. - Но опять-таки я  не
могу это обсуждать в данный момент.
   - А мистер Грэвз?
   - Его здесь нет.
   Таков, в общих чертах, был наш разговор. Она произнесла  еще  несколько
пустых фраз, возвращаясь все  к  тому  же,  и  наконец  ушла,  вспомнив  о
баранине,  оставленной  без  присмотра.  Кажется,  я  долго  еще  стоял  в
магазине.
   Мне запомнилось, как я стоял одной ногой на тротуаре, перекинув  другую
через седло велосипеда, и спрашивал себя: "Ну, куда же мне теперь-ехать?"



6. СТОЛКНОВЕНИЕ В ПОТЕМКАХ

   Я сидел и пил чай на берегу Темзы в  полутемной,  но  сияющей  чистотою
гостинице  "Парящий  орел",  которая,  несмотря  на  свою   миниатюрность,
числится  в  списке  "Ста  замечательных   гостиниц".   Хозяин,   солидный
джентльмен в сюртуке бутылочного цвета с медными пуговицами, удостоил меня
беседой.
   - Не случалось вам терять самого себя? - спросил я его.
   - И находить" кого-нибудь другого?
   - Я ищу  некоего  Арнольда  Блетсуорси,  пропавшего  часов  шестнадцать
назад!
   - Ну, все мы играем в  прятки  сами  с  собой.  Что  же,  этот  Арнольд
Блетсуорси был молодой человек, полный надежд и честолюбивых замыслов?
   Я кивнул головой.
   - Вот они всегда так - пропадут, как в воду канут.
   - А потом возвращаются?
   - Как когда. Иногда возвращаются. И даже очень скоро. А то и нет.
   Тут он вздохнул, посмотрел  в  широкое  окно,  находившееся  низко  над
полом, и что-то  приковало  к  себе  его  внимание.  Пробормотав  какое-то
извинение, он покинул меня. Он так и не вернулся; спустя некоторое время я
уплатил по счету  кельнерше  и  поехал  на  велосипеде  по  направлению  к
Эмершэму. Застенчивость помешала мне дождаться  трактирщика.  Мне  досадно
было, что не удалось возобновить  с  ним  беседы  -  его  голос  и  манеры
понравились мне, и он, кажется, хорошо  понимал  мое  душевное  состояние.
Впрочем, если бы он вернулся,  я,  вероятно,  заговорил  бы  о  чем-нибудь
постороннем.
   Я катил по дороге, испытывая чувство полнейшего одиночества.
   Я бесцельно ехал теплым летним вечером, поворачивая  на  восток,  чтобы
лучи заката не били мне  в  глаза.  Я  разрешал  путаный  вопрос  о  своей
индивидуальности. Неужели же Арнольд Блетсуорси -  только  наименование  и
оболочка целого ряда противоречивых "я"?
   Мне известны были блетсуорсианские мерила чести  и  правила  поведения,
которыми мне  надлежало  бы  руководствоваться  в  этом  моем  кризисе.  Я
великолепно знал их. Что меня больше  всего  удивляло  -  так  это  ураган
похоти,  животной  похоти,  смешанной  с  гневом  и   прикрытой   чувством
самооправдания, которая с презрением отшвыривала прочь все  эти  мерила  и
всякую сдержанность! Кто такой  был  этот  гневный  и  похотливый  эгоист,
который хотел взять верх надо мной и которого преследовал образ  Оливии  -
обнаженной, испуганной и податливой? Это был не я. Конечно, не я! В старое
время его называли сатаной или дьяволом. Неужели дело меняется оттого, что
в наше время этого непрошеного гостя называют "подсознательным я". Но я-то
кто? Арнольд Блетсуорси или этот другой? Сквозь  яростный  вихрь  страсти,
грозивший  лишить  меня  свободы  воли,  начинал  звучать  другой   голос,
надменный   и   презрительный;   казалось,   говорил   какой-то   циничный
наблюдатель, подававший мне дурные советы. "Дурак ты был, - доказывал  он,
- и дураком остался. Дурак и мозгляк. К чему все эти негодующие позы? Если
ты желаешь эту девушку - возьми ее, и если ты ее ненавидишь - разделайся с
нею. Но устройся с нею так, чтобы не попасть в  беду.  Ты  можешь  сделать
так, чтобы инициатива исходила от нее, а не  от  тебя.  Ты  увидел  по  ее
глазам, какую власть имеешь над нею! Погуби ее  -  и  уйди!  Не  давай  ей
поработить тебя, увлечь в бездну  позора.  Стоило  тебе  поглядеть  на  ее
теплое  и  гибкое  тело,  как  ты  скис,   мой   мальчик!   Ничего   себе,
соблазнительная девчонка! Но что тут удивительного? И неужели  других  нет
на свете? Я спрашиваю тебя - разве нет на свете других?"
   В этот вечер я проносился не по  проселкам,  а  сквозь  сумятицу  своих
побуждений. Вспоминаю, между прочим, что мной  вдруг  овладело  сильнейшее
желание войти в сношение с "духом"  моего  дяди.  Если  бы  я  только  мог
вспомнить как следует его образ и голос, эти злые силы  сразу  отступились
бы от меня. Кто знает, может быть частица его души еще  реет  над  холмами
Уилтшира. Но когда я посмотрел на запад, заходящее солнце  вонзило  мне  в
глаза свои пламенеющие копья, и я отпрянул назад.
   Вы спросите, молился ли я? Обрел ли я хоть  какое-нибудь  облегчение  в
религии моих предков? Ни на минуту! Яснее чем когда-либо  я  понимал,  что
верил-то я в своего дядю, а вовсе не в милосердного бога,  образ  которого
лучи дядюшкиной доброты отбрасывали на это равнодушное небо. Во всех  моих
злоключениях я ни разу не воззвал к богу. Это было для меня все равно  что
молить о помощи, скажем, Сириус.
   Стемнело, но я не зажег фонаря. Обогнув угол, я  увидел  на  расстоянии
какого-нибудь ярда заднюю стенку фургона, тускло маячившую в  сумерках.  Я
думал, что фургон движется, и хотел обогнать его, но вдруг  задняя  стенка
фургона сузилась с  какой-то  волшебной  быстротой,  и  я  понял,  что  он
поворачивает, - но понял слишком поздно, чтобы избегнуть столкновения. Как
сейчас вижу: мой велосипед быстро несется  навстречу  огромным  деревянным
колесам;  помню,  как  я  порывался  свернуть  в  сторону  и  как  потерял
равновесие.
   До этого мига я все помню ясно и отчетливо, но затем я  словно  куда-то
провалился. Вероятно,  я  ударился  головой  о  фургон.  Об  этом  история
умалчивает. Должно быть, я был оглушен. Но странно, что я  не  помню,  как
произошло столкновение. Свет, так сказать,  погас  в  тот  момент,  как  я
ударился колесами в стенку фургона.



7. МИСТЕР БЛЕТСУОРСИ СОВЕРШЕННО ИСЧЕЗАЕТ ИЗ СОБСТВЕННОЙ ПАМЯТИ

   Начиная с этого момента мой рассказ становится  сбивчивым  и  туманным.
Все, что произошло в последующие полтора  месяца,  начисто  изгладилось  у
меня из памяти. Я так и не знаю, что сталось с моим велосипедом  и  как  я
добрался до Оксфорда. В тот  вечер  я  вернулся  домой  в  Кэрью-Фосетс  -
вернулся на извозчике, с перевязанной головой, но в приличном виде.
   Должно быть, я шатался по Оксфорду с неделю или даже больше. Бестолково
занимался своими делами. Я узнал, что Грэвз исчерпал до  последнего  гроша
предоставленный мною ему кредит, а затем поступил на службу агентом  одной
торговой компании и отправился на Золотой Берег. Кажется, он  прислал  мне
письмо, обещая уплатить свои долги и выражая  сожаление  по  поводу  всего
происшедшего. Вероятно, так оно и было, но этот документ, думается мне, не
сохранился. По-видимому, мистеру Ферндайку я ничего  не  сообщил  о  своих
разочарованиях  и  деловых  неудачах.  Это  было  бы  для  меня   чересчур
унизительно после моих недавних патетических  заверений.  Вместо  этого  я
пригласил какого-то захудалого адвокатишку из  Оксфорда,  который  главным
образом вел дела игроков на тотализаторе, улавливающих в свои  сети  юных,
неопытных студентов, и с его помощью очень быстро и весьма  невыгодно  для
себя распорядился имуществом нашей компании. Все это  начисто  стерлось  у
меня из памяти.
   Кажется, раза два, а может  быть  и  больше,  я  пытался  повидаться  с
Оливией Слотер наедине; но, должно быть, она  сказала  своей  матери,  что
боится меня; из этих попыток, во всяком случае, ничего не вышло. Возможно,
что широкая повязка, закрывавшая мой глаз, придавала мне страшноватый вид.
Как будто я приходил в бешенство, но едва ли при  свидетелях.  Об  этом  у
меня сохранилось лишь смутное воспоминание. Процесса о нарушении  обещания
против меня так и не возбудили.
   Никому в точности не известно, как и когда я покинул Оксфорд. Я куда-то
исчез, и моя квартирная хозяйка забеспокоилась обо мне.  За  квартиру  мою
впоследствии заплатил мистер Ферндайк, и он же  забрал  мои  вещи.  Где  я
скитался в течение трех недель, осталось невыясненным. В конце концов меня
обнаружили в переулке на окраине Норвича. Нашел меня полисмен, в три  часа
ночи. Я был весь в грязи, без шапки, без гроша в кармане и в сильном жару.
Говорят, я пил запоем, прибегал к наркотикам  и,  несомненно,  вращался  в
дурном обществе. От  меня  сильно  пахло  эфиром.  Я  начисто  забыл  свою
фамилию, забыл, кто я такой, а бумаг, которые могли  бы  удостоверить  мою
личность, при мне не  было.  Из  полицейского  участка  меня  отправили  в
больницу при работном доме, а там неглупая сиделка,  обратив  внимание  на
изящный покрой  моего  костюма,  догадалась  пошарить  в  моих  внутренних
карманах и  нашла  карточку  оксфордского  портного  с  обозначением  моей
фамилии и факультета; так была восстановлена  связь  с  моей  утерянной  и
забытой личностью. Все это время я оставался в постели, не отвечал,  когда
меня  окликали  по  имени,  испытывал  сильное  недомогание,  был  странно
апатичен, и не было надежды, что я скоро поправлюсь.
   Новое самосознание формировалось во мне медленно, но верно.  Не  помню,
когда начался этот процесс. У меня осталось смутное впечатление, что  меня
перевели в частную, хорошо оборудованную лечебницу, и я обрадовался, когда
узнал; что мистер Ферндайк собирается меня навестить. Я вспоминаю, что  он
был любезен и  приветлив,  но  себя  самого  не  помню.  Первым  признаком
возвращения к жизни было чувство  антипатии  к  моей  сиделке,  болтливому
созданию с редкими льняными волосами, весьма враждебно настроенной к  двум
людям, имена которых, чем бы  ни  занималась,  она  вечно  повторяла,  как
нудный припев: "Холл Кейн" и  "Холл  Дейн".  Холл  Кейн,  как  видно,  был
крупный английский романист: одна из его героинь, Глория Сторм, обидела ее
тем, что была изображена сиделкой, охваченной преступной страстью; а  Холл
Дейн оказался не кем иным, как  лордом  Холденом,  который  внес  какие-то
изменения в закон об армейских сестрах милосердия. Я лежал и с  ненавистью
думал о сиделке  -  и  вдруг  вспомнил  о  приезде  лорда  Холдена  в  наш
спортивный союз. Это напомнило  мне  несколько  фраз,  сказанных  Лайолфом
Грэвзом, - Лайолф Грэвз сидел на соседней скамье.
   Я - Арнольд Блетсуорси из Летмира!
   Разрозненные воспоминания хлынули в мою душу, как дети  в  школу  после
каникул. Они расселись по своим местам, принялись кивать мне,  выкрикивать
свои имена и перекликаться между собою...
   На другой день пришел  старик  Ферндайк  -  розовый,  в  очках,  полный
участия. Его круглое, чисто выбритое лицо почему-то странно  разрослось  в
моем воображении, принимая огромные,  прямо-таки  нечеловеческие  размеры.
Казалось, я рассматривал его в лупу. Лицо ласковое, как у  моего  дядюшки,
но "светское", каким никогда не бывало дядюшкино  лицо.  Над  одним  веком
нависла складка, и поэтому кажется, что его очки без ободка  сидят  криво.
Волосы его на одном виске чуть подернуты сединой, они  гладкие  и  чистые,
как шерстка у кошки. Беседуя со мной, он внимательно вглядывается в  меня,
как человек, привыкший к трудным казусам.
   - Неврастения, - успокаивает он меня. - Неудача  за  неудачей.  Это  со
всяким может случиться. Вы просто надорвались. Жалеть  или  стыдиться  тут
нечего.
   Он уставился на свою левую руку, словно хотел получить от нее совет.
   - Я мог бы многое вам рассказать о  том,  как  я  вступал  в  жизнь,  -
проговорил он ко