Хотелось верить, что  мир  водворился
надолго.  Ребенок  подрастал,  он  уже   узнавал   родителей   и   пытался
объясняться, прибегая к междометиям и односложным словам. Ему  можно  было
прямо позавидовать. Он был очарователен, бесконечно мне дорог  и  забавен.
Казалось, он отнял у меня весь мой эгоизм, сделавшись центром моей жизни.
   Мы долго сидели на веранде; мне не хотелось отпускать своих гостей, и я
проковылял на костылях, провожая их до самых ворот.
   Вернувшись на веранду, чтобы взять оставленные там книги  и  бумаги,  я
увидел, что Глаз поджидает меня. Все время,  пока  Ровена  была  со  мной,
Полифем наблюдал за нами.
   - Что это за человек? - спросила Ровена.
   - Это "ежедневный наблюдатель", он же  и  "воскресный  наблюдатель",  -
отвечал я. - Он готов отбивать хлеб у репортеров.
   - Пусть себе смотрит,  -  сказала  Ровена,  -  если  это  хоть  немного
облегчает его участь.
   После ее ухода он подошел ко мне.
   - Я рад видеть вас таким счастливым, Блетсуорси! - сказал он.
   - Очень вам благодарен, - отвечал я с искренней признательностью, ибо в
счастье гораздо реже можно встретить сочувствие, чем в беде.
   - Это, право же, меня очень, очень радует.
   - Мне приятно, что я могу вас чем-то порадовать.
   - Поверьте, что это так, - настаивал он. -  У  меня,  видите  ли,  есть
совсем особые основания желать вам добра!
   Я насторожился и удивленно уставился на него.
   - Я должен вам очень много - и в прямом и в переносном смысле.
   В его жестах и в интонациях мне почудилось что-то знакомое.
   - Три тысячи фунтов, не говоря уже о процентах.
   - Лайолф Грэвз! - вскричал я.
   - Да... - Он примолк, ожидая, как я буду реагировать.
   - Три тысячи фунтов золотом и золотоволосую девушку! Ну,  ее-то  я  вам
готов простить.
   - Еще бы! - проговорил Грэвз, указывая рукой  на  ворота,  за  которыми
скрылась Ровена.
   Он тоже простил мне старую обиду. А я понимал, что я гораздо счастливее
его и что бессмысленно теперь его преследовать.
   Протянув руку над костылем, я пожал ему левую руку.
   - Какой я был глупый, желторотый юнец! - вымолвил я.
   - А я-то, со своими сумасшедшими планами! Но я получил хороший урок.
   Мы оглядели друг друга.
   - А теперь на кого мы похожи!
   - Хороши, нечего сказать!
   - А чему мы научились за это время? Чего добились?
   Мы замолчали,  испытывая  некоторую  неловкость.  Сквозь  маску  бинтов
начали проступать знакомые черты. У него были все те же манеры,  -  муштра
ничего не изменила. Словно сговорившись, мы сели на  веранде  и  принялись
беседовать. Сейчас мы были пленниками в этом госпитале, и  нам  оставалось
либо наладить дружеские отношения, либо окончательно  рассориться.  А  это
значило бы скучать в одиночестве.
   - Вы побывали на Золотом Берегу? - спросил я.
   - У Кросби и Митчесона я обделывал недурные дела, - отвечал  он.  -  Но
когда грянула война, все полетело  к  черту.  Я  обнаружил  способности  к
торговле. Да они и сейчас при мне. И мне удалось здорово наладить  рекламу
даже в джунглях Западной Африки. Это было новостью для старинной  фирмы  и
принесло немалый доход.
   - Ну, а потом?
   - Подцепил брюшной тиф в Салониках. Работал агентом в Италии,  пока  не
забрали на действительную службу. А потом - всего за три дня до  перемирия
- получил вот эту штуку.
   Он подробно рассказал мне о  своей  военной  службе  и  о  послевоенных
планах, и чем  дольше  говорил,  тем  все  больше  становился  похожим  на
прежнего Грэвза, с которым я  не  виделся  целых  шесть  лет.  Теперь  мне
казалось странным, как это я не узнал его сразу,  несмотря  на  бинты.  Он
уверял меня, что развивал в Италии  весьма  важную  деятельность.  Там  он
приобрел много  ценных  и  полезных  знаний  и  намеревался  их  применить
впоследствии. Ему не терпелось вырваться из госпиталя и снова  взяться  за
дела. Ему сказали, что он не будет обезображен.
   Он остался все таким же легковерным прожектером. Он считал, что  теперь
можно, как никогда, быстро разбогатеть. Да он и всегда  в  это  верил.  Он
проповедовал, что "упорными усилиями" всего добьешься, - он и  раньше  так
говорил.  Даже  вызванные  войной  опустошения,  по  его   мнению,   имели
положительную сторону. "Мы перестроим свое сознание и весь мир", -  уверял
он. Он так мало изменился, что я по контрасту почувствовал, какие глубокие
перемены произошли во мне самом, и с удивлением услыхал, что я  нимало  не
изменился, - он с первого же взгляда узнал меня в госпитале.
   - Фасад, быть может, остался, каким был, - ответил я, - но внутренне  я
изменился, жизнь крепко меня потрепала.
   Он почти не расспрашивал меня о том, что  было  мною  пережито  за  эти
годы; из предыдущих бесед он уже знал, в каком я полку служил  и  как  был
ранен. Некоторое время мы избегали говорить об Оксфорде. Но,  видимо,  его
так и подмывало затронуть эту щекотливую тему.
   - Вы знаете, два месяца назад, - начал он, - я был  в  Оксфорде.  Перед
моей последней операцией.
   - Ну, как вы его нашли?
   - Он словно  стал  меньше.  И  там  куда  больше  суеты,  чем  подобает
Оксфорду. Целая куча послевоенных студентов последнего курса, с усами, как
зубная щетка... Видел вашу Оливию Слотер!
   Я вопросительно хмыкнул.
   - Она замужем. Мать ее торгует все в той же лавчонке. Оливия  вышла  за
колбасника, у которого лавка на углу  Лэтмир-Лейн,  и,  представьте  себе,
всего через несколько месяцев после... вашего отъезда. Может быть,  она  и
раньше об этом мечтала. Мне думается, это мамаша  нацелилась  на  вас.  Не
знаю, право. Словом, она замужем  за  мясником.  Этакий  кудрявый  парень,
румянец во всю щеку, в ярко-синем переднике, а в лавке  у  него  мраморные
прилавки, на которых лежат  розовые  колбасы.  У  нее  всегда  были  самые
примитивные вкусы, и я полагаю, с ним она куда счастливее, чем была  бы  с
вами или со мной. Уж он-то ее не идеализировал.
   Грэвз замолчал. Я засмеялся.
   - А я как раз этим и занимался, - сказал я. - Дальше. Так, значит,  она
вышла замуж за колбасника.
   - Да, но по-прежнему субтильна. Она рассказывала мне, что  всякий  раз,
как муж собирается заколоть свинью, она заранее затыкает уши.
   - Вы с ней разговаривали?
   - Ну конечно. Она сидит в лавке за конторкой и ведет книги.  Очень  мне
обрадовалась. Ни тени обиды. "Ко  мне  заходят  многие  из  наших  прежних
покупателей", - уверяла она. И спросила, побывал ли я у ее маменьки.
   - А вы у нее были?
   - И не подумал! Мне никогда не нравилась ее маменька.
   - А дети у нее есть?
   - Трое, не то четверо. Во время  войны  она  вела  все  дела  со  своим
дядюшкой, а муженек приезжал в отпуск,  закалывал  парочку  свиней  и  все
такое. Дети очень милы, Блетсуорси, розовые и золотоволосые. Здоровые, как
вся их порода. Не то, что этот ваш маленький джентльмен - комочек нервов!
   - Но как она была прелестна, Грэвз!
   -  Она  порядком  располнела.  Теперь  вам  было   бы   трудновато   ее
идеализировать, Блетсуорси.
   - Она была приветлива с вами?
   - Спрашивала про вас. "Ну а что, говорит,  ваш  приятель,  -  тот,  что
открыл вместе с вами магазин?"
   - Как вы думаете, рассказала она о нас своему муженьку?
   - Ни словечка. Было бы слишком сложно все это объяснять, а вкусы у  нее
были всегда примитивные. Да, может быть, она и сама толком не поняла,  что
такое стряслось.
   - Вы думаете, она все скрыла?
   -  Попросту  забыла.  Вспоминать  обо  всем  этом   было   бы   слишком
утомительно, да и не очень-то приятно. Эта история потеряла для нее всякий
интерес, - разве что с мужем у нее могли быть из-за нее стычки.  Наверное,
она перестала об этом думать еще до того, как вы уехали из Оксфорда.
   - Говорят, ум человеческий не менее разборчив, чем желудок.
   - Дело в том, что жизнь дает слишком уж  богатую  пищу  нашему  уму,  -
продолжал он. - Нам приходится волей-неволей сбрасывать кое-какой балласт.
Быть  может,  когда-нибудь  путем  трепанации  черепа  удастся   расширить
мозговую коробку и выращивать более вместительный мозг. Такой, что  сможет
охватить все на свете. Кто знает? Мне говорили, что это вполне возможно  -
в будущем. Но в наши дни умнее всего тот,  кто  умеет  упрощать  жизнь.  А
такова была, есть и останется  Оливия.  Если  не  отбрасывать  всякие  там
трудности, то придется их принять, как-то  принарядить  или  лицемерно  их
скрывать. Это только усложняет жизнь, мешает нам жить... Да и что  в  этом
хорошего? И к чему это нас приводит? По существу говоря, я  человек  дела,
Блетсуорси. Каждый из нас должен идти своей дорожкой, что  бы  у  него  ни
было на душе. И что за польза человеку, если он  будет  разрешать  мировые
проблемы и проворонит свое маленькое дело? А  все  эти  серьезные  вопросы
только излишний балласт! В лучшем  случае,  они  вызывают  у  нас  смутные
порывы  и  желания,  которые  неизбежно   приводят   к   разочарованию   и
недовольству.
   - Но если уж я так устроен, что не умею отбрасывать?
   - Да. Тут уж, пожалуй, ничего не поделаешь.
   - Но если человек чувствует,  что  он  должен  во  всем  разбираться?..
Положим, вы отбросите разные сложные  вещи,  положим  даже  они  на  время
отвяжутся от вас, но они по-прежнему окружают вас, движутся наперекор  вам
или же совершенно не считаясь с вами. Может  быть,  их  не  так-то  просто
изгнать, как вы думаете. Например, пуля могла бы сразить господина мясника
или же бомба могла бы угодить в  детскую  на  Летмир-Лейн.  Вы  шли  своей
дорожкой на Золотом  Берегу,  но  куда  девалась  эта  ваша  благонадежная
дорожка, когда разразилась война? Я еще до войны  размышлял  над  судьбами
человечества, тревожился  и  бунтовал,  а  вы,  видите  ли,  пытались  все
благоразумно упростить...
   - Насколько мог.
   - А между тем нас постигла почти  одинаковая  судьба  -  только  у  вас
пострадало веко и рука, а у меня - нога.
   - Ну, а _вы_ что делали перед мировой войной?
   - Путешествовал. Побывал гораздо дальше, чем этот ваш Золотой Берег. Во
всяком случае, на войну я пошел с открытыми глазами.
   - Еще вопрос, является ли это преимуществом, но  не  будем  спорить,  -
сказал Грэвз.
   Затем, подстрекаемый его вопросами, я начал рассказывать ему об острове
Рэмполь и обо всех приключениях, какие описаны в этой книге. Быть может, я
рассказывал не совсем так и не в такой  последовательности,  -  ведь  я  в
первый раз пытался передать свои впечатления, и, уверяю вас, это  было  не
легко. Может быть, если бы не Грэвз, я так  и  не  взялся  бы  писать  эту
повесть. Я постарался бы забыть всю эту историю, как были преданы забвению
тысячи подобных историй, хотя пережившие их люди еще здравствуют поныне.



12. ЖИЗНЬ ИДЕТ ДАЛЬШЕ

   Я был рад  возобновить  знакомство  с  Лайолфом  Грэвзом,  и  это  меня
оживило. Разумеется, нам было о чем поговорить  друг  с  другом.  Мне  его
недоставало все эти годы, хотя я и не отдавал себе в этом отчета.  Оба  мы
выросли, сильно возмужали, пережили много  тяжелого  и  приобрели  богатый
жизненный опыт, но мы сохранили основные черты своего характера и, как и в
дни юности, дополняли друг друга. Я был по-прежнему впечатлителен  и  мало
самостоятелен; а он все так же убежден в своей необычайной практичности  и
все  так  же  безудержно  предприимчив.  Мысль  о  трепанации  черепа  для
расширения  нашего  умственного  и  творческого  диапазона   была   весьма
характерна для него. Он хотел использовать свой  опыт  по  распространению
швейных машинок на  Золотом  Берегу  для  планомерной  реорганизации  всей
мировой экономики. Теперь он носился с проектами сбыта не только книг,  но
и всех других товаров на совершенно  новых  началах,  и  я  слушал  его  с
живейшим интересом, твердо решив не вкладывать своего капитала ни  в  одно
из его смелых начинаний.
   Последние недели моего пребывания в Рикменсуорте,  пока  я  привыкал  к
своей искусственной ноге и устраивал  вместе  с  Ровеной  наше  теперешнее
жилище в Чизлхерсте, мне приходилось подолгу с ним беседовать.  Оказалось,
что я мог говорить ему о себе  решительно  все.  Он  обладал  удивительной
способностью понимать меня с полуслова, вспыхивал, как бенгальский  огонь,
освещая вопрос с разных сторон, что было мне совершенно недоступно. Он  во
многом со мной соглашался и вместе с тем глубоко  расходился  со  мной  во
мнениях. Да, мир - это остров Рэмполь, а цивилизация - всего лишь мечта; и
тут же он, не переводя духа, пускался в рассуждения о том, как  превратить
эту мечту в действительность. Так же, как и я, он был  стоиком,  но  ни  у
кого я не встречал столь агрессивного стоицизма.
   А  пока  что  его  денежные  дела,  по-видимому,  были  плоховаты.   Он
разрабатывал все  новые  многообещающие  проекты  стремительного  развития
рекламного дела  по  продаже  автомобилей,  шикарных  отелей,  аэропланов,
консервов, портативных складных ванн для маленьких  квартир,  -  поле  его
деятельности  расширялось  с  каждым  днем.  Эти  коммерческие  планы  шли
вперемежку с проектами, зародившимися у него в  мозгу  под  влиянием  моих
пессимистических выводов: о необходимости полной реорганизации Лиги  Наций
и окончательного обуздания Ардама, который будет навеки закован в цепи,  а
также пересмотра всех религиозных догм. Казалось, он ничуть не сомневался,
что  всех  мегатериев  на  свете  можно  не  только  истребить,  но  самым
гигиеничным путем избавиться от их трупов и что всех зловредных  капитанов
и слабоумных старцев можно усмирить, положить на  обе  лопатки  или  вовсе
упразднить.
   Вскоре у него  сняли  бинты  с  лица  и  заменили  их  большим  зеленым
козырьком, и рука у него была теперь только на  черной  перевязи.  Он  все
больше и больше становился похож  на  прежнего  Грэвза,  только  его  лоб,
раньше такой гладкий,  теперь  пересекал  красный  шрам,  придававший  ему
несколько сердитый вид; вероятно, он останется у  него  еще  на  несколько
лет. Этот нахмуренный лоб странно контрастировал с  доверчивым  выражением
его рта.
   Время от времени я находил нужным поддерживать его небольшими денежными
суммами; он был крайне щепетилен в отношении этих авансов и приписывал  их
к сумме крупных долгов.
   - Я надеюсь, Блетсуорси, - говорил он, бывало, - что недалек тот  день,
когда вы дадите мне расписку в получении всей суммы сполна, до  последнего
пенни, с начислением четырех с половиной процентов, включая  день  уплаты.
Затем вы поставите мне бутылку самого лучшего шампанского, какое  найдется
в продаже. Мы разопьем его вдвоем, и это будет счастливейшая минута в моей
жизни.
   У него было мало связей, и ему не на кого было опереться в эти  трудные
дни послевоенной перестройки. Я, со своей стороны,  теперь  убедился,  как
выгодно иметь многочисленную родню. Моя жена внушила горячую симпатию леди
Блетсуорси, под руководством которой раньше шила бинты,  и  подружилась  с
миссис Ромер.  Ромер  благополучно  вернулся  с  фронта,  да  еще  в  чине
полковника; он отличился во время последнего похода  на  Дамаск,  а  фирма
"Ромер и  Годден"  до  неприличия  нажилась  на  войне.  Примерно  так  же
сложилась судьба и других моих  кузенов.  Естественно  поэтому,  что  всем
хотелось что-то сделать для героя, пострадавшего на войне.  Некоторые  мои
родственники, например суссекские Блетсуорси, потеряли сыновей, и я  почти
автоматически оказался младшим директором полуторавековой фирмы коньяков и
вин "Блетсуорси и Кристофер". Прошли те времена, когда  младших  отпрысков
английских семей посылали за границу. На них теперь был спрос  на  родине.
Счастливый поворот моей карьеры казался мне столь же незаслуженным, как  и
мои былые злоключения, и я старался сохранять свой внутренний  стоицизм  и
внешнюю учтивость.
   Я поспешил сделать Грэвза представителем нашей  фирмы,  и  он  блестяще
справился со своей задачей; по его инициативе был введен целый  ряд  новых
марок, например: "Марс",  "Юпитер"  и  "Старый  Сатурн",  хорошо  знакомых
любителям крепких, доброкачественных, выдержанных коньяков.  Он  и  сейчас
состоит нашим коммерческим консультантом.



13. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЫЛЫХ УЖАСОВ

   Ровена убеждена, что если бы не Грэвз, я  давно  бы  забыл  об  острове
Рэмполь.  Как  любящая  жена,  она  считает  своим  долгом  всеми   силами
изглаживать  из  моей   памяти   весь   этот   комплекс   воспоминаний   и
представлений.  Я  согласен,  что  повседневность  беспощадно   истребляет
всякого рода фантастические идеи, но все же она не  в  силах  окончательно
вытеснить из моего сознания все то,  что  так  глубоко  меня  захватывало.
Правда, мало-помалу рутина затягивает меня,  рутина,  которой  так  богата
новая фаза моего существования, и я  уже  вижу  себя  пожилым  обывателем,
которому,  кажется,  не  на  что  пожаловаться.  Жена  и  дети,  прекрасно
обставленный дом в Чизлхерсте, дело, которым я  должен  заниматься,  чтобы
моя семья могла вести обеспеченную жизнь, друзья и  знакомые,  прогулки  и
развлечения - все это отнимает у  меня  немало  времени;  запутанная  сеть
насущных интересов держит в плену мое бодрственное сознание большую  часть
дня. И все же я чувствую, что где-то у меня в душе все еще  лежат  мрачные
тени ущелья, и, несмотря на уверенность  и  благополучие  нашей  жизни,  я
никак не могу забыть крик юнги ночью на  борту  "Золотого  льва",  мертвые
тела на полях сражений, и свои раны, и свое отчаяние.
   На улицах Лондона мне частенько ударяет в нос запах  мегатериев  (чаще,
чем  я  осмеливаюсь  себе  признаться),  и  за  декорациями  послевоенного
благополучия мне слышатся порой  шаги  капитана,  совершающего  все  новые
зверства. Я не только  не  могу  забыть  остров  Рэмполь,  но  иногда  мне
кажется, что реальный мир вот-вот исчезнет из моего сознания, и я  начинаю
судорожно цепляться за него. Был  случай,  когда  мне  лишь  с  величайшим
трудом удалось удержаться в этом мире.
   Быть может, мои изувеченные товарищи и умудряются  забыть  войну  и  то
звериное лицо, каким повернулась к ним жизнь, - мне это никак не  удается.
Несмотря на страстное желание  Ровены,  я,  по  правде  сказать,  вряд  ли
склонен это все позабыть. Если бы даже какой-нибудь психиатр предложил мне
изгнать из моего сознания все следы систематического  бреда,  если  бы  он
уверил  меня,  что  я  больше  не  буду   жить   двойственной   жизнью   и
действительность станет для меня такой же прочной и  надежной,  какой  она
представляется молодому животному, - я уверен, что  не  согласился  бы  на
это. Мне приходилось читать, что человек, едва не погибший в пустыне,  или
исследователь, претерпевший неописуемые лишения полярной зимы,  всю  жизнь
будет стихийно стремиться к месту своих страданий. После всего  пережитого
обыденная жизнь кажется пресной и скучной, сильные,  глубокие  впечатления
всегда живы в его душе. Так случилось и со мной. Остров Рэмполь неудержимо
притягивает меня. У меня такое чувство, что меня ждет там настоящее дело и
что вся моя теперешняя жизнь с ее  комфортом  и  удовольствиями  отвлекает
меня от моей основной жизненной задачи. Я чувствую, что мне никогда уже не
забыть острова Рэмполь, что мне  еще  предстоит  свести  с  ним  счеты.  А
покамест остров ждет меня. Для этой цели я создан, для этого  только  я  и
существую, мыслю и чувствую.
   Правда, в течение нескольких  лет  я  добросовестно  старался  помогать
психиатрам, старался отгонять эти видения, вытеснять их из главного потока
моего существования, так, чтобы они мало-помалу исчезли. Мне казалось, что
моя любовь к Ровене поможет мне начать новую жизнь. Теперь  я  понял,  что
для меня совершенно невозможно начать новую жизнь. Мы оба с ней поверили в
эту иллюзию. Ровена тоже во власти навязчивых мыслей, хотя и не вполне это
сознает.
   Ровена ревниво оберегает наше счастье, ибо оно куплено  дорогою  ценой.
Как-никак я лишился ноги, нам пришлось с этим примириться.  Но  все  же  я
уцелел, и когда на меня находит  очередной  приступ  мрачного  настроения,
когда  я  готов  прокляст