бьем. Для будущей заячьей охоты.
     Оставили ребят  развешивать  дробь, вышли покурить  в  сени.  Продолжая
присматриваться друг к другу, говорили о пустяках - что приготовить на обед,
какие работы по хозяйству нужно сделать  обязательно, невзирая на метель, не
отправить  ли  сыновей  очищать лопатами дорожку от крыльца к амбару.  После
позднего завтрака Зоя, переодевшись  в  какое-то старенькое платье,  гладко,
по-деревенски зачесав волосы, принялась за уборку и мытье посуды. О минувшей
ночи она Шестакову  ничего не  сказала,  но время от времени посматривала на
него со странным выражением.
     А у мужчин состоялся наконец деловой разговор.
     -  Вы,  Григорий Петрович,  наверное,  уже имели возможность подумать о
происшедшем спокойно? - спросил Власьев,  пригласив  его в свою лабораторию.
Он плотно притворил дверь, подбросил несколько поленьев в печь.
     -  Более  чем,  - сказал нарком,  радуясь возможности  отвечать  своему
бывшему  командиру раскованно и  непринужденно. Хотя  бы  даже  оставаясь  в
полной от него зависимости. - Я думал об этом, как бы это сказать  получше -
подсознательно. Поскольку иным образом думать не мог. Пьян был до изумления.
А вот, поди ж ты... Проснулся - и все мне ясно и понятно стало.
     -  Что  же?  -  с  любопытством  спросил  Власьев. -  Как Раскольникову
Родиону?
     - Нет.  Как  другому Раскольникову. Федору.  Да  вы его знаете.  Бывший
гардемарин, затем заместитель у Дыбенко,  командующий Каспийской  флотилией,
потом  полпред  Советской России во Франции, невозвращенец,  осознавший, что
Сталин и его власть - худший вариант из возможных, не только в нашей стране,
но и вообще в истории человечества.
     Шестаков говорил сейчас истинную правду. Во время эротических снов и не
менее   эротической   яви   он,    оказывается,   успел   обдумать   еще   и
мировоззренческие проблемы.
     -  Вот как? Раскольникова помню, хам редкостный, не понимаю, как он мог
в  корпусе учиться. При  первой встрече с  англичанами струсил,  добровольно
флаг на "Спартаке" спустил. Дальнейшей его карьерой не интересовался, но про
Сталина   мысль  интересная.  То   есть  -  еще   один  из   подобные   вам,
заблуждавшихся, но осознавших? И чем его открытие закончилось?
     -  Чем? - Шестаков задумался. Он отчетливо  помнил, что после того, как
Раскольников опубликовал свое  открытое письмо Сталину  в  западных газетах,
его убили, как Троцкого, но было это, кажется, в 39-м или даже 40-м году.  А
сейчас  какой?  Тридцать  восьмой   в  самом  начале.  Тоже  -  странно,  по
определению, но в то же время - вполне естественно. Отчего бы ему и не знать
будущего, если оно предопределено?
     - Не важно, -  нашел  он наконец достойный  ответ. -  Главное -  понять
истину.  А  она  непременно  сделает нас  свободными. И  как ныне  свободный
человек, я говорю вам, Николай Александрович: жить в этой стране я не хочу и
не буду. Следовательно...
     -  Эмиграция? Не  поздновато ли?  Отчего же -  возвращаю вам  вчерашний
вопрос - вы сами не захотели уйти вместе с нами в Финляндию в 21-м?
     - А потом? - усмехнувшись, ответил ему Шестаков.  -  Уйти  ведь  вполне
можно было и в 21-м,  и в 22-м тоже. Я-то ладно, у меня оставались кое-какие
иллюзии,  но  вы зачем живете  здесь  столько  лет?  Под гнетом ассирийского
режима?
     - На режим, кстати, мне плевать, - почти спокойно ответил Власьев. -  Я
здесь и сейчас вряд ли не  свободнее, чем был в царское время. Не завишу  ни
от кого.  Почти.  В  моем  распоряжении десятки  тысяч  гектаров  леса,  два
обширных плеса, острова. Больше,  чем у любого помещика  екатерининских даже
времен,  и  я гораздо более бесконтролен, потому что большевикам по большому
счету совершенно безразлично, что и  как делается, если не затрагивает самих
основ режима. Вы думаете - власть коммунистов безмерна, поскольку сами к ней
принадлежало.  А это не так,  далеко не так. Она сосредоточена  только в тех
сферах, которые они в состоянии сами себе вообразить.  В остальном  же... Да
вот  великолепный  пример  -  мой  дом.  Обычнейшая  крестьянская  изба   но
одновременно... И никого,  кроме  вас,  я  туда не пускал. Поскольку это мой
собственный мир. Я не ушел в эмиграцию и был прав. Мне здесь веселее... Даже
исходя  из публикаций  советской прессы.  Может  быть, будучи Шаляпиным или.
Буниным - то можно устроиться. А нужен ли флотский минер, старший лейтенант?
Даже  и  унтером  в  английский  или  французский  флот вряд ли  взяли бы...
Таксистом же в Париж - увольте.
     - Тут  вы  не  совсем правы. Как  раз флотские  минеры союзников весьма
интересовали.  Колчаку,  кстати,  они  предлагали  адмиральский  же   чин  в
американском флоте имения  в этом  качестве. И вас бы вряд  ли  обидели. Или
возьмите  Финляндию. Маннергейм бывших русских офицеров  весьма привечает, и
флот у  него  есть.  Но это к  слову. А  теперь?  Чувствую,  что-то для  вас
изменилось?
     - Теперь - другое дело. Нам с вами здесь не укрыться и не выжить.
     - Нам с вами? - удивился Шестаков.
     - Конечно. Видимо, пришло время разбрасывать камни...
     И нарком в душе немедленно с  ним согласился. Мало, что способов выжить
в  Советской  России  после всего  случившегося  не  было никаких, он еще  и
каким-то шестым чувством понимал, что оставаться здесь не следует в силу еще
и неких высших исторических причин.  Каких именно - он пока не знал. Спросил
только:
     - Ну, если даже и нам с вами вместе - так как и куда?
     - Проще  всего - в туже  Финляндию. Через карельскую границу, поскольку
линию  Маннергейма нам не преодолеть ни в  каком виде. А  от Петрозаводска -
можно. Тем  более -  у  меня  там приятели имеются как раз  такой склонности
характера.
     - Какой? - не понял Шестаков.
     -  Носить  через границу товары  повседневного спроса. Контрабандой это
еще  называется.  Откуда,  по-вашему, берутся  на черном  рынке  заграничные
чулки, презервативы, одеколон, бритвенные лезвия? Родная потребкооперация их
не  производит... И советские пограничники промышленной  контрабанде как раз
особенно и  не  препятствуют. Или свой интерес имеют,  или сверху  установка
такая.  В какой-то мере товарный  голод  удовлетворяется. Вот  если  идейные
враги  из страны  бежать  пытаются  - тех ловят  умело и  беспощадно.  А мои
честные контрабандисты десятилетиями ходят - и ничего...
     - Согласен. Если найдутся люди, способные нас через  границу перевести,
я согласен. Мне лично жизнь не дорога, но 3оя, ребята... Им в лагере умереть
я не позволю.
     -  Приятно  слышать внезапно  прозревшего советского чиновника, - вновь
скривил губы Власьев. - Только ведь такой переход денег стоит...
     - Деньги у меня есть.
     - Много ли?
     Шестаков  торопливо вскочил, принес из  соседней комнаты свой  саквояж.
Выбросил на стол конверты с зарплатой за последние месяцы. Власьев вскрыл их
со  скептическим  интересом.  Денег  даже  на глаз было  довольно  много, по
советским меркам. Около сорока тысяч.
     - Как думаете, этого хватит? - Нарком внезапно смутился. - Я в нынешних
ценах не очень разбираюсь.  За  путевки,  одежду,  питание бухгалтерия  сама
вычитает, а по магазинам  уж не помню когда и ходил. Недосуг. В театре у Зои
был несколько раз, так опять же по контрамарке...
     Власьев хмыкнул.
     - Неплохо устроились. Здесь, у нас, если жить на уровне врача, учителя,
заводского  рабочего,  -  лет на десять хватит.  А если по- другому считать,
исходя из коммерческих цен... - Старший  лейтенант пожал плечами. - До весны
на моих запасах протянем. В смысле  - на еду тратиться не нужно. Почти. А до
Петрозаводска впятером доехать, тому дать, другому, третьему... В погранзону
попасть, контрабандистам заплатить... Вот и  все ваши деньги. - Он посмотрел
на наркома выжидающе.
     - У Зои еще кольца есть, перстни с рубинами и бриллиантами...
     -  Тоже сгодится. Это на той стороне  пограничникам и чиновникам уйдет.
На паспорта, разрешение на жительство. Если... Вы "Золотой теленок" читали?
     - Да уж...
     - И что вам останется делать с женой и двумя малыми детьми в Финляндии?
Без денег, без языка и связей?
     Шестаков развел руками:
     - Я инженер. Неплохой. Могу даже мастером на завод пойти...
     - Ну-ну... А я думал, вы остаток жизни хорошо надеетесь прожить. И я бы
не  прочь. Причем  учтите, стоит вам заикнуться о  своем  подлинном  имени и
должности  -  там  будет вряд ли  лучше,  чем  здесь. Сначала  вами займутся
местные разведслужбы, потом  могут передать вышестоящим. Если агенты НКВД не
подсуетятся раньше.
     - Так что же, по-вашему, делать нужно?
     - А вот послушайте мой  вариант... Только... Давайте оденемся, на улицу
выйдем, свежим воздухом подышим. Там и поговорим.
     Шестаков  удивился.  Зачем  на  улицу? Здесь  вроде  бы  подслушивающих
устройств еще не существует. Да и метель...
     И  только  потом понял, что  Власьеву  действительно захотелось  просто
прогуляться. И служебный долг, превратившийся в свойство характера. Пройтись
с  ружьем по окрестностям, браконьера ли  выследить, порубщика леса, глухаря
или  зайца  подстрелить  на  ужин,  лису  на  продажу. И хозяин  тут  же его
предположение подтвердил:
     -  У  меня там капканы поставлены, лосям и  косулям сенца  и веников  в
кормушки подбросить надо. Привыкло зверье, что я их не забываю... - В голосе
Власьева прозвучала скрытая нежность к своим подопечным.
     - Ну, пойдем в таком случае...
     Зое егерь  открыл  свои кладовки и  подвалы, попросил  приготовить "по-
настоящему хороший обед, переходящий в ужин". Отвык, мол, от женской кухни и
приличного   общества.   Оделись,  вышли,  прихватив  с  собой   двустволку,
трехлинейный  карабин  и  "трофейный"  автомат.  Пока  Шестаков  на  крыльце
пристегивал  к унтам широкие охотничьи лыжи  с  мягкими креплениями, Власьев
запряг буланую смирную лошадь в розвальни, груженные брикетами сена, спустил
с цепи  собак,  которые, коротко  взлаивая, унеслись вперед,  бороздя рыхлый
снег. Для прогулки момент  был не самый подходящий, снег сек глаза, за  ночь
превратившись из крупных и рыхлых хлопьев  в жесткую, как каракумский песок,
крупу. Ноги  даже на лыжах глубоко  зарывались  в сугробы.  Однако стоило им
зайти  в   распадок,   под  прикрытие   громадных   двадцатиметровых   елей,
распустивших лапы  до самой  земли,  и тесно стоявших меднокорых сосен,  как
сразу  стало почти  тихо. Снежные  змеи  вились  вдоль опушки, далеко вверху
раскачивались остроконечные треугольные вершины, окутанные  вьюжной мутью, а
внизу  порывы ветра  почти  не  чувствовались.  И  говорить можно  было,  не
напрягая  голоса.  Они  прошли по лесу километр  или  полтора, вышли  к краю
глубокой  лощины,  по  дну  которой  как  помнил Шестаков,  преходила  летом
грунтовая дорога.
     Власьев присел на вывернутый давними  бурями ствол дерева, указан рукой
наркому место рядом. Разлапистый комель с торчащими обломками корней надежно
прикрывал  их  и от  ветра, и от  человеческих взглядов - если  б  было кому
смотреть с той стороны. Свистнул собакам, которые успели обежать окрестности
и вернулись,  никого не  обнаружив,  ни  зверя,  ни  человека.  Они,  словно
исполняя устав караульной службы, устроились метрах в десяти  справа и слева
от края обрыва, свесив языки, но при этом настороженно поводя ушами.
     -  И  для чего  мы сюда пришли?  - спросил, пряча папиросу  от снега за
поднятым  воротником  реглана, Шестаков. - Думаете, "хвост" за собой привел?
Или жене моей не доверяете?
     - Я, Григорий  Петрович,  семнадцатый год абсолютно никому  и ничему не
доверяю. Оттого,  наверное,  и  жив  пока что.  Сейчас -то  же  самое.  Могу
допустить, что выследить вас и не выследили, а вот просто  догадаться  могли
куда  вы  скроетесь.  Проговорились невзначай, что  есть  у  вас  такое  вот
приятное место отдохновения, а кому нужно - на карандашик взяли...
     - Говорить - никому не  говорил...  Но, так если даже...  Тогда ведь не
спастись...
     -  Ну, обижаете. Вы  же от  своих ночных гостей избавились  успешно?  А
зимний лес -  не квартира московская. Батальон или  даже роту на ваши поиски
не пошлют. А если сильно настырных  человек  пять-  десять появятся - тут до
весны и останутся. - Власьев провел  рукой в шерстяной перчатке по граненому
казеннику винтовки. - На случай же чего - хочу  вам одно место показать. Вот
- смотрите.
     Они перебрались на - другую сторону лощины. Власьев указал на  глубокую
засечку, сделанную топором на стволе сосны.  Похоже - довольно  давно, смола
заполнила ее почти вровень с корой.
     - Отсюда - двести метров до следующей, вот по этому азимуту.
     Через пару километров они вышли  к небольшой полянке, окруженной плотно
стоящими елями. Среди них притаилась крошечная избушка, по крышу утонувшая в
сугробе.
     -   Прямо  Фенимор  Купер  какой-то   у  нас  получается,  а  не  эпоха
развернутого  наступления  социализма по всему фронту. - Шестаков сказал это
со странным чувством, словно бы вполне принимая происходящее как данность.
     -  Само  собой.  Они  -  как  бы  колонизаторы в  этих  краях,  а,  мы,
соответственно, вольные трапперы. Давайте снег разгребать.
     Внутри избушка была разделена дощатой перегородкой на совсем узкие сени
-  только-только повернуться да лыжи  поставить - и комнату примерно  три да
три метра, с чугунной печкой-буржуйкой в углу, самодельным столам, табуретом
и длинным сундуком,  который  одновременно был  и лежанкой. Посередине стола
стояла лампа.
     -  Вот-с.  Приют уединения. Вдруг что  случится,  здесь  свободно можно
отсидеться. Зиму перезимовать, а уж летом тут раздолье. Кустарник зазеленеет
- в двух - шагах  избушку не видно. В сундуке  кое-какая посуду, инструмент,
порох,  свинец,  иной  необходимый  припас.  Лески,  крючки,  грузила.  Даже
ружьишко кремневое, чтобы без капсюлей и гильз обходиться. Если чуть выше по
склону подняться, там бурелом, десяток человек перестрелять можно,  пока они
сообразят, что  к  чему. Тропинка здесь одна, а  вокруг - топи непроходимые.
Чудесное местечко. У меня и еще такие есть.
     Шестаков   покуривал,   слушал  товарища,   кивал,  словно   совершенно
естественно было  на двадцать первом году Советской  власти сидеть  в скиту,
будто  раскольникам  времен  Тишайшего Алексея  Михайловича, в глухом зимнем
лесу и  готовиться встретить сотрудников  НКВД, как  каких-нибудь стрельцов,
посланных на отлов  сторонников Аввакума, или гуронов,  вышедших на охоту за
скальпами бледнолицых. И более того -  ему  это нравилось, никаких угрызений
партийной совести  он  больше не испытывал,  как не испытывали  их персонажи
любимых в детстве приключенческих книг.
     "Вот  ведь  интересно,  - думал  нарком, - в тех  книгах  действительно
понятие "совести"  или "морального права" убивать врагов авторами  даже и не
рассматривалось. Ни у Буссенара, ни у Майн Рида я такого не помню".
     Власьев  посмотрел на него с интересом, стряхнул  с усов образовавшийся
от дыхания иней, тоже вытащил кисет.
     - Может, печку растопим,  чего в холоде сидеть?  Печка здесь  добрая, с
двух  поленьев  докрасна раскаляется, если  их,  конечно, в лучину поколоть.
Сейчас увидите.  Я, пожалуй, стал здесь  от многолетнего одиночества немного
сумасшедшим, а вот  вы... Непонятно мне, что  с  вами все  же  произошло. За
сутки человек так  поменяться не может... - Он  помолчал, прикуривая,  потом
продолжил:  - Но  пока это не слишком важно. Примем  как данность. Я ночь не
спал, думал.  Решил, во-первых, вам поверить, а  во- вторых - взять  на себя
общее руководство предстоящей операцией. Вы уж извините.
     - За что же извинять? - удивился Шестаков.  -  Думаю, вы знаете, на что
идете. И какой-то план имеете...
     - Непременно имею. Вы себе представить не можете, сколько интереснейших
сюжетов приходит в голову, когда  месяцами не  с  кем словом  перемолвиться,
кроме  как  с собаками и  кошкой. Первые  годы  своего  отшельничества я все
больше прошлые события переживал,  думал,  в  чем ошибки  допустил, как себя
иначе вести  бы  следовало,  в  семнадцатом,  восемнадцатом, двадцать первом
году... А  потом о  будущем задумываться стал.  Да  не просто  задумываться.
Семнадцать лет- это ведь не шутка. Граф  Монте-Кристо примерно столько лет в
одиночке просидел? И кем стал в результате?
     Продолжая  говорить,  Власьев  отточенным  до  остроты  бритвы  плоским
австрийским  штыком  наколол щепы, растопил буржуйку, которая на  самом деле
мгновенно загудела,  словно  аэродинамическая  труба. Через несколько  минут
иней на трубе и стенах начал таять, нарком стянул с головы шапку, расстегнул
полушубок.
     - Так  вот, наблюдая за  реалиями советской жизни, я, как и  означенный
граф,  столько  всяких прожектов  наизобретал...  Впрочем,  -  махнул  рукой
Власьев,-   не  об  том  сейчас  речь.  Сюжеты  сюжетами,  а  вот  как  быть
практически...
     Не торопясь,  тщательно подбирая слова, бывший старший  лейтенант начал
излагать Шестакову свои соображения. Выходило так, что для того, чтобы  уйти
за границу, через Финляндию  дальше и на Запад, для начала хотя бы в Швецию,
а  потом  лучше  всего  куда-нибудь в  Америку, можно и в Южную, поскольку в
Европе  все  равно в  ближайшие  годы непременно начнется война и  будет она
пострашнее предыдущей, нужны деньги. И деньги приличные.
     - Без десятка - другого тысяч  фунтов или долларов там  делать  нечего.
Тут  все очевидно. Паспорта оформить,  приодеться соответственно,  билеты на
пароход  купить,  в первом классе,  разумеется, на новом  месте  устроиться.
Взятки  ведь  придется  давать  направо и  налево...  Ваши драгоценности  на
две-три тысячи  фунтов потянут, я уже прикинул. У меня еще  тысчонки  на три
царских монет имеется, пара часов золотых,  портсигар  хороший, призовой. Но
все  равно  мало, очень - мало... Был бы я шулером,  в первом же европейском
кабаке мог недостающее выиграть, а так...
     Шестаков испытывал сильное  сомнение,  что  и  сейчас в Европе остались
кабаки, где по крупной играют в карты,  Власьев явно путает тридцать восьмой
год с десятым или двенадцатым. Но спорить не стал. Не о том сейчас речь.
     - Поэтому  напрягите  воображение, Григорий  Петрович,  нет  ли способа
где-нибудь в Москве нужной суммой разжиться?
     - Да  где  же? Разве Торгсин ограбить или сразу Внешторгбанк? Поскольку
нам ведь не советские рубли нужны, а нечто более солидное?
     -  Зачем же  сразу  банк?  Знакомые,  может, есть состоятельные?  После
гражданской войны и  нэпа много чего у  людей к  рукам прилипло. У  вашей же
жены,  не  в обиду  будь  сказано. Наверное, и еще  кто-нибудь антиквариатом
увлекался... Нет?
     Настолько успело  измениться  мироощущение  наркома,  что  без  всякого
внутреннего протеста,  не  удивившись  даже, по какой такой  причине Власьев
заговорил с ним, как  с  уголовником, которому добыть  кражей  или  грабежом
немыслимую по  советским меркам сумму - раз плюнуть,  слушал Шестаков егеря.
Позавчера - еще предложи ему кто  угодно раздобыть неправедным путем хотя бы
даже  тысячу рублей, он удивился бы самому факту такого  предложения,  потом
возмутился  бы, еще что-нибудь сделал, а сейчас? На полном серьезе он  начал
перебирать в памяти близких и  не  очень близких знакомых,  у кого можно без
особого труда  и риска "экспроприировать"  необходимое.  То ли силой, то  ли
шантажом...  Впрочем, воспринял он это скорее  как головоломку или шахматную
задачу,  отнюдь  не  всерьез.   Как   способ  отстраниться  от  реально  уже
случившегося,  уйти в  своеобразную  интеллектуальную  игру.  И  даже  успел
припомнить  кое-какие отвечающие условиям кандидатуры,  как вдруг... Он даже
чуть  было  не шлепнул себя ладонью по  лбу. Господи, какая там кража, какой
шантаж!  Неужели правда с  головой так плохо,  что  даже  об этом  он забыл?
Очевидно,  выражение  его  лица настолько  изменилось,  что  Власьев хмыкнул
удовлетворенно.
     -