ительную  забегаловку, типа  привокзальной извозчичьей чайной,  чтобы
абсолютно внимания не  привлекать, перекусить как следует,  а с наступлением
темноты...
     Темнота  наступила, как и положено в  середине января, около пяти часов
пополудни. К этому времени друзья, чтобы не примелькаться, перебрались уже в
третье заведение, постепенно смещаясь к центру города.  В одной столовой они
выпили па соточке водки и закусили щами с куском сомнительного происхождения
мяса  потом,  прогулявшись  по  крепчающему  морозу,  на  углу  Самотечной и
Цветного  бульвара под следующую  сотку побаловались "бигосом", состоящим из
тушеной  капусты  с мелко накрошенной  картошкой с салом. Невзирая на голод,
Шестаков жевал  эти общепитовские изыски без  энтузиазма. И  уже  когда  они
вышли к  Неглинной,  Власьев позволил себе  наконец спросить (а до  тех  пор
воздерживался, пока не разморило):
     - Ночевать-то где будем,  вам, Гриша,  известно  или к  ворам на поклон
пойдем?
     -  Обязательно  и всенепременно знаю. Только еще  час-другой  по улицам
побродить  придется  и  в  магазин  зайти,  поскольку  смертельно  мне  кофе
захотелось, хорошего сыра и коньяка. Ничего нет  лучше перед сном. И папирос
приличных.
     Сказал и опять привычно  удивился  сказанному.  Как раз таких вкусов  у
него никогда и  не было. На  ночь он обычно пил  крепкий чай с тремя ложками
сахара  на  стакан,  а есть так  и вообще не имел  по  вечерам привычки.  Но
Власьев   его  поддержал,  заметив  только,   что  добрый   ужин  требует  и
соответствующего  места.  Не  в  подворотне  же и не  в  заезжем  дворе  для
колхозных крестьян  при  Центральном  рынке  "мокко"  с армянским  коньячком
баловаться.
     -  За это - прошу не беспокоиться, ваше высокоблагородие... - последние
слова  он произнес неожиданно громко и увидел,  как вздрогнул и ускорил  шаг
случайно оказавшийся рядом  совслужащий. Денег у них с собой было около пяти
тысяч  рублей  считая те,  что  прихватили  в кассе гостиницы.  По  здешнему
времени  - на пару месяцев очень приличной  жизни, а если исходить  из того,
что либо  удастся  задуманное,  либо все равно  пропадать, так просто  очень
много. Невпроворот.
     Для  удовлетворения  заявленных  потребностей  шли  они  не  в  обычный
районный гастроном, возле которого, как всегда и везде, тянулась по тротуару
длинная  очередь  утомленных  всем  на  свете  людей,  озабоченных  скромной
надеждой купить  на свои жалкие деньги хоть ливерной колбасы, а в совершенно
свободный  от  покупателей,  сверкающий  зеркальными витринами  коммерческий
магазин.  Шестаков по долгу службы  читал постановления и закрытые письма об
обострившейся  в  стране  продовольственной   ситуации,  о  введении  взамен
карточек "норм отпуска  продовольственных и  промышленный  товаров". Слышал,
что это повлекло рост нездоровых  настроений среди несознательных элементов,
вследствие  чего  имелось  указание  очередей отнюдь  не допускать,  а  буде
таковые возникнут - разгонять их силами милиции и негласного оперсостава.
     Но все это интересовало  его очень  мало, хватало "настоящих" забот,  а
реальную  обстановку он понял  только в  последние дни, как  принц из книжки
Марка  Твена,  внезапно  ставший  нищим.  Шестаков  на  пленумах  и  с®ездах
предпочитал  радоваться вместе  с товарищем  Микояном,  наркомом  торговли и
пищевой  промышленности,  сводкам  о  крепнущем  благосостоянии   советского
народа.  Теперь же  увиденное напомнило  ему "хвосты"  за  хлебом  на улицах
Петрограда  в конце  шестнадцатого года,  которые, как известно, и привели к
Февральской революции. Но здесь уж точно  не приведут. Хватило бы у царя ума
устроить  парочку показательных процессов против наиболее одиозных министров
и  царедворцев,   не   обеспечивших  снабжение   столицы,   с   непременными
расстрельными приговорами, глядишь бы, и обошлось...
     А   в  коммерческом  было  хорошо.  Почти  как   в  цэковском  закрытом
распределителе. Внутри  полукруглых  застекленных витрин на  прилавках и  на
полках  позади них громоздились пирамиды отборнейшей снеди, батареи бутылок,
причудливые  башни  из  консервных банок,  плиток  шоколада, пачек  печенья.
Скучающие продавщицы  в белых  халатах и  наколках  оживились  было при виде
вошедших мужчин, но тут же потеряли к ним  интерес. Слишком непрезентабельно
они выглядели.  Купят  в лучшем случае бутылку водки и грамм  двести вареной
колбасы, да и то если не испугаются обозначенных на этикетках цен.
     Однако Власьев, считавший  себя более  опытным в реальной жизни, нежели
бывший нарком, направился к прилавку уверенным шагом.  Изображая из  себя то
ли только что  вернувшегося в Москву полярника,  то ли сибирского артельного
золотоискателя. Бывали тогда и такие.
     - Ну-ка, девушки, отвесьте нам...

     Нагруженные  кульками  и  пакетами  друзья вышли  на улицу, распечатали
коробку "Герцеговины флор". Гулять так гулять.
     - Теперь берем такси, и поехали...
     Пробудившиеся  и  окрепшие  навыки  специалиста  тайного  фронта  стали
Шестакову  настолько  привычными, что пользовался он ими  уже автоматически,
уверенный, что не подведут. Попросил, водителя остановиться на площади перед
Курским вокзалом, да еще и  говорил  перед этим  с Власьевым исключительно о
предстоящем путешествии в Ростов. На  всякий случай.  Когда вышли из машины,
сначала направился к ярко освещенному вокзальному входу и, только смешавшись
с массой от®езжающего  и прибывшего в Москву с народа, резко свернул вправо,
увлекая за собой товарища. Через десять минут они стояли в обширном и темном
дворе восьмиэтажного дома, прячась за трансформаторной будкой.
     С  чувством  легкой,  уже отстраненной  печали бывший нарком смотрел на
некогда родные окна квартиры,  в которой  прожил  почти  шесть лет. И первые
два-три из них были, пожалуй, счастливыми. Метров пятьдесят до двери черного
хода пройти было желательно так, чтобы не  попасться на глаза дворнику  или,
хуже того, человеку, которого могли поставить  для  наружного наблюдения  за
жилищем "об®екта". А снег, как назло, перестал идти еще со вчерашнего дня. И
двор,  освещенный  яркой лампой на  столбе с  подворотни,  был  виден как на
ладони, если можно так - выразиться.
     -  Идите, Николай Александрович,  - подтолкнул Шестаков Власьева.  - Не
спеша,  будто  местный житель, и лучше - выпивший. Поднимитесь на  четвертый
этаж и, если все будет тихо и спокойно, махните мне рукой в окошко.
     - А если - нет? - будто бы пошутил лейтенант.
     - Тогда - не машите.
     Однако все обошлось, и Шестаков вскоре стоял рядом с Власьевым у задней
двери своей квартиры. На крутую довольно грязную и воняющую кошками лестницу
с цементными  ступенями и  тонкими металлическими перилами  на  каждом этаже
выходило  всего по две двери.  Было время, когда всякая  приличная  квартира
оснащалась таким  вот "черным ходом", чтобы прислуга  по хозяйственным делам
ходила по своей лестнице, а господа - по своей, широкой, чистой, застеленной
ковровой дорожкой. И чтобы пути их ни в коем случае не пересекались. В самом
деле  -  у людей, допустим,  торжество какое,  и  сам директор  департамента
приглашен, действительный статский советник, а навстречу ему кухарка Дарья с
ведром помоев или дворник Михей с охапкой дров. Хорошо ли?
     Советская власть,  разумеется,  с  этим безобразием  покончила,  черные
лестницы в  новых домах  строить  перестала, поскольку господ теперь  нет, а
равноправным товарищам на чужие  поганые ведра смотреть незазорно,  но вот в
старых домах их замуровать и  заколотить  удосужилась не везде. Особенно - в
квартирах ответработников и  лиц, к ним приравненных. У Шестакова в квартире
эта дверь использовалась крайне редко и была обычно заперта изнутри довольно
солидным медным засовом с навесным замком, тоже  дореволюционной еще работы.
И, покидая свой дом, как ему казалось - навсегда, нарком  все же, подчиняясь
непонятному импульсу, задержался на несколько минут, вывернул крепящие засов
шурупы,  перекусил  их плоскогубцами, а шляпки  вставил на место. Выходит  -
знал, что еще вернется? А откуда?  И  теперь достаточно  было  резко дернуть
покрытую коричневой шелушащейся краской дверь, как она открылась с негромким
скрипом. Что и требовалось доказать. Они вошли.
     - Ловко,  - сказал Власьев. - Предусмотрительно. Значит - с той стороны
казенная энкавэдэшная печать, а здесь - пожалуйста. Не устаю восхищаться.
     - Чего уж тут, - устало ответил Шестаков. Ему сейчас не хотелось ничего
об®яснять. Раздеться, принять  горячий душ, выпить  пару рюмок и как следует
выспаться.  Сутки  выдались слишком трудными. Похуже, пожалуй,  и первых. Но
вначале надо обеспечить светомаскировку.
     - Зажигайте,  Николай  Александрович,  -  он протянул Власьеву  коробку
спичек. Завесил окна в спальне и кухне одеялами, в остальных комнатах просто
задернул  плотные  шторы и вдобавок закрыл  все  выходящие в  коридор двери.
Чтобы, значит, ни лучика не пробилось на улицу и во двор.
     - Вот теперь и лампочку можно включить.
     После чего обошел всю  свою  обширную квартиру, будто  желая убедиться,
что  не  осталось  в  ней никаких  следов  случившегося  той  роковой ночью,
защелкнул стопор французского замка парадного входа. Если вдруг  явятся сюда
чекисты  по  какой-то  вновь возникшей надобности,  будет время и собраться,
даже  не   слишком  спеша,   и  уйти  без  шума.  И  лишь  после  всех  этих
фортификационных мер  ощутил наконец желанный покой и уверенность в будущем.
Хотя  бы в  самом  ближайшем. До следующего утра.  Что  удивило  Шестакова -
квартира даже  не  была разграблена чекистами, слишком они,  наверное,  были
шокированы  происшедшим.  Следы  весьма тщательного  обыска  имелись,  но  и
только.   Разбросанные   по   полу  книги  из  шкафа   и  пристенных  полок,
развороченные  постели,   выдернутые  и   не  вставленные  на   место  ящики
письменного стола и секретера. А так - ничего.
     Даже  в холодильнике осталось достаточно еды и  выпивки.  Можно бы и не
заходить в магазин, не привлекать к  себе лишнего внимания. Ну да ладно, обо
всех  проблемах  -  не  сегодня.  Чудом  вырвались  из очередной  передряги,
живы-здоровы  -  чего  же еще желать?  А  до завтра доживем, тогда  и  будем
тревожиться  очередными проблемами.  Только  вот электрическая  лампочка под
четырехметровым  потолком  кухни горит  слишком ярко. Глазам  больно,  и все
время кажется, что могут через какую-нибудь щелочку увидеть посторонние свет
в  квартире  беглого  наркома. Шестаков порылся  в  кухонных  ящиках.  Нашел
когда-то давно припасенную женой пачку свечей. Зажег одну,  прилепил горячим
стеарином к блюдцу. Так-то лучше будет. И неприметнее, и уютнее даже.
     Вспомнились, но как-то мельком, Зоя и дети. А чего  о них беспокоиться?
Сидят в надежном месте, а пройдет все удачно, через день-другой встретимся.
     -  Подождите,  Гриша,  - сказал  Власьев, -  пока вы  тут  занимаетесь,
позвольте мне немного прогуляться.
     Старший лейтенант  взял еще одну свечу, зажег  ее  и удалился в  темные
глубины  квартиры. Его не было  долго. А когда вернулся, присел к  столу  со
странным, одновременно просветленным и печальным лицом.
     -  Вы  знаете, я  сейчас пережил  нечто  незабываемое.  Смейтесь,  если
хотите. Впервые за  двадцать. Нет,  семнадцать  лет,  я впервые ощутил  себя
человеком. И знаете  почему? Я побывал в ватерклозете. Уверен, вам этого  не
понять. Но - непередаваемо! Воспоминания молодости, возможно,  а может быть,
и  нет.  Просто  я вдруг  убедился,  что  есть  на  свете  нечто неизменное,
постоянное, непреходящее! Благоухающий сосной озонатора офицерский гальюн на
линкоре, уютный "приют  уединения" в  гельсингфорсской холостой квартирке на
берегу -  и  двадцатилетний  провал: сами знаете, не хочу вспоминать дощатые
сортиры  и  все с  ними  связанное.  - Власьев снова  вздохнул  и,  чокаясь,
опрокинул рюмку "Двина".
     Шестаков наблюдал за ним с интересом, удивляясь, с какие странные формы
подчас принимает  сублимация неотреагированных эмоций.  -  Так и  что  же из
сказанного вами проистекает? - спросил он сочувственно.
     - Да  абсолютно ничего. Вы от меня откровений  или  притчи какой-нибудь
ждали?  Напрасно. Просто порадовался,  что  сподобил Господь перед смертью к
исходному состоянию вернуться.
     - Подождите,  ваше  высокоблагородие, еще не вечер, возможно, кое-что и
получше, чем ватерклозет, сподобимся лицезреть.
     Сидя в одном исподнем у кухонного стола, они еще раз, теперь уже никуда
не  торопясь,  приступили   к  ужину.  Оказывается,   пережитая  смертельная
опасность  и сутки, проведенные на морозе,  очень пробуждают аппетит. Словно
бы и не ели ничего в забегаловках каких-то два часа назад.
     Нет, конечно, и  сравнивать  нельзя.  И пища совсем  другая, и марочный
коньяк куда лучше  вонючего "сучка", а главное - впервые  за долгое время не
нужно оглядываться поминутно, не стоит ли кто за спиной. Да и  поговорить по
душам наконец,  пожалуй, приспело время. По непонятной  самому себе  причине
Шестаков все  никак не мог  заставить  себя раскрыть товарищу свой план.  Не
оттого, что не  доверял,  тут сомнений не  было, а так.  Из суеверия  скорее
всего  и  осторожности.  Подразумевая,  в  частности, возможность вчерашнего
инцидента.
     - Такое вот дело, Николай Александрович, -  начал он,  опрокинув вторую
чарку. - Как вы считаете, пятнадцать миллионов долларов нам хватит с вами на
приличную жизнь в эмиграции?
     -  Сколько-сколько? -  Власьев не донес  до  рта вилку  с наколотыми на
зубья шпротами.
     - Пятнадцать, ну, может быть, на несколько десятков тысяч больше. Я так
уж точно и не помню. Однако за порядок величины ручаюсь. Если удачно пройдет
все, что я  на завтра наметил,  мы с вами можем  стать  обладателями  именно
такой суммы.
     Самообладание у Власьева было  совсем неплохое.  Или он за двадцать лет
отшельничества  просто  потерял  ориентировку  в  покупательной  способности
иностранной  валюты  и  ему теперь  что  пятнадцать  тысяч,  что  пятнадцать
миллионов - все едино.
     - И каким же, простите, образом такое состояние приобрести возможно?
     -  Да  уж  и не  знаю,  как назвать.  Кража?  Хищение  государственного
имущества в  особо крупных размерах? А  то  и  сразу  измена Родине со всеми
вытекающими.
     - Названные  вами  диспозиции весьма  отличаются, не знаю даже, как  их
совместить, либо одно, либо другое-третье. Поподробнее извольте об®яснить
     Шестаков  попробовал. Времени  на  рассказ  ушло  гораздо  больше,  чем
требовалось  для того, чтобы передать  суть вопроса. Очевидно  от того  что,
по-прежнему комплексуя, Шестаков  одновременно  с изложением фабулы  пытался
каким-то образом заранее подыскивать оправдания своим предстоящим действиям.
Власьев сразу это заметил,  но собеседника  не  перебивал,  только усмехался
понимающе-иронично  в  бороду.  Когда  нарком  наконец замолчал,  Власьев  с
сомнением  покашлял, почесал  затылок,  закурил,  причем проделывал  все это
нарочито медленно.
     - И что же вы ждете от меня, Григорий Петрович? Какой реакции? Я должен
сейчас начать вас успокаивать? Укреплять в мысли, что ничего  плохого  вы не
затеваете, что просто вынуждены поступить  подобным с образом, и хоть и грех
воровать казенные деньги, но в вашем особенном случае... Так не дождетесь.
     Шестаков  вдруг вообразил,  хотя  и глупо это было, что  бывший старший
лейтенант, дворянин почти равных с Рюриковичами кровей, сейчас заявит ему, в
духе небезызвестного графа Игнатьева, автора только что вышедшей  и  ставшей
невероятно популярной книги "50 лет в строю", что честь не позволяет украсть
у  народа тяжким трудом заработанные,  по копеечке собранные деньги, пусть и
распоряжается ими сейчас вполне преступный режим,  но признанный все же этим
народом. Сам-то он в своих ночных  бессонных  размышлениях терзался  как раз
этим.
     Но Власьев, выдержав долгую паузу, вдруг рассмеялся не слишком трезвым,
издевательским смехом.
     - Господи боже мой,  до чего  вы  странный все-таки  человек,  Григорий
Петрович!  Как только  сумели столько  лет продержаться у  подножия Красного
трона? Не голова у вас, прошу прощения за грубость, а котелок с возвышенными
мыслями! Да  на вашем месте... Как только такая возможность представилась...
Не пятнадцать миллионов, всю казну большевистскую увел бы не задумываясь! Вы
хоть понимаете, что  это за деньги? Золотой запас российский, предательски у
Колчака захваченный, сокровища Эрмитажные, за границу по  дешевке проданные,
рабским трудом мужиков в  колхозах заработанные.  А на  что их потратить вам
вот лично  был с поручено? На еще одну гражданскую войну, чтобы и  в Испании
большевики власть захватили и тамошних потомков Дон Кихота к стенкам ставили
да в теплом море живьем топили.
     Возбудившись, Власьев торопливо, расплескивая коньяк, наполнил стаканы.
Не чокаясь и не ожидая собеседника, сделал крупный глоток.
     - Да если удастся, это же великолепно будет! Сколько мы людей от смерти
спасем,  против  которых ваше  оружие  могло  быть направлено!  И, наоборот,
сколько большевикам, и здешним и тамошним, гадостей сделать можно будет.
     Власьев от восторга  задохнулся даже. А может  быть, от коньяка, не так
дошедшего.   Прокашлялся,  отдышался.   Взглянул  покрасневшими  глазами  на
наркома. Подсвеченное снизу дрожащим язычком свечи, лицо его вдруг напомнило
Шестакову  не   то  древнегреческого  сатира,  не  то  персонажа   с  фресок
Микеланджело.
     -  А  если все  ж  таки  терзает  вас  воспаленная совесть,  мой  милый
гардемарин, то можете совершенно безупречное оправдание к себе применить.
     - Какое же это?
     - А такое. Деньги, "казенные", вам  взять вроде  бы невместно. А оружие
вражеское на поле боя захватить да умело  его использовать - не стыд уже,  а
доблесть. Орденами за это награждают.  В  статуте ордена святого Георгия так
прямо и написано: "Кто с боя взял вражеское орудие".
     - Но.
     - Какое  "но"?  -  повысил Власьев голос. -  Какое  "но"?! Украденные у
своего народа деньги, на которые покупают оружие, чтобы убивать чужой народ,
чем от  подлинного  оружия отличаются?  Разве что формой. Хрустящая бумажка,
конечно, не  линкор и не пушка,  а по сути?  Так  что посчитайте захваченные
суммы военным трофеем  в  продолжающейся Гражданской  войне и не психуйте, а
гордитесь!   Если  же   все   равно  руки   жечь  будут,  передайте  их   по
принадлежности.
     - Кому же, извольте пояснить?
     - Вот  это -  все равно.  Хотя бы Российскому  общевоинскому  союзу.  -
Власьев как-то расслабленно усмехнулся, потом подобрался и, приподнявшись со
стула, резко скомандовал: - Юнкер, встать! Смирно!!
     Шестаков  совершенно автоматически  дернулся  и  привстал, качнувшись и
оперевшись  о  стол,  и  только  через  секунду  понял всю  глупость  своего
поведения.
     -  Шугать изволите, господин  старший лейтенант? - с  некоторой  обидой
спросил он.
     -  Какие  уж  шутки? Просто  проверил, в какой  мере вы  еще сохраняете
собственную личность, а в какой уже превратились в нечто иное.
     Самое интересное, что нарком отлично понял смысл вроде бы странных слов
Власьева.  Даже  испытал  некоторое,  не  от  себя  исходящее  удовольствие.
Поскольку  сам уже успел  достаточно осознать степень  расщеплености  своего
сознания. Шизофрении, выражаясь медицинским языком. Но  это его не только не
угнетало сейчас, а скорее радовало. Потому что  он понимал -  в роли бывшего
наркома  шансов   на  выживание  у  него  нет,  а  если  довериться   другой
поселившейся в  нем личности, все более и  более  овладевающей  ситуацией, -
можно не только выжить, но и достигнуть многих успехов.
     Дело ведь было в чем? В сравнительно спокойном состоянии он ощущал себя
Григорием  Шестаковым  пусть и  с  некоторыми  новыми  чертами характера,  и
обретенными, очевидно, вследствие невероятным с разом завертевше