торая  вскоре
усугубилась, и трое ее детей оказались под присмотром бабушек и дедушек, так
как она больше не могла ухаживать за ними. Мэрилин плохо спала,  плохо  ела,
редко вставала с постели и никогда не одевалась. Она часто плакала и в конце
концов отказалась подниматься даже в туалет и стала ходить под  себя.  Тогда
семейный врач решил, что  пора  вызывать  психиатра,  и  две  недели  спустя
Мэрилин поместили в клинику, где она оставалась два года. Потом год свободы,
потом еще три года в больнице.  Они  истекли  два  месяца  назад.  Врачи  не
верили, что им удалось найти и устранить причину депрессии и  полагали,  что
скоро снова увидят Мэрилин Назарро у себя.
   Глядя на эту веселую, оживленную брюнетку, с ярким макияжем,  выглядевшую
моложе своих двадцати семи лет, блестящую рассказчицу,  которая  была  душой
общества, собравшегося за тем  столом,  было  трудно  поверить,  что  ее  не
вылечили  окончательно.   Однако   я   знал,   что   большинство   пациентов
психиатрических клиник нередко попадают туда снова и снова и в конце  концов
остаются там навсегда. Мэрилин Назарро с  ее  периодическими  депрессиями  и
Молли Швейцлер  с  возобновляющимися  приступами  обжорства  были  типичными
пациентами психиатрических заведений: таких душевнобольных можно сравнить  с
заводной куклой. В клинике их заводили, а затем выпускали  в  общество,  где
завод постепенно кончался, и их  приходилось  возвращать  назад  для  нового
завода - и так снова и снова, пока пружина не  ослабеет  настолько,  что  ее
нельзя будет больше завести и они уже  никогда  не  смогут  выйти  за  стены
лечебницы.
   Эта мысль заставила меня вспомнить о стене  и  о  том,  что  я  не  смогу
приняться за строительство, пока  не  заживет  рука.  И  неожиданно  у  меня
возникло тошнотворное ощущение - словно я  находился  на  корабле,  на  море
штормило, а корабль только что потерял свой якорь.

Глава 5

   Доктор  Камерон  прочел  записку  вслух:  "Сожалею,  что  это  были  вы".
Перевернув листок и взглянув на оборотную  сторону,  на  которой  ничего  не
было, он вопросительно посмотрел на меня:
   - С бутылкой виски?
   - Да, с маленькой бутылочкой. - Пломба не тронута.  Мы  с  Бобом  Гейлом,
только что закончив обедать, сидели напротив письменного  стола  в  кабинете
доктора Камерона. Мне хотелось подольше побыть  в  столовой,  чтобы  увидеть
всех постояльцев "Мидуэя", но нужно было еще многое  сделать,  в  том  числе
сообщить об этой записке. Я передал ее доктору, как только зашел в  кабинет,
так как считал это самым важным делом.
   - Очень странно, - задумчиво протянул он, потом положил записку на  стол,
поднял глаза и нахмурился. - Очень, очень странно.
   - Как я понимаю, никто из пострадавших не получал таких записок.
   - Абсолютно никто, это в первый раз. - Он посмотрел на меня:
   - Вы полагаете, она от того, кто все это устраивает?
   - Думаю, это вполне вероятно. Не обязательно, но вероятно. В  записке  не
сказано, что она от того, кто подстроил мое падение с лестницы. Вообще-то  в
ней даже не говорится, что несчастный случай был подстроен. Ее можно  понять
просто как выражение сочувствия от кого-то, кто сожалеет о том, что со  мной
случилось, о том, что кто-то пострадал.
   Доктор Камерон покачал головой:
   - Анонимное выражение соболезнования? Нет, не похоже.
   - Записка наверняка от того, кто это сделал, - сказал Боб Гейл. Он  сидел
на диване, который стоял справа у стены. - Ни от кого другого  она  быть  не
может.
   Я обернулся и посмотрел на него:
   - Ну, не на все сто процентов. Процентов девяносто, но этого  достаточно,
чтобы строить предположения. Особенно если после других  несчастных  случаев
не было таких выражений соболезнования.
   - Не было, - заверил меня доктор Камерон.
   - Я имею в виду не обязательно  записку,  -  уточнил  я.  -  Может  быть,
подарок, оставленный в комнате жертвы, как эта бутылка виски.
   - Об этом стало бы известно, - ответил доктор. - Нет, ничего подобного до
сих пор не было.
   - Хорошо. Тогда возникает вопрос: почему на этот  раз?  Если  записка  от
злоумышленника, то почему он не хотел, чтобы в его ловушку попал я?
   - Потому, что вы только что приехали, - предположил Боб Гейл. -  Вы  пока
еще не один из нас - ну, что-нибудь в этом роде.
   - Полагаю, такое возможно. Но вероятнее всего, он или она  знает,  кто  я
такой и почему я здесь.
   - Не понимаю, каким образом, - сказал доктор Камерон.
   - Должно быть, либо вы, либо Боб могли упомянуть об этом  в  разговоре  с
кем-то, кому вы доверяете, не обязательно  с  преступником,  в  разговоре  с
каким-то третьим лицом, вполне безобидным на вид, которое  потом  поделилось
этой информацией с кем-нибудь  еще,  а  тот  рассказал  другому,  и  сейчас,
возможно, половина постояльцев "Мидуэя" уже знает об этом.
   - Мистер Тобин, - начал Боб Гейл, - клянусь вам, я не говорил  никому  ни
слова, никому! Конечно, я глупо себя вел в столовой, но это  только  потому,
что я был взволнован из-за вашего приезда. Уверяю вас - это был единственный
раз, когда я допустил промах. И я никому ничего не  рассказывал.  Ни  одному
человеку. Я обещал доктору Камерону никому ничего  не  говорить,  а  он  вам
скажет, что если я даю слово, то всегда его держу.
   Он  говорил  так  серьезно  и  искренне,  -  что  не  поверить  ему  было
невозможно.
   - Нет, мистер Тобин, - поддержал его доктор Камерон, - это  не  ответ  на
ваш вопрос. Я уверен, что Боб ничего не говорил, и наверняка знаю, что сам я
этого тоже не делал. Я ничего не рассказал даже доктору Фредериксу, а я  уж,
конечно,  не  подозреваю  своего  собственного  помощника.  Но  не  могу  не
согласиться - то, о чем вы говорите, вполне могло  произойти.  Я  сказал  бы
одному,  тот  -  другому  и  так  далее.  У  доктора  Фредерикса  мог   быть
какой-нибудь пациент, которого он  захотел  бы  предостеречь  от  опасности,
рассказав о сложной ситуации в "Мидуэе", и тогда эта цепочка  заработала  бы
полным ходом. Вот почему я не стал даже давать для нее повод. И то же  самое
внушил Бобу. Нет, ваш секрет по-прежнему остается секретом.
   Объяснения доктора Камерона по поводу того, почему он держит в  неведении
своего помощника, показались мне не слишком убедительными,  но  нечего  было
пытаться угадать его истинные мотивы, пока  я  не  познакомлюсь  с  доктором
Лоримером Фредериксом. Поэтому я ничего не сказал и вернулся к сути вопроса:
   - Но почему я? Почему надо извиняться за западню, устроенную для меня,  а
не за те, что были устроены для остальных? Посмотрите еще  раз  на  записку:
там все сказано совершенно ясно. Там  не  говорится,  что  ее  автор  просто
сожалеет, - он сожалеет о том, что это был я. Если причина не в том, что  он
знает обо мне правду, то в чем же?
   Доктор Камерон развел руками:
   - Мистер Тобин, прежде всего  давайте  спросим,  почему  он  подстраивает
несчастные случаи. Совершенно очевидно, что его мотивы противоречат здравому
смыслу. Так как же  я  могу  догадаться,  почему  он  сожалеет  о  том,  что
пострадали вы? Возможно, Боб прав и этот человек считает, что вы для нас еще
новичок и не являетесь членом нашей семьи или клана, как уж там он это  себе
представляет. И он сожалеет о  том,  что  посторонний  человек  пострадал  в
результате семейных распрей.
   - Не знаю, - засомневался я. - Может быть, и так, но я не уверен.  Звучит
не слишком правдоподобно.
   - Я не собираюсь учить вас, как  вести  расследование,  мистер  Тобин,  -
продолжал он, - но сомневаюсь, что в этом деле вы сможете сначала установить
мотив, а затем найти преступника. Мне кажется, нам  сначала  придется  найти
преступника, а поймав его, мы узнаем и мотив.
   - А отпечатки, мистер Тобин? - напомнил Боб Гейл. - Как  вы  думаете,  на
записке могут быть отпечатки пальцев?
   - Сомневаюсь. На бумаге четких отпечатков не получается. В  любом  случае
на записке будут в основном мои  отпечатки.  Даже  непрофессионалы  уже  лет
двадцать как знают о том, что надо надевать перчатки. А  если  мы  и  найдем
четкий отпечаток, который не принадлежит ни доктору Камерону, ни  мне,  едва
ли разумно выстраивать в ряд всех  постояльцев  "Мидуэя"  и  снимать  у  них
отпечатки пальцев.
   - Для некоторых из них, - согласился со мной доктор, - это и в самом деле
было бы тяжелой травмой.
   - А в итоге может оказаться, что отпечаток принадлежит клерку из магазина
канцелярских принадлежностей. Боб поморгал глазами и усмехнулся:
   - Извините, что спросил.
   - Есть вопрос, который я хотел бы задать вам, - обратился я к нему. -  Вы
случайно не играли в пинг-понг, когда  пришла  Дебби  Латтимор  и  попросила
Джерри Кантера проводить меня в мою комнату?
   - Конечно. - Он улыбнулся. - Я бы и сам вас проводил, но я как раз играл,
и партия была в самом разгаре. Было бы странно бросать игру.
   - Рад, что вы это понимаете, - заметил я.
   - О, я не всегда бываю таким тупым, как за обедом.
   - Не сомневаюсь в этом. Кто вчера был вашим соперником?
   - Вчера мы играли втроем. Понимаете, тот, кто не играл в этой  партии,  в
следующей должен был играть с победителем. Там были я, Эдгар Дженнингз и Фил
Роше. - Он назвал двоих постояльцев, которых я пока не видел.
   - Вы продолжали играть, корда со мной произошел несчастный случай?
   - Да, конечно. Мы собирались играть до ужина.
   - Хорошо. А кто-нибудь, кроме  Джерри  Кантера,  выходил  из  комнаты  до
несчастного случая? Он сморщил лоб, припоминая:
   - Я совершенно уверен, что никто не выходил.
   - Отлично, - сказал я и повернулся к доктору Камерону:
   - Исключаем двух подозреваемых. Ни Дженнингз, ни Роше не ставили ловушку,
в которую я угодил.
   - Откуда такая уверенность? - не понял он. Я рассказал  ему  о  маленьком
отверстии от гвоздя, которое обнаружил в плинтусе, и об ощущении, будто  мою
лодыжку что-то держит, возникшем у меня, когда я начал падать.
   - Тот, кто устроил эту западню, должен был находиться  поблизости,  чтобы
убрать улики сразу после того, как ловушка сработает. Кроме того, ловушки не
было, когда мы с Джерри Кантером поднимались по лестнице, значит, ее  должны
были поставить в то время, когда Боб играл в теннис с Дженнингзом и Роше.
   - Исключите еще двоих, - сказал Боб.  -  Мэрилин  Назарро  и  Бет  Трейси
находились в комнате и наблюдали за игрой. Никто из них не выходил.
   Мэрилин Назарро - та молодая леди, которая выглядела такой оживленной  за
обедом, но в прошлом была подвержена депрессии, парализовавшей ее волю.  Бет
Трейси я пока не видел.
   - Тем лучше, - сказал я. - Можно исключить пятерых и  всех  пострадавших.
Это  миссис  Акерсон  и  Молли  Швейцлер  (упавший  стол),  Дональд  Уолберн
(стремянка), мисс Вустер (балкон)  и  Джордж  Бартоломью  (кладовая).  Всего
десять человек из двадцати одного.
   - Двадцати двух, - поправил меня доктор  Камерон.  -  Если  считать  мисс
Вустер. Она сейчас в больнице, без нее здесь двадцать один человек.
   - Очень хорошо. Десять из двадцати двух. Остаются двенадцать  постояльцев
плюс миссис Гарсон, повар, и доктор Фредерике, ваш помощник.
   - Я надеюсь, вы не считаете их  подозреваемыми,  -  забеспокоился  доктор
Камерон.
   "Пока я их не увижу, - подумал  я,  -  особенно  пока  не  увижу  доктора
Фредерикса, они останутся в числе подозреваемых".
   - Вероятно, нет. Кстати, кого из здешних постояльцев зовут Дьюи?
   Вопрос озадачил их обоих.
   - Никого, насколько я знаю. А в чем дело? - спросил доктор Камерон.
   - Я встретил его вчера ночью. Он мне сказал, что его зовут Дьюи.
   Доктор Камерон слегка пожал плечами:
   - Время от времени у наших  постояльцев  случаются  небольшие  ухудшения.
Особенно по ночам. Вероятно, кого-то из них в другой период  жизни  называли
Дьюи и это имя всплыло в его памяти вчера ночью. Но я не знаю, кто это был.
   - Мне бы хотелось совместить в своем представлении реальных  людей  и  их
досье.  Поэтому,  если  в  вашем  присутствии  я  назову  кого-нибудь  Дьюи,
пожалуйста, обратите внимание на этого человека и скажите его настоящее имя.
   Оба пообещали, что так и сделают, потом доктор Камерон спросил:
   - Теперь, когда мы  свели  список  подозреваемых  к  двенадцати,  что  вы
собираетесь предпринять?
   - Похожу по дому, познакомлюсь со всеми остальными. Групповая  терапия  у
вас каждый день?
   -  Дважды  в  день,  утром  и  после  обеда.  Занятия   добровольные,   и
посещаемость очень низкая, но некоторых постояльцев поддерживает мысль, что,
если понадобится, они могут  прийти  на  занятие.  Обычно  я  веду  утренние
группы, а доктор Фредерике - дневные.
   - Вы пойдете сегодня днем? - спросил Боб Гейл.
   - Конечно, - ответил я и поднял правую руку, закованную в гипс.  -  После
вчерашнего  случая  никому  не  покажется  странным,  что  мне  понадобилась
некоторая поддержка.

Глава 6

   Было три  часа  дня.  Занятия  групповой  терапией  проходили  в  большой
квадратной комнате, уставленной по периметру книжными шкафами. Большую часть
комнаты  занимал  овальный  стол,  окруженный   деревянными   стульями   без
подлокотников, с набивными кожаными сиденьями и такими же спинками. Без двух
минут три за столом  сидели  семеро,  включая  меня.  Все  расположились  на
приличном расстоянии друг от друга. Доктор Фредерике еще не  пришел,  и  оба
конца овального стола пустовали, поэтому  я  пока  не  знал,  какой  из  них
считался главным.
   В  числе  сидящих  за  столом  были  уже  знакомая  мне  Молли  Швейцлер,
исключенная мною из списка подозреваемых как  одна  из  первых  двух  жертв,
Джерри Кантер, который показал мне мою комнату в день приезда, а еще  то  ли
Роберт О'Хара, то ли Уильям Мерривейл, один тех парней,  которых  я  впервые
увидел, когда они мыли фургон. Новыми для меня лицами  были  две  женщины  и
мужчина - все трое средних лет.
   Джерри Кантер негромко, но оживленно беседовал с О'Харой или  Мерривейлом
- я с нетерпением ждал, когда выяснится, кто  из  них  кто,  -  а  остальные
сидели молча, поглядывая на  часы  и  ожидая  начала.  Почему-то  эта  сцена
заставила меня вспомнить о том  давнем  субботнем  дне,  когда  я  пришел  в
костел. У людей, сидевших тогда на церковных  скамьях  возле  исповедален  и
ожидавших своей очереди поведать священнику о собственных грехах, было то же
самое смутно обеспокоенное выражение лица.
   Я вспомнил и о Линде Кемпбелл, потому что именно с  ней  пришел  тогда  в
костел. Я в одиночестве сидел в заднем ряду, а она была в исповедальне.  Мне
хотелось знать, что она скажет священнику. "Отец, я  замужняя  женщина  и  у
меня роман с женатым мужчиной". Или еще хуже: "Отец, у меня любовная связь с
полицейским, который арестовал моего мужа.  Из-за  него  мой  муж  сейчас  в
тюрьме".
   Не то чтобы я принимал Динка Кемпбелла за какого-то заштатного  Соломона,
вовсе нет. Дэниел Динк Кемпбелл, профессиональный взломщик,  несомненно  был
виноват в том преступлении, за которое я его арестовал, а судья приговорил к
тюремному заключению. Но я был виновен  в  том,  что,  после  того  как  его
арестовали и посадили, я стал спать с его женой.
   Все эти дни я старался не думать о Линде Кемпбелл и о Джоке Стигане тоже,
но атмосфера, царившая в этой  комнате,  побудила  меня  разворошить  старые
раны, посыпать их солью и попытаться оживить тени  прошлого,  вызвав  их  из
чистилища памяти. Я был погружен в  воспоминания  о  цепи  событий,  которые
привели к моему увольнению из полиции и заставили меня  вести  жизнь  изгоя,
когда дверь отворилась и в комнату вошел доктор Лоример Фредерике.
   Это наверняка был он. Довольно молодой человек лет тридцати, он  держался
строго официально и очень уверенно - так не мог бы себя вести ни один бывший
пациент клиники для душевнобольных. На нем был твидовый  пиджак  с  кожаными
налокотниками, темные брюки, коричневые туфли и зеленая рубашка  с  открытым
воротом.  Маленькая  голова  благородной  формы,  черные,  зализанные  назад
волосы, тоненькая щеголеватая полоска усов. Доктор Фредерике был преисполнен
такого самодовольства, что я сразу же почувствовал к нему антипатию  и  стал
подыскивать какой-нибудь мотив,  который  мог  бы  побудить  его  подстроить
несчастные случаи. Может, он пытался выжить доктора Камерона  и  занять  его
место? Или проводил какой-нибудь  научный  эксперимент?  Приходившие  мне  в
голову идеи были лишены всякого смысла, я это и сам  понимал,  но  такое  уж
впечатление произвел на меня этот человек.
   Он занял место за столом, обозначив таким образом главный его конец.  Все
наблюдали за тем, как он  осторожно  вынимает  из  кармана  пиджака  очки  в
роговой оправе, протирает их, держа платок большим и указательным  пальцами,
а затем двумя руками аккуратно водружает на нос.  После  этой  процедуры  он
одарил нас беглой и совершенно бессмысленной улыбкой и сказал:
   - Сегодня много народа. А вы новичок, не так ли? Тобин?
   - Все правильно, - отозвался я.
   - Я слышал, что с вами произошел несчастный случай. Я сидел за  столом  в
пижамной куртке, моя рука в гипсе была  хорошо  видна  всем,  так  что  факт
несчастного случая был достаточно очевиден, но я понял, что он сказал это из
вежливости. Впрочем, что бы ни говорил этот тип, у меня немедленно  вставала
шерсть дыбом. Я подавил желание сказать в ответ что-нибудь саркастическое  и
произнес только:
   - Да. Я упал и сломал руку.
   - Перелом у вас впервые? Это первый ваш перелом? Первый. Семь или  восемь
лет назад, когда я еще служил в полиции, мне прострелили  ногу  и  я  провел
пять недель в больнице, но переломов у меня не было.
   - Да.
   Он  рассматривал  меня  через  очки  в  роговой  оправе  с   бесстрастным
интересом, в котором не было ничего личного.
   - Вы помните, о чем думали, когда падали с лестницы? Я несколько  опешил.
Доктор Фредерике  не  был  посвящен  в  мой  секрет,  и  своим  вопросом  он
несознательно приблизился к той области, в которой у меня  могли  возникнуть
затруднения с поиском правильного ответа. В надежде на  то,  что  он  вскоре
переключится на кого-нибудь другого - в конце  концов,  предполагалось,  что
это групповая терапия, - я сказал:
   - Думаю, я просто испугался.
   - И все? - Его глаза вспыхнули за очками. - И никакого чувства  вины?  Вы
не винили себя в том, что были так неосторожны?
   - Я не был неосторожен, - возразил я.  Но  его  вопросы  сбивали  меня  с
толку. Я постарался сообразить, какова была бы  моя  реакция,  если  бы  это
действительно был несчастный случай. Разозлился бы я на себя, если бы просто
оступился? Наверное, да, это было бы естественно. Но я бы не чувствовал себя
виноватым. Но что же еще сказать, кроме того,  что  я  не  был  неосторожен?
Запинаясь, я промямлил:
   - Это был несчастный случай.
   Он  улыбнулся  широкой  улыбкой,  которая  заставила  меня   подумать   о
дрессировщике, который только что сумел заставить довольно бестолкового  пса
перевернуться по его команде.
   - Очень хорошо, Тобин.  Вы,  конечно,  понимаете,  почему  я  задал  этот
вопрос.
   Я не понимал и, очевидно, выглядел довольно озадаченным.
   - Из-за вашей истории, - напомнил он, немного нахмурившись.  -  Разве  не
всепоглощающее чувство вины привело вас в "Риво-Хилл"?
   И я вспомнил ту легенду, которую мы  приготовили  с  доктором  Камероном.
Согласно этой легенде, я считал, что на мне лежит ответственность за  смерть
коллеги, - на самом деле так оно и было, - и не мог больше вести  нормальный
образ жизни из-за ощущения собственной вины. (Во многих  отношениях  легенда
была слишком близка к правде, и это вызывало у меня беспокойство, но  доктор
Камерон уверил меня в том, что гораздо легче вести себя  в  соответствии  со
своими  истинными  чувствами,  чем,  например,   притворяться   склонным   к
самоубийству  трансвеститом  или  неуправляемым  шизофреником.)  Поэтому   я
сказал:
   - Я это уже преодолел. Поэтому меня и выпустили из "Риво-Хилл".
   - Рад видеть, что они не ошиблись. Поскольку вы  новичок,