лужащего с
незначительными значками на синих замусоленных петлицах.
     -  ...Никак не  могу понять,  -  услышал  он вдруг голос  этого  самого
почтальона, обращенный к Власову.  Нарком вот бывший, товарищ Ягода. Пишут -
предатель, агент Троцкого, фашистов,  собирался вождей наших убить. Горького
велел отравить, в случае войны нанести удар в спину и все такое...
     Похоже, любит порассуждать о высокой политике, а раз сейчас пребывает в
дороге  и  на  митинге  выступить  нет  никакой  возможности,  так  хоть  со
случайными  попутчиками  мнениями  обменяться.  А что сами  они из  того  же
ведомства,  так даже и лучше. Честному  человеку сотрудников славных органов
бояться нечего, а про  своего  бывшего начальника они могут об®яснить лучше,
чем  кто-то другой.  Непуганый, выходит,  товарищ  попался  им. Не  успевший
проникнуться  всеобщими чувствами. Да и то,  когда бы и набраться?  Месяц  в
дороге с малограмотным и не умеющим поддержать душевный разговор напарником,
сколько-то дней отгулов в кругу семьи, и снова в путь.
     - И  что ж  тут непонятного?  -  приподнял  бровь  Власьев. - Классовая
борьба,  сам  знаешь,  обостряется,  эксплуататоры  недобитые  спят  и видят
поработить советский народ,  а  эти  вот,  -  он  изобразил  на лице гримасу
отвращения,  -  продались и  так далее. Чтобы,  это  самое, нож  в  спину  и
восстановить власть помещиков и буржуев...
     Шестакову   показалось,  что   приятель   переигрывает.   Чересчур   уж
издевательски  излагает.  И  тут  же до  него  дошло,  что  как  раз  и нет.
Лаконично,   просто,   максимально   доходчиво   Власьев   и   передал  суть
многостраничных  правдинских  статей, докладов на Политбюро  и  с®ездах. Мы,
значит,  строим, а они, мерзавцы,  наоборот, вредят в  целях  реставрации. И
зачем какие-то  полутона  и  логически  противоречивые  обоснования?  Только
почтовому работнику этого показалось мало.
     - Да  я  и  сам  понимаю, - досадливо отмахнулся  тот. -  Я  другого не
понимаю  - зачем оно именно этим? Ты не думай, я сам на  Гражданской воевал,
красным партизаном был. Член партии,  между  прочим, секретную  почту возить
другому и  не  доверят.  Так  вот  и  скажи, пусть он,  то  есть  Ягода ваш,
несомненный предатель, и что там ему суд вынесет, то и будет, а все же зачем
он в предатели пошел? Что вот такого ему Антанта, Гитлер и  Троцкий прсулить
могли?  Как  я из  политграмоты  помню, бывший  товарищ Ягода  из  беднеющих
аптекарей.  Дослужился до  немыслимых  чинов.  Видел я  его  как-то. Мундир,
звезды  на петлицах,  что у самого Буденного, сапоги дорогущие. Опять же как
писали  -  беспощадный  враг  мирового капитала,  верный  соратник,  каленой
метлой...
     Теперь  Шестакову показалось, что уже почтарь  издевается,  с серьезным
лицом  повторяя штампы  советской пропаганды всего лишь двухлетней давности.
Будто не знает, что цитировать даже самого Ленина без учета очередной  смены
линии партии весьма и весьма чревато.
     А почтальон продолжал:
     - Я вот люблю до сути докапываться. И недоумеваю,  что еще можно такому
человеку посулить, чтобы он, не боясь смертной казни  и всеобщего  презрения
трудящихся,  в заговорщики подался? Царем же,  императором  всероссийским  и
прочая, и прочая его не посадят,  на место Гитлера  тоже не  возьмут, а если
даже первейшим помощником  назначат, так он  и так уже... Не, чего-то нам не
договаривают.  Что  они  враги трудового  народа -  я  вот  ни  столечки  не
сомневаюсь, но вот хотелось бы всю правду знать - через  какой интерес  даже
наилучший друг товарища Ленина Бухарин и товарища же Ленина сменщик на посту
Председателя Совнаркома Рыков сейчас под расстрел идут?..
     Пока  Шестаков  думал,  что  бы такое  ответить, не выходя  из  образа,
Власьев  вдруг дробненько, по-интеллигентски  рассмеялся. Хлопнул почтаря по
плечу.
     - Ну ты даешь,  Михеич. Прямо в точку спросил. Зачем, мол, и все тут...
Тебя  бы в гособвинители, к товарищу Вышинскому. Он-то, конечно, и  без тебя
добьется  ответа,  а мы потом в газете прочитаем, но мысль верная. Должно то
есть быть  что-то такое, что даже человека вроде этих вот...-  презрение  на
лице старлейта было  неприкрытым и абсолютно искренним, -  в какой-то момент
оставляет идти против установленного порядка, не  жалея ни чинов, ни больших
звезд, ни  головы своей... Власьев помолчал немного. -  Но  ты, Михеич, свою
голову  все  же  пожалей.  Мы с  товарищем  сейчас  другим  делом заняты,  и
просвещать тебя нам недосуг, сходить скоро, а другой на нашем месте  тебя бы
с поезда ссадил. И совсем в другом месте тебе на твои вопросики ответили бы.
И мало тебе, друг ситный, не показалось бы. Поскольку все, что тебе положено
знать, в "Правде" уже написано, а если ты вдруг захотел узнать неположенное,
то это уже наводит на  мысль...  Так что впредь, дорогой, как писал  русский
поэт Тютчев: "молчи,  скрывайся и таи и мысли и слова свои..." Уловил, что я
имею в виду?
     Хозяин вагона  помрачнел. Мало, что интересный  разговор прервали,  так
еще и намекнули на нехорошее. Остальной путь проехали почти что в  молчании.
Шестаков только спросил, какая остановка следующая после Александрова.
     - Станция Пекша, в смысле - город  Кольчугино там.  Потом Тейково и уже
за ним Иваново.
     ...Солнце почти  село  за  сероватые,  подсвеченные  снизу  алым  тучи,
угрожающие очередным обильным снегопадом, а пока стряхивающие на землю сухую
и жесткую,  похожую на алюминиевые  опилки крупу. Назад и вперед, изгибаясь,
убегали блестящие полосы рельсов, приколоченных к черным, воняющим креозотом
шпалам. Белыми и фиолетовыми огнями светили фонари  на стрелочных переводах.
Попыхивал,   внезапно  окутываясь  облаками   пара,   зачуханный  маневровый
паровозик  на боковом  пути. Справа,  по  ту  сторону насыпи,  полоши  склон
опускался  к хмуро чернеющему лесу, и на нем в несколько  порядков теснились
одинаковые бревенчатые  избы,  дружно дымившие  из  кирпичных труб  столбами
синего  дыма в неподвижном воздухе. Картина сама по себе  спокойная, мирная,
обещающая  вроде  бы  отдохновение   от  предыдущих  смертельных  опасностей
столичной жизни.
     Но в неподвижный,  чистый,  вымороженный воздух  неприятным диссонансом
вторгался  удушливо-острый запах только что вываленного из паровозной  топки
шлака. Деревянная лестница  вывела к  невзрачному, еще, наверное,  при купце
Кольчугине  сооруженному  вокзальчику.  От  него круто  вверх  шла  улица, -
образованная   домами  более  цивилизованного   вида,   по  преимуществу   -
двухэтажными,  где  низ был кирпичный, а  верх  бревенчатый.  Так здесь было
принято строить в  прежние времена. Внизу - магазины и  лабазы, с маленькими
окнами  покованными полосовым  железом  дверями,  над ними  - жилье  хозяев,
удобное, просторное, теплое и  сухое. Перед угловым, сплошь каменным зданием
с синей жестяной  вывеской "Желдоркооп" вытянулась очередь. Длинная, мрачная
и угрюмая. Люди теснились в ней, поразительно похожие  друг на  друга одетые
как один в серо-черные телогрейки, хоть мужчины, хоть женщины.
     Что удивительна  -  не слышно было препирательств, ругани и даже просто
разговоров.  Только   похрустывание  снега   под  ногами,   кашель,   глухое
бормотание, обращенное как бы в пространство,  а  не к  соседям. Это наркому
показалось  странным,  все же в  таком маленьком  городе  люди  должны  быть
знакомы друг с  другом, и отчего  бы не поговорить  на общие темы в общем же
ожидании?  А  егеря   ничуть  не   удивило.  Раз   магазин  железнодорожный,
прикрепленные к  нему станционные  рабочие за долгий день и наговорились,  и
намерзлись досыта. Сейчас бы отовариться скорее, и домой. Какие разговоры.
     - За чем они стоят? - спросил Шестаков Власова, проходя мимо.
     - За  хлебом,  наверное,  -  пожал  плечами старлейт. - Или мануфактуру
обещали выбросить.
     - Как выбросить?
     Власьев посмотрел на него с удивлением или с жалостью.
     - Конечно, в ваших распределителях  не  выбрасывают. Там - отпускают. В
срок и  по  норме. Здесь же, как  и во  всей  стране  Советов, исключительно
выбрасывают. Что  и когда придется. Повезет - поймаешь. Нет - жди следующего
раза... Карточки были - хоть срок  отоварки  каждый знал, а теперь свободная
торговля. Завезут чего-ничто - хорошо, не завезут- такая у нас планида.
     Вновь  Шестаков  испытал мучительное  чувство раздвоения  личности.  Он
одновременно  ощущал себя наркомом,  наизусть знавшим  показатели  растущего
благосостояния  народа:  "Жить  стало  лучше,  жить стало  веселее"  и  тому
подобное, и  главное,  на себе  испытавшим  справедливость  этой  сталинской
максимы.  Но  как человек,  поживший при  царском  режиме, отлично  понимал,
насколько жалко выглядит это нынешнее  "благосостояние"  даже по сравнению с
мировой  войной.  Тогда  и  на  третьем ее году  в  принципе не существовало
понятия  "дефицит",  просто кое  у кого могло не хватать денег на  некоторые
продукты, но они были всегда и в изобилии...
     Матросы на стоявших у стенки линкорах получали по  фунту  мяса и по два
фунта хлеба в день, не считая приварка,  а на минной дивизии,  не выходившей
из боев и  походов, вообще кормили от пуза, включая шоколад, сливочное масло
и рижские шпроты. А в довершение всего он еще как бы видел себя со  стороны,
воспринимал и оценивал собственные мысли как нечто постороннее, хотел, но не
мог на них активно повлиять. От всего этого на душе делалось совсем муторно.
И в то  же  время он шел рядом с Власьевым, обсуждал предстоящее, давал даже
советы, как тому вести себя по прибытии к цели.
     Они  поднялись наконец  на взгорок,  откуда  расходились  с  понижением
четыре улицы и  был виден,  собственно, весь  городок.  Чешуя  низких, будто
придавленных  к   земле  крыш,  железных   и   тесовых.  Монотонный  пейзаж,
прерываемый   несколькими  высокими,   мрачно-массивными,   словно  в  эпоху
феодальных  войн поставленными, зданиями. Больница, два заводских общежития,
в просторечии называемых "тысячными", клуб завода  имени  Орджоникидзе, сами
заводские корпуса,  давшие  повод существованию города,  ряды кирпичных труб
над  ними.  Дежурная  по  гостинице,  расположенной  тоже  в  обычном  здесь
двухэтажном, полукирпичном-полудеревянном  строении, только  длиной в добрые
полквартала, приняла их неласково. Довольно  симпатичная в принципе женщина,
которая в других условиях, и в другой  должности могла  бы, наверное, быть и
доброй,  и  внимательной к клиентам,  сейчас,  как  только  они появились  в
вестибюле  и не успели даже  ничего  спросить, начала кричать, что свободных
мест нет и не будет, что об этом написано на двери при входе и нечего тут...
     -  Нету местов  и  не  будет. Все  занято. Если  на завод  Орджоникидзе
приехали,  к  директору  идите,  может,  в  общежитие  подселит,  а если  на
"Электрокабель", так и не знаю...
     То,  что  мест  нет,  для  планов  Шестакова  было  хорошо.  Чем больше
постояльцев, тем больше выбор паспортов и прочих  документов. И в тоже время
- а где самим переночевать? Насколько он  помнил, вечером поездов в  сторону
Москвы  не бывает. Спать  же хотелось сильно.  Ведь встали  они с  Власьевым
затемно, и дорога, и мороз, и переживания. Часика бы хоть три-четыре поспать
и тепле и покое, а там уж...
     И  тут  же  нарком,  уставший  удивляться  сам  себе,  отреагировал  на
агрессивный  голос  и тон дежурной мгновенно,  не задумываясь так, требовали
его внешность и спрятанная в кармане книжечка.
     - А ну заткнись, дура! Чего разоралась? Работать надоело? Так завтра не
будешь!
     И после короткой паузы, когда сам не знал, что ей пред®явить - документ
или сразу "наган" предпочел все-таки первое.
     - Видала? Чему тут вас, деревню учат?
     Дежурная  мгновенно оторопев,  опустилась  на  свой  стул, и лицо у нее
приняло выражение  выхваченной из  воды рыбы. А Шестаков  тут же добавил еще
драматического напряжения:
     -  Мы что,  думаешь,  поселяться  пришли?  Мы  тебя  проверять  пришли.
Специально. Чем вы тут занимаетесь? Паспортный режим как соблюдаете?  Что за
народ живет?..
     И протянул ей все ту же чудодейственную книжечку, от которой у  каждого
нормального  человека  сердце  уходило в  пятки  независимо  от  профессии и
должности. Женщина, на глазах  теряя остатки  своего провинциального гонора,
только хлопала глазами и переводила взгляде Шестакова на Власьева и обратно.
Не соображая, кто из них главнее.
     - Ну-ка пред®явите нам списки в данный момент проживающих, листки учета
по  форме два, и  заодно проверим соответствие наличия паспортов и броней на
заселение...
     Женщина  неожиданно быстро успокоилась.  Заулыбалась даже, демонстрируя
природное добродушие.
     - Ох, Господи, напугали как!  Сразу бы и сказали. Да меня наши, местные
милицейские,  почитай, каждую  неделю проверяют.  А  что  это вы без Михаила
Артемовича пришли?
     - Кто таков? - спросил по-прежнему сурово Шестаков.
     -  Да  наш же оперуполномоченный. Он у  нас и  проверяет все  списки, и
паспорта смотрит, и карточки я ему передаю.
     - Он - ваш. А мы - из Москвы. Вот сейчас и разберемся, как вы тут с ним
бдительность проявляете.
     И, тоже мгновенно сменив амплуа, наркоз превратился в  любезнейшего, по
провинциальным нормам, бонвиана, только что не  попытался  ущипнуть дежурную
за пышный, едва помещающийся на стуле зад.
     -  Тебя  зовут-то как, красавица? А то разговор у нас пошел наперекосяк
сразу. Мы  ж  тебе  не звери,  работа  у  нас такая. Велено проверить,  мы и
проверим. Давай все  списки, все паспорта на стол, посмотрим,  потом и чайку
можно попить, если угостишь, и чего покрепче тоже. Есть где закуски взять?
     -  Любовь  Михайловна  меня  зовут.  Давно  я  тут  работаю.  С  самого
тридцатого года. И никогда  ко мне  от  власти претензий не было. Разве  ж я
порядка не знаю?
     - Раз знаешь, давай начинать...
     Перебирая стопки затрепанных паспортов, командировочных  удостоверений,
исполненных то на  хорошей  белой  бумаге с типографским текстом, а то и  на
тетрадных листах в клеточку, написанных фиолетовыми и  черными чернилами  от
руки, сверяя все это с карточками поселения, Шестаков старательно балагурил,
выяснял  обстановку  в  городе  с  продуктами,  промтоварами, осведомлялся о
мелких  подробностях здешней  жизни,  и все  это  происходило  так  легко  и
естественно (в рамках, по Станиславскому, "предлагаемых обстоятельств"), что
и самому Шестакову делалось весело.
     Стоявший рядом  Власьев, не слишком  понимая  собственную роль,  только
крутил головой и усмехался время от времени, вот,  мол, дает старый товарищ.
А  Шестаков,  будто  всю  жизнь  этим  занимался,  стремительно  пролистывал
паспорта, примечая подходящие по месту прописки, с пригодными для  переделки
фамилиями  и  фотографиями,  которые в случае  нужды можно  использовать без
переклейки. Наконец закончил.
     -  Ну что, Любовь Михайловна. Пока  вроде  все  в  порядке. Однако... -
Женщина насторожилась. - Сегодня никого тревожить не будем...
     - Да их  еще и нету никого, - вставила дежурная. Кто на  заводах, кто в
райкоме, а другие в ресторане, глядишь, ужинают...
     - Я  о  том  же.  А  вот  утром,  часиков в  восемь, возможно,  устроим
"перекличку". Так что вы  документики в несгораемый шкафчик заприте, сегодня
всех постояльцев пускайте, невзирая на время, а вот утречком прошу прощения.
Пока я не сличу каждого, чтоб ни один не вышел за дверь. Договорились?
     Дежурная кивнула, начиная проникаться серьезностью намерений столичного
товарища.
     - Вот  и ладушки.  А  теперь скажите, любезнейшая, где  мы  с товарищем
сможем до утра головы преклонить?
     - Ой, -  всплеснула руками женщина.  - Нету свободных номеров, хоть что
делайте, ни одного нету.  Разве кого переселить, по двое на  одну койку, или
раскладушки поставить?
     -  Любовь  Михайловна,  Любовь  Михайловна...  -   укоризненно   сказал
Шестаков.  -  Если вы сейчас скажете, что и личный номер  директора Яблокова
занят...
     То,  о чем говорил нарком,  было здешним  номером люкс. Как-то раз  ему
самому пришлось в  нем ночевать.  Только  дежурную  он не  помнил, да  и  не
вглядывался  -  тогда.  Не  по  чину было.  Две  комнаты  на  втором  этаже,
отличающиеся от  прочих  только  коврами на  полу и  на  стенах, кроватями с
никелированными   шарами  и  хорошо  натянутой  панцирной  сеткой,  а  также
индивидуальным  умывальником и чем-то вроде  параши (приспособленный под это
дело двадцатилитровый термос  нержавеющей  стали с  герметической крышкой) в
узенькой прихожей.
     Чтобы  высокопоставленным  гостям  не бегать  по  нужде  зимней ночью в
деревянную будку в дальний угол двора.
     - Так без директора разве я могу?
     Директор  завода  им.  Орджоникидзе  был  здесь  царь и  бог.  Имя  его
произносили с придыханием. До поры, впрочем...
     - Можешь, Люба, можешь. А нет - звони... Шестаков  подвинул ей телефон.
- Звони, об®ясни все, а не поймет, мне трубочку передашь...
     Отчего-то такой вариант показался дежурной еще хуже.
     - Ладно, что мы будем Иван Самойловича  беспокоить... Поселю...  Только
если что - скажете, что сами распорядились...
     - Это уж как водится. Распорядись...
     Дважды повернув изнутри ключ в двери, бросив пальто на  крючок вешалки,
Шестаков вновь  испытал момент расслабления. Будто бы опять, укрывшись всего
лишь  за двумя  сантиметрами  дерева,  он отстранился  от  угрожающего  мира
вокруг. Вроде бы и наивно, но, с  другой стороны - психологически это что-то
такое  значило. Спускаться  для  ужина  в столовую  на  первом этаже, громко
именуемую  рестораном,  никому  из них не захотелось.  Перекусили  наскоро в
номере чем было, улеглись на кроватях поверх одеял, включив настольную лампу
под глухим бакелитовым колпаком, закурили.
     - Обсудим предстоящее, Григорий Петрович? - спросил Власьев.
     - Наполеон  говаривал, что каждое дело хорошо  соображено, если имеется
план действий хотя бы на его первую треть, остальное же следует предоставить
превратностям судьбы. Главное я увидел. Подходящие для нас документы отложил
в  отдельное  место.  Железный  шкаф, гордо  именуемый  сейфом,  открыть  не
составит труда,  если даже вдруг не удастся раздобыть ключ. Там же я заметил
кое-какие деньги, мелочь, конечно, исходя из наших потребностей, но взять их
надо.  В   целях  подкрепления  версии  ограбления.  Койка   дежурной  -  за
занавеской, там она  после полуночи наверняка будет спать.  Еще  я обнаружил
самовар.  В случае чего -  лишнее  оправдание, если  бодрствует. Чайку, мол,
захотелось...
     -  Нормально  все  обдумано.  Грамотно.  Прямо  удивительно,   Григорий
Петрович,  что вы в  наркомы пошли,  а не по другой линии.  Ничуть  не  хуже
получилось бы...
     - Талантливый  человек,  как известно, редко бывает  талантлив в чем-то
одном, - с усмешкой произнес Шестаков, отчетливо сознавая, что опять говорит
не свои слова. Ну не знал он раньше такого  количества афоризмов, без усилий
соскакивающих с языка при каждом удобном случае. И,  чтобы не углубляться  в
эту непонятную,  а оттого и неприятную для него область,  сказал Власьеву: -
Давайте-ка сейчас соснем пару часиков, поскольку утомился я сегодня, а когда
"умолкнет  шумный  день и на немые стогны  града полупрозрачная наляжет ночи
тень...", тогда и выйдем мы с вами на тропу войны... Отвернулся к  стене, не
ожидая  ответных слов  товарища,  накрыл голову рукой и действительно заснул
сразу  же,  не  успев даже ощутить  прелести погружения в  предсонные грезы.
Власьев еще раз удивленно хмыкнул и выключил лампу.
     Словно  бы  от  внутреннего толчка,  без  всякого  будильника, Шестаков
вскинулся  в  два  ночи.   Сел  на  кровати,  мгновенно   перейдя  в  стадию
бодрствования, хорошо  отдохнувший  и  по-прежнему не  испытывающий  никаких
сомнений. Осторожно  пошевелил шпингалеты  оконных рам, разрывая промазанные
клейстером полоски  газет,  почти