что  твоя  мать  зарабатывает  на  жизнь
бисерными сережками и фенечками, которые продает в разные ателье мод, а отец
работает на стройке, и не потому, что на  лучшие  работы  его  не  берут,  а
потому,  что  он  "лучше  будет  что-то  строить,  чем   гонять   по   столу
бессмысленные бумажки".
   Нине, можно сказать, нравилось помогать маме в ее уголке на  какой-нибудь
выставке, но ей хотелось бы,  чтобы  их  тусовость  оставалась  бы  на  этих
выставках,  а  не  жила  постоянно  в  доме.  Куда   ни   посмотри,   висели
психоделические плакаты, бисер и кожа, сушились какие-то  травки,  в  ящиках
из-под молока стояли пластинки и кассеты и тому подобные вещи. Вдоль стены в
гостиной были книжные полки, полные поэзии Гинзберга и  Блейка,  потрепанных
"Каталогов всей земли", вегетарианских кулинарных книжек,  книжек  хиповской
философии, вроде "Уроков в понедельник  вечером"  какого-то  типа  по  имени
Стивен, и других - Тимоти Лири, Халила Джибрана и Эбби Хофмана.
   Все было так, словно время для них остановилось.
   В какой-то степени Нина любила своих родителей как раз  за  то,  что  они
были верны своим убеждениям, за то, что они  жили  своей  философией,  а  не
только болтали о ней. В политических  воззрениях  они  склонялись  больше  к
либерализму и участвовали в защите прав животных, домах для бездомных и  бог
весть скольких еще группах по охране природы - в делах,  которые  Нина  тоже
считала важными делами. Но порою она мечтала, чтобы у них была обыкновенная,
нормальная мебель, цветной телевизор в гостиной - свой маленький черно-белый
она  купила  на  деньги,  заработанные  сидением  с  детьми,   на   гаражной
распродаже, - и для разнообразия как-нибудь можно было посидеть во  дворе  с
прохладительными напитками и "горячими собаками".

***

   Но могло быть и хуже, думала Нина. Родители могли назвать ее Радугой  или
Облаком.  Или  ей  могли  достаться  родители  Джуди,  которые  уже   сейчас
подыскивали ей человека, за которого она выйдет замуж после школы. Пока Нина
сама знала, что делает, родители предоставляли ей  гораздо  больше  свободы,
чем было у большинства ее знакомых ребят. Например, как вчера она не пошла в
школу. Они не задали ей никаких вопросов - только обеспокоились.
   - Ты уверена, что сегодня сможешь пойти в школу?  -  спросила  Нину  мама
сегодня утром за завтраком.
   Кухня было всецело в их распоряжении. Отец уже ушел на работу - он должен
был быть на месте к семи, - а Эшли для разнообразия встала пораньше  и  тоже
уже ушла. Мама собиралась в свою мастерскую возле рынка примерно к  тому  же
времени, что и Нине надо было в школу.
   - Мне уже гораздо лучше, - ответила Нина.
   По крайней мере, сегодня этот сон ей не снился.
   - Ну, раз ты уверена...
   - Уверена.
   Хотя, если бы мама действительно  хотела,  чтобы  Нина  чувствовала  себя
лучше, она переехала бы в дом, где Нине не пришлось бы жить в одной  комнате
с ведьмой. Но все это уже было раньше - не порча, а то, что Нина и  Эшли  не
спелись, и надежды на то, что их семья куда-то переедет,  было  столько  же,
сколько и на то, что папа вдруг пойдет  на  работу  в  пиджаке  и  галстуке.
Переезд нам не по карману, объясняла мама,  и  потом,  неужели  в  тебе  нет
сострадания к твоей кузине?
   Сострадания? Конечно. Нина знала: это  ужасно,  что  Эшли  потеряла  свою
маму, а ее папа бросил ее. Но Эшли жила с ними уже три года, и долготерпение
Нины давным-давно исчерпалось.
   Поэтому Нина предпочла не поднимать снова этот вопрос. Вместо  этого  она
спросила   маму,   как   продвигается   подготовка   к   большой    весенней
выставке-продаже, и это дало им тему для разговора на весь завтрак.
   Позавтракав, они вышли вместе,  но  Нине  пришлось  вернуться  в  дом  за
курткой, едва она вышла на крыльцо.
   - Может быть, все-таки смерить тебе температуру? - спросила  мама,  когда
Нина вернулась в джинсовой курточке.
   - Пойдем, мама.
   - Вроде ведь не холодно сегодня.
   Нина раскрыла глаза от удивления. У нее  на  руках  от  холода  выступила
гусиная кожа.
   - Разве? - спросила она.
   - Наверно, лучше тебе остаться дома еще  на  денек,  -  сказала  мама.  -
Похоже, ты простудилась.
   Знобит, подумала Нина. Верный признак гриппа. Только вчера  она  не  была
больна,  да  и  сегодня  не  чувствовала  себя  больной  -  только  замерзла
чуть-чуть, и то теперь, в куртке, все было нормально.
   - Да все в порядке, мама, - запротестовала Нина. - Честное слово.
   - Ну...
   - Я на автобус опоздаю.
   Мама вздохнула и позволила Нине поступить по-своему. Они дошли вместе  до
угла Грэссо и Ли, где Нина села на городской автобус до Реддингской Высшей в
центре города. Мама поцеловала ее на прощанье и отправилась  по  Ли  в  свою
мастерскую, взяв с Нины обещание, что та  немедленно  вернется  домой,  если
почувствует себя нехорошо.
   Нина плюхнулась на скамейку, изо всех сил  стараясь  не  замечать  парня,
прислонившегося к столбу  с  табличкой.  Дэнни  Конник.  Тощий,  как  жердь,
лупоглазый, вечно со жвачкой во рту, он был местным компьютерным шизиком, и,
неизвестно почему, считал себя страшно привлекательным. Он вечно приставал к
Нине по той простой причине, что они ездили до школы на одном автобусе.
   Он пытался заглянуть ей в глаза, и Нина отвернулась в сторону,  запахивая
куртку поплотнее, потому что снова начала мерзнуть.
   - Эй, Нина... - позвал он.
   Нина закрыла глаза и сделала вид, что не слышит его.
   - Нина!
   Холод, словно ледяной зимний ветер, охватил вдруг ее, и  она  задохнулась
от неожиданности. Удивленно  Нина  открыла  глаза.  Какое-то  мгновение  она
смотрела на мир сквозь снежную метель, и вдруг она оказалась где-то...
   Совсем в другом месте.
   Не в своем теле. В чьем-то чужом теле. Это ощущение было  слишком  хорошо
знакомо, чтобы не узнать его. Нина оглядела себя  и  увидела  передние  лапы
уличной кошки,  серые  и  грязные.  Зрение  снова  изменяло  ей:  искаженные
перспективы,  расширенное  боковое  зрение,  смещенные  цвета.  Мир  запахов
дразнил ее ноздри: выхлопы автомобилей, мусор и ошметки в аллее. Звуки  были
усилены и сделались как-то резче, отчетливее  -  они  врывались  ей  в  уши,
словно толченое стекло. Она сидела на крышке мусорного бака, глядя в сторону
автобусной остановки, где...
   Где сидела она сама, дожидаясь автобуса.
   У Нины нехорошо засосало под ложечкой, когда она поглядела сама  на  себя
из другого тела.
   Нет, подумала она, ну не до такой же степени!
   Она ведь даже не спала, как же мог этот сон присниться ей?
   Если только она не заснула там, на скамейке.
   Может быть, если она поднесет кошачье тело к своему собственному, вскочит
к нему на колени, это  соприкосновение  разрушит  колдовство,  которому  она
подверглась?
   Ведь это же наверняка колдовство!
   Эшли, ее порча.
   Нина тронулась было с места, но, как это всегда бывало в снах, незнакомое
тело не слушалось. Она  потеряла  равновесие  и  чудом  не  упала  с  крышки
мусорного бака.
   Растерянность и испуг вырвали из ее груди жалобное мяуканье.
   Нет, все, с нее хватит. Как только Эшли попадется ей на глаза...
   В затылке загудело - нервы кошачьего тела,  в  которое  она  сейчас  была
заключена, о чем-то предупреждали, хотя Нина  и  не  понимала,  о  чем.  Она
медленно, осторожно обернулась, аккуратно  переступая  кошачьими  лапами,  и
увидела в конце улочки расплывчатую фигуру. Та была в слишком  густой  тени,
чтобы различить ее получше - слишком размытая даже  для  хорошего  кошачьего
зрения.
   В воздухе вдруг запахло снегом. И зимним  морозом.  Холод  заструился  по
каменным оградам и по мостовой -  холод,  истекающий  от  этой  тени,  возле
которой было холоднее всего.
   Тень что-то говорила, но Нина не могла понять, что. Она лишь  слышала  ее
голос - тяжелый и низкий, словно гул ломающегося толстого льда на реке.
   "Что тебе надо?" - хотела спросить Нина, потому что знала:  тень  чего-то
хочет от нее, но из кошачьего горла вырвался лишь странный писк и хрип.
   Тень сделала шаг вперед.
   Нина почувствовала, как стало холоднее.  Ей  показалось,  что  в  воздухе
кружатся снежинки. Она услышала тихий звон  -  словно  бусины  на  занавеси,
сплетенной мамой, шелестят друг о друга, но еще тише.
   Тут  ужас  охватил  кошачий  дух  и  снова  овладел   всем   телом.   Оно
развернулось, прыгнуло и помчалось с такой головокружительной скоростью, что
Нине стало бы дурно - если бы она была в своем облике. Если бы она  не  была
всего лишь бестелесным духом, всаженным в голову уличной кошки.
   - ВЫПУСТИ МЕНЯ ОТСЮДА! - прокричала она беззвучно.
   Тень в конце улочки позвала ее, слов все еще  нельзя  было  разобрать.  У
Нины заломило в висках - от холода,  от  незнакомых  кошачьих  движений,  от
голоса тени, который был теперь пронзительным, словно звук бьющегося стекла.
Кошка  ринулась  по  Грэссо-стрит,  бросаясь   под   ноги   прохожим.   Нина
почувствовала: то, что связывало  ее  с  кошкой,  что  бы  это  ни  было,  -
подается, отпускает ее. Это было похоже на падение в бездну, ее захватило  и
кружило удушающим вихрем, пока...
   Нина широко открыла глаза и увидела вплотную лицо Дэнни  Конника,  а  его
руку - на своем плече. Он тряс ее.
   - Что...?
   - Поехали, наркоманка, - сказал он. - Автобус пришел.
   Нина приподнялась на скамейке, все еще неуверенная в  движениях.  Автобус
нависал над Дэнни, как Левиафан. Уличный шум отдавался в ее ушах  неприятным
звоном.
   Резкая боль сидела где-то за глазами.
   - Автобус?.. - повторила она.
   - Ты что, торчишь, Карабальо? - спросил Дэнни.
   - Нет, я...
   Неужели все это только привиделось ей? И она просто в самом деле  заснула
тут на скамейке, как какая-нибудь побродяжка?
   Нина бросила взгляд на конец улочки. Не веет ли все еще оттуда холодом?
   Что это там, в глубине, в тени - глаза, которые все еще смотрят  на  нее,
или просто утренние солнечные зайчики скачут по детским рисункам?
   Водитель посигналил.
   - Эй, ребята, ну что, едем, или что? - крикнул он.
   Дэнни поднял Нину на ноги и подтолкнул к ступенькам автобуса. Он  показал
свой билет, покопался в кармане у Нины, пока не нашел там  ее  билет,  потом
провел ее к сиденью в конце салона. Нина замечала смутно, что все в автобусе
смотрят на нее, но была еще слишком не в себе,  чтобы  побеспокоиться  из-за
этого нежеланного внимания к себе.
   - Ты, что, не знаешь, что бывает от наркоты? - зашептал Дэнни ей  в  ухо,
когда они сели. - Посмотри, на что ты похожа - а еще ведь и  девяти  нет!  Я
всегда думал, что ты не такая, Нина.
   - Я... Я не на наркотиках, - ответила Нина.
   - Тогда что же с тобой творится?
   Нина пожала плечами.
   Если я скажу, ты не поверишь, подумала она. И  вдруг  она  осознала,  что
сидит на одном сиденьи с ним, и что ей придется сидеть здесь теперь до самой
школы.
   Замечательно! Оставалось только надеяться, что никто из ее знакомых ее не
видит.
   Если хоть словечко разнесется об этом, она погибла.
   - Да, пришлось мне поволноваться... - сказал Дэнни.
   Нина повернулась к нему и посмотрела на него - по-настоящему  посмотрела.
И вдруг ей стало ужасно неудобно. Он, конечно,  шизик,  но  вот,  он,  после
того, как она день за днем гоняла и презирала его, сколько себя  помнит,  он
помогает ей.
   Старается понравиться. Быть хорошим. А она может только думать о том, как
неприятно будет, если кто-нибудь увидит ее с ним.
   Да, вот она, твоя благодарность, Нина, сказала она себе.
   - Наверно, я все еще не оправилась от вчерашнего гриппа, -  сказала  Нина
вслух.
   - Может быть, тебе лучше остаться еще на день дома?
   - Господи, ты говоришь, как моя мама.
   - Вот спасибо!
   Нина не могла удержаться от смеха, при виде рожи, которую скорчил Дэнни.

***

   Нина встретила Джуди в женском умывальнике  возле  ротонды,  от  которой,
словно спицы от втулки  колеса,  расходились  остальные  здания  Реддингской
Высшей школы. В воздухе плотно висели сигаретный дым и девчачья  болтовня  -
девчонки урывали последние свободные  минутки  перед  началом  урока.  Джуди
прорвалась к зеркалу и переодевалась в то, в чем родители не выпустили бы ее
из дома. Она улыбнулась Нине, когда та  вошла.  Джуди  уже  сняла  приличные
блузку и юбку, которые купила ей мать, и надела выцветшие джинсы и цветастую
куртку.
   Вокруг все гудело от разговоров.
   - Слышала о Валери и Брэде?
   - Да, они разругались вчера вечером.
   - Он такой горячий!
   - Исключительно!
   - Она, должно быть, совсем свихнулась, раз решила порвать с ним.
   - Я слышала, это он  порвал  с  ней,  потому  что  она  гуляла  с  Кейтом
Ларсоном.
   - У меня, кажется, прыщик в носу...
   - Ну, дела!
   - Дебби все время над ними смеется.
   - Слышали новость? Бет Грант уходит из школы танцевать в "Пуссиз".
   - Но это же стрип-клуб!
   - Рассказывай!
   Нина слушала  эту  болтовню,  не  встревая,  дожидаясь,  когда  же  Джуди
покончит со своей косметикой.
   - Ну, как я выгляжу? - спросила та наконец.
   - Просто убийственно, - заверила Нина.
   И это была правда. Кожа у Джуди была настолько чистой, что за такую  Нина
готова была застрелиться, а волосы завивались так, будто были  курчавыми  от
природы.
   Нине же приходилось каждое утро целую вечность  торчать  перед  зеркалом,
пытаясь заставить свои волосы стать хоть чуть-чуть волнистыми.
   Только по дороге в класс Нина  смогла  заговорить  с  Джуди  о  том,  что
случилось с ней утром.
   - Это уже слишком, - сказала Джуди, когда Нина закончила рассказ.
   - Как ты думаешь, я схожу с ума, или что? - спросила Нина. - Дэнни решил,
что я на наркотиках.
   При упоминании его имени лицо Джуди вытянулось.
   - А что, если это случится в школе? - продолжала Нина.
   - Ты совсем не можешь контролировать это?
   Нина покачала головой, хотя и не была уверена полностью.
   - Не знаю, - ответила она. - Я  каждый  раз  так  паникую,  что  не  могу
остановиться и спокойно разобраться. Я просто хочу вырваться из этих тел,  в
которые попадаю. Вырваться прочь...
   - Но... - задумалась  Джуди.  -  Ты  все-таки  заснула  там,  пока  ждала
автобуса, или нет?
   - Я... - Нина умолкла, пытаясь  расставить  все  события  этого  утра  по
порядку.
   - Я не знаю, - сказала она наконец. - По-моему, я только закрыла глаза на
секунду, и тут же все это началось.
   - Тогда, может быть...
   Зазвенел звонок, и в коридоре началась суматоха - щелканье защелок, топот
школьников, бросившихся к своим классам.
   - Поговорим попозже, - сказала Джуди, и они  с  Ниной  присоединились  ко
всеобщему потоку.

ЭШ

   Утром в четверг Эш не смогла пойти в школу. В выходные ее  заперли  дома,
поэтому уже три дня подряд она вела себя, как паинька, каждый день ходила на
бесконечно занудные уроки, один за другим, не пропуская ни  единого  каждый
день приходила домой к положенному времени и сидела потом в одной спальне  с
Ниной, подглядывавшей за ней каждый раз, когда ей казалось, что Эш этого  не
замечает и помогала по дому, как хорошая девочка, - в общем, старалась  изо
всех сил.
   Но сколько же можно! Эш пришлось украсть для себя хотя бы это утро, а  не
то она просто свихнулась бы.
   Поэтому она встала рано и вышла из дома еще раньше, чем кузина оделась.
   Когда Нина с матерью подходили к автобусной остановке,  Эш  уже  была  на
другом конце города и садилась на скамейку в Фитцгенри-Парке. Она  сидела  и
смотрела,  как  разворачивается  утро,  и  последние  пассажиры   спешат   к
конторским  кварталам,  выходящим  на  парк,  а  потом  стала  наблюдать  за
завсегдатаями парка, начинавшими свой день.
   Первой  появилась  кошачья  дама.  Перед  собой  она  толкала  решетчатую
бакалейную тележку со  всеми  пожитками,  одетая  во  столько  одежек,  что,
казалось, весь свой гардероб она носит на себе. С тележки она сняла мешок  с
сухой  кошачьей  едой  и  стала  кормить  кошек,  собравшихся  под   военным
памятником на ее призывное "кис-кис" и запах еды.
   Скоро прибыли и остальные: Педро, испанец-рассказчик, всегда  приходивший
рано, чтобы занять лучшее место  у  фонтана,  откуда  он  декламировал  свои
истории  прогуливавшимся  посетителям   пара   музыкантов   -   скрипач   и
цимбалистка, которая, как давно уже знала  Эш,  дольше  настраиваилась,  чем
играла велосипедист, чей  трехколесный  агрегат  был  увешан  всевозможными
украшениями - лампочками, зеркалами, флажками и радиоприемником, -  а  сзади
было прилажено детское сиденье,  в  котором  сидел  его  пес  Серфер,  тощая
нечесаная собака неясного происхождения  с  игрушечными  черными  очками  на
носу. Были там и нищие, алкаши после  бесплатного  завтрака  у  миссионеров,
другие  школьники-прогульщики,  которые,  как  только  кошачья  дама   ушла,
принялись кататься на досках вокруг памятника, наркоманы с пустыми глазами в
поисках утренней дозы, женщины из баррио неподалеку, с детьми в  колясках  и
на руках, вышедшие поболтать в компании  товарок,  бегуны  трусцой,  команда
ребят студенческого возраста, перекидывавшихся мячом, разнообразные бродячие
торговцы бутербродами и всякой  всячиной  со  своими  тележками,  и  многие,
многие другие.
   Эш сидела, постукивая друг об друга каблуками черных ботинок, и смотрела,
как все они занимаются  своими  делами.  Она  пристально  высматривала  того
парня, который вчера обращал на нее такое  нежелательное  внимание,  но  он,
похоже, не появлялся. Солнце  встало  повыше,  и  у  Эш  начало  подниматься
настроение.
   Цимбалистка  наконец-то  настроила  свой  инструмент  и  они  вместе   со
скрипачом заиграли  старинный  шлягер  "Пэйсмэйкерз"  "Паром  через  Мерси",
звучавший диковато, но не так уж невыносимо, несмотря на несколько  странный
подбор инструментов.
   Мама любила эту песенку, подумала Эш. У  нее  была  звуковая  дорожка  от
фильма, который был сделан по ней, и она проигрывала ее раз за  разом,  пока
Эш не начинало казаться, что еще раз - и она свихнется.
   Эш все на свете отдала бы, чтобы оказаться снова дома, с мамой,  и  снова
слушать ее.
   У Эш задрожал подбородок, и она почувствовала, как слезы наполняют глаза.
   Оставь, сказала она себе. Брось, и хватит.
   Но не так-то это было легко. Три года - как вечность, но Эш казалось, что
только вчера соседка миссис Кристофер легонько растолкала ее:
   - Бедная девочка! Какое горе!
   Эш потерла глаза кулаком.
   Она не собирается сидеть тут и реветь, как маленькая, на потеху всем.
   Но внутри зияла пустота, пропасть, которую мама оставила,  когда  умерла,
пропасть, которую никак было не заполнить. Эш  уже  очень  хорошо  научилась
скрывать ее, притворяться, что ее нет - по крайней мере, когда она  была  не
одна. Но эта музыка, эти воспоминания...
   Пропасть эта разверзлась, словно  широкая  пасть  какого-нибудь  древнего
чудовища каменного века, и грозила поглотить Эш целиком.
   - Ну-ка, девочка, поцелуй меня!
   Некоторое время Эш понимала только слова, не узнавая ни  голоса,  ни  его
шутливого тона. Эш обернулась, пылая ненавистью, и тут же отпрянула назад.
   - Ой, Кэсси! - воскликнула она и обняла женщину, которая тихо  подкралась
сзади к скамейке.
   Из всех людей лишь Кассандру Вашингтон Эш могла назвать  своей  ближайшей
подругой. Ей было под тридцать, и  судьбу  бездомной  бродяжки  она  выбрала
скорее по собственной воле, чем по необходимости. У нее была кофейного цвета
кожа, волосы, заплетенные в  сотню  маленьких  косичек,  и  она  была  самой
красивой женщиной из всех, которых Эш знала. Одевалась она броско.
   Сегодня на ней были красные джинсы в обтяжку,  заправленные  в  оранжевые
сапожки, желтая блузка и черная  матадорская  куртка,  в  ушах  покачивались
большие  пластмассовые  клипсы,  а   на   руках   -   такие   же   браслеты,
фосфоресцировавшие всеми цветами радуги. У ног  ее  стояла  большая  красная
холщовая сумка, в которой хранились орудия ее труда: головоломка из  материи
и деревяшек, которая становилась в ее  руках  мален