Валерий Королев.
   Похождение сына боярского Еропкина

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Валерий Королев, 1992
     From: kvartet@kolomna.ru
     Коломна, апрель -- ноябрь 1991 г.
     Издательство журнала Москва, 2000г.
---------------------------------------------------------------


     Похождение сына боярского Еропкина, записанное
     со  слов  его  в  назидание  потомкам  иереем  Лукой,  переписанное  на
современный лад и дополненное Валерием Королевым в год от Рождества Христова
1992-й.



     Знаешь признаки антихристовы --
     не сам один помни их,
     но всем сообщай щедро.
     Св. Кирилл Иерусалимский



        1

     А  и  упрямым же  становится русский человек, коли не по нему что, коли
под сердцем свербит  да кошки дерут душу!  Удержу  ему нету  тогда.  В таком
случае может он и ведро водки выпить, а  то  и  собственную  избу спалить. А
может  и вовсе  покинуть поселище, где  жил да  был,  но  покоя душевного не
обрел.  Покладет в телегу пожиток, детишек, коль Бог дал,  посадит, топор за
пояс сунет,  велит  жене  не  отставать и  --  "но!"  милушке-лошадушке.  Ты
прости-прощай,  место постылое! Дальний, близкий ли  путь лежит -- неведомо,
землю-матушку до края, сказывают, в три года не пройти.
     Приглянется  новое место  -- "тпру!" лошадке. Скоренько русский человек
избу срубит, Спаса да Богородицу в передний угол поместит, лампадку засветит
и  ну лес  сечь  да жечь, да пашню пахать, да  озимое сеять.  А жена, глядь,
опосля Филиппова поста понесла, на мучеников-бессребреников Козьму и Демьяна
Аравийских опросталась  мальцом либо  девкой  --  значит,  с  Божьей помощью
укоренилась на новом месте Святая Русь, пошла расти  да крепчать  в молитве,
любви и труде...
     Всегда предивен русский человек, хотя, случается, творит разно...
     Сын  боярский  Еропкин  закручинился  от  неприкаянной  служилой жизни.
Думалось:  вот  испоместит  его  царь-государь  и  в поместье  жизнь потечет
смирная да  хозяйственная,  день за  днем, месяц  за месяцем, год  за годом.
Прибыток пойдет --  полушка  к денежке, деньга  к полтине, полтина к  рублю.
Мошну набьет -- оженится. А там  и детки пойдут, помощники отцу с матерью --
живи  не  тужи. Конечно,  жалованное честну отдачей, и  он, сын боярский, не
против  отслужить:   когда-никогда  на   конька  взлезть  да  по  первопутку
недельку-другую сабелькой о стремя  позвенеть, а то и  из пистоля пульнуть в
неприятеля. Но тут уж и  домой -- поместье  без хозяйских  догляда да окрика
ветшает, как дева в тереме без жениха.
     Вот как думалось. А что  вышло? Дать-то жалованье государь-батюшка дал,
но сколько взял?  Всех убытков не сочтешь, потому  как считать  некогда.  То
ляхи,  то литовцы, то  татары -- и  всех устраши,  сын боярский. Вернется из
похода, на  печке  толком не отогреется, а уж  в иной поход кличут. И бреди,
боярский  сын,  в монастырь  деньги  на мерина, взамен  обезножевшей кобыле,
просить.  Дать дадут, но имение, окромя земли  государевой, на случай увечья
либо смерти, опишут. Хотя, рассудить, смерть и увечье  -- ничто по сравнению
с пленом  литовским,  татарским или  немецким-лютеровым, вот  где намаешься,
настенаешься. Но и это  не самое страшное.  От бесермена* терпеть -- одно, а
от своего во сто крат горше.  Среди воевод притеснители ужасные встречаются.
К  иному  с  посулом  --  умилостивился бы да  в  завоеводчики взял, а он за
малостью  посул отринет  и  потом что  ни  день спосылает туда,  где  смерть
верней. Ты, говорит, пожадничал, я же -- не жадный. А откуда  сыну боярскому
большой посул взять? В последний раз Еропкин воевал весну и лето, да осень и
зиму, да  еще весну. Вернулся в поместье -- пчелы с лип мед  брали.  Обозрел
хозяйство  -- батюшки святы,  не  пахано, не  сеяно толком. В  прошлом году,
видно, кошено, а нынче и косить некому:  из четырех крепких ему крестьянских
семей две ушли куда глаза глядят, третья от молнии в избе сгорела, уцелевшая
бабушка-столетница в  четвертую  за-ради  Христа  на харчи пущена.  Из  трех
неженатых холопей в бегах двое.
     Тут и засвербило под сердцем у Еропкина, а  на душе скребануло так, что
из тощей мошны  выудил он рубль с  шестнадцатью алтынами и послал  холопа за
ведром водки в сельцо, в кабак.  Пил вечер и ночь, закусывая прошлолетошними
квашеной капустой и редькой. Перед тем как  в  хмельном беспамятстве сползти
под стол, полдня пил уже так, без закуски.

        2

     Очнулся Еропкин на третий день. В оконце видно было: вечер близится. Но
сколько до темноты осталось, разглядеть  не довелось  -- круги зеленые пошли
во взоре, и боярский сын снова обеспамятовал.
     Вдругорядь очнулся в темноте.
     -- Огня, квасу, -- вроде крикнул, а на самом деле прошептал.
     Тут-то из темноты от печки и послышался вкрадчивый тенорок:
     -- Жив, сын боярский?
     -- Холоп где? -- похолодел от вкрадчивости Еропкин.
     -- Опохмелил я его, спит.
     -- Пусть квасу подаст.
     -- Я подам.
     -- Ты кто?
     -- Прохожий.
     Прошелестело что-то возле печки, словно лучинкой по  кирпичу  чиркнули.
Вспыхнул, осветив длань, махонький огонек на конце тонкой палочки.
     -- Заморская диковинка, серник называется, -- оповестил тенорок.
     Огонек переместился  к  сальнику,  возжег его, и  в  неярком желтоватом
свете перед Еропкиным предстал человек -- чернец не чернец, мужик не  мужик.
То ли ряса на нем, то ли зипун, то ли клобук на голове, то ли малахай. Носик
татарский, пуговкой, а вот глаза -- подобных не видывал Еропкин у степняков:
огромные, чуть ли  не в  пол-лица,  сливами,  белков  почти  нет,  и  в  них
кромешная чернота, но  чернота мерцает. Шагнул гость вобрат на свое место --
меж полами одежды выставил сапог, немецкий, голенище воронкой выше колена.
     -- Кто ты?! -- ужаснулся Еропкин.
     -- Купец, из-зб моря, -- ответил гость.
     -- А по-нашему чисто толкуешь.
     -- Я,  сын  боярский,  знаю  двунадесят языков. В любой  земле природно
толковать надо, иначе какая торговля.
     -- Чем же торгуешь?
     -- Всем, что есть на свете.
     -- Нешто все продается и покупается? -- изумился Еропкин.
     -- Все, сын боярский, совершенно все.
     -- И земля?
     -- И земля.
     -- И лес?
     -- И лес.
     -- И реки?
     -- И реки.
     -- И горы?
     -- И  горы, и моря, и  воздух. Все.  Даже каждая букашка-таракашка цену
имеет. А ежели есть цена, значит, и купец, и покупатель найдутся.
     -- Невнятно мне это, -- признался Еропкин.
     -- Ничто, -- усмехнулся гость, -- когда-нибудь и на Руси это внимут. --
И, меняя стезю разговора, вздохнул: -- Но главное, сын боярский, любо мне  с
людьми беседовать. Едешь  мимо какого-нибудь поместья, остановишься, глянешь
на нестроение и разор  да и попечалишься вместе  с хозяином.  Повздыхаешь и,
глядь,  присоветуешь  что-нито задавленному службой помещику. И  то сказать:
хорош  ваш царь! Служилому, воинскому человеку, оберегателю государства -- и
такие тяготы. Псам цепным и тем легче детей боярских живется.
     --  Мне  бы  ква-асу, -- промычал Еропкин, чувствуя, что от  похмельной
хворобы  вот-вот  ум  за разум зайдет,  и  гость,  резво  вскочив  с  лавки,
засуетился, затенорил, угождая Еропкину, будто пономарь протопопу:
     -- Щас,  щас,  мил  человек.  Я вот свечечку затеплю,  на  стол соберу,
закусим покрепче.
     -- Да у меня, почитай, ничего и нет, -- смутился Еропкин. -- Капуста да
редька. Мне бы ква-асу.
     -- Что квас, что квас, -- тараторил гость. -- Мы, сын боярский, романеи
выпьем. Добрая романея,  из дальних стран. Тамотко не  все короли да герцоги
такую вкушают.
     С  этими словами из-за пазухи добыл гость  свечку, возжег  от сальника.
Свеча так себе,  иная бобылка угоднику ставит толще, но от свечи по  горнице
такое  сияние  разлилось,  словно  сто  свечей  сразу  затеплили, а может, и
больше, -- Еропкин отродясь не видывал столько света.
     А гость из-под лавки суму выволок и ну из нее на стол метать: тетеревов
и рябчиков жареных, и  зайца томленого, и заячьи почки, и баранину соленую и
печеную, и свинину, и ветчину, и кур жареных и заливных, сушеных лососину  с
белорыбицей да  щучью голову с чесноком, грибы вареные, печеные, соленые, да
оладьи, да каравай ставленый, да в  горшках двойные щи, да уху щучью, да уху
с шафраном,  да уху  карасевую,  да окуневую, да  уху из плотиц, да на блюде
гору  раков вареных  и много-много чего  еще --  от тяжести  снеди затрещала
столешница. Последними вынул две позолоченные стопы и серебряную сулею.
     -- Вот она, -- сказал, -- романея заморская!
     -- Мала  сулейка,  --  намекнул Еропкин  на взыгравшийся  ко  хмельному
аппетит.
     --  Мала, -- согласился  гость. -- Да удала.  Льешь-льешь из нее, а она
все полная.
     -- Волшебная?! -- не поверил Еропкин.
     --  А  это  с какого бока  глядеть, --  ответил гость.  -- Для тебя  --
волшебная, для  меня -- просто с иным естеством. -- И тут же успокоил: -- Да
ты не пугайся, зб морем много чего шиворот-навыворот, но так глянется только
отсюда, с Руси, а  там  шиворот-навыворот -- обычность. Зб морем-то как? Там
выворочено или  с ног на голову поставлено -- неважно, там главное не в том,
что и как лежит  да  стоит,  а  в том, чтобы удобно. Наприклад  вот -- сулея
безмерная. Удобна она путнику или нет?
     --   Знамо,  удобна,  --  с  трудом  сообразил  Еропкин,  но,  напрягши
похмельный  ум, все же  возразил: -- Только  в  толк не возьму, откеле в ней
романея берется?
     -- Романея-то? -- хмыкнул гость. --  Не с неба, конечно. От кропотливых
земных трудов. У каждого винодела, сын боярский,  всегда есть излишки, они в
сулею и стекают. Но это тонкая наука, ее одним словом не обскажешь.
     Тут Еропкин догадался:
     -- Верно, и сума у тебя такая?
     -- Такая, -- кивнул гость. -- А ты глянь: сколько я из нее вынул, а она
полнехонька.
     Приподнявшись  на локтях, Еропкин  попытался глянуть,  но голова кругом
пошла, вновь  перед  взором  заходили  зеленые  обручи,  а  во  чреве  нечто
вспучилось, к горлу подступило.
     -- Душа горит, плесни на донышко, -- взмолился Еропкин.
     Первый глоток он совершил с великим трудом, но, слизнув с усов тягучую,
как конопляное масло, влагу, почуял такой прилив сил, что единым духом стопу
выкушал и,  скинув босые ноги на стылые  половицы, сел на лавке,  прислонясь
хребтом к бревенчатой стене.
     Вкус у романеи был странный. Вроде бы и сладкой она показалась, но в то
же время  пригарчивала и припахивала жженым  пером.  Крепости  винной  в ней
совершенно не  ощущалось,  а немощь похмельную с  сына боярского  как  рукой
сняло, породив  в  нем  веселость, но  не хмельную,  лихую да  разудалую,  а
какую-то  спокойную,  расчетливую,  словно  бы  со  стороны  за  собственной
веселостью надзирает  он и во всяко время готов сам себя окоротить. Самое же
главное, почувствовал  Еропкин, что не хочется  ему ни  с кем делиться  этой
своей веселостью. Раньше, бывало,  мог выпить и с холопом, и  с соседом, и с
сослуживцем --  всяк товарищ ему в  веселье, со всяким песню заведет, руки в
боки -- медведем попляшет, расцелуется -- стало  быть,  поделится веселостью
от всей  души,  от  всей  Богом  даденной на  то  способности;  а тут, испив
заморской романеи, вроде бы  не  веселость  познал,  а как бы слиток золотой
чужой тайно за  пазуху себе спрятал:  и радостно-то ему, и боязно -- ну  как
отымут? Даже улыбка и та сделалась страховитой: лико, как и должно во хмелю,
раздалось вширь, а глаза холодно взирали, без прищура.
     -- Видно, свечка твоя родня суме с сулеей? -- спросил.
     -- Сродни,  сродни, -- хохотнул гость.  --  Горит и  не сгорает.  И так
может хоть  тысячу лет  гореть. Зато у кого-то сейчас  свечи на глазах тают.
Пялятся небось, дурачье, на них да дивятся: с чего бы так?
     -- Ин ладно, -- кивнул Еропкин,  то ли порицая, то ли поощряя ответ. --
Давай ужинать.  Хлеб-соль --  твои,  да  тут мой  дом,  ты в нем  --  гость,
значица, садись под образа в красный угол.
     Но  гость, словно  бы  не  услышав сказанного,  смиренно  примостился к
дальнему концу стола.



        3

     А дороги на Руси длинны, версты не считаны и не меряны.  Покуда от жила
к жилу  грядешь,  о чем только  не надумаешься. Мастер русский человек, думы
думая,   изводить  себя,  сердце  бередить,   со  тоской-кручиной,   как   с
женой-лебедушкой, любиться. Проистекает  же  эта  особенность  от обширности
Русской земли. Больно  уж она,  матушка,  раздольна. Иной  раз, попритихнув,
осознает русский необъятность  ее -- и  хоть плачь:  где  набрать сил, чтобы
возделать  да  оборонить  этакое  великолепие?! И ежели  самому  немощно  со
кручиной  совладать, на  колени он валится,  тут же,  где настигло  душевное
нестроение -- в борозду ли, в траву ли, на речной песок, --  и ну  молиться:
"Заступница  усердная,  благоутробная  Господа  Мати!  К  Тебе  прибегаю  аз
окаянный  и паче всех человек грешный: вонми гласу моления моего и вопль мой
и  стенание  услыши..." И отпускает  тоска-кручина,  и снова  могуч  русский
человек, снова способен созидать и оберегать свою землю. А куда деваться-то?
Бог привел да утвердил на ней -- так стой!..
     Еропкин  же   от  родимого  Валдая  до  Твери  унимал  тоску  романеей.
Только-только  огорчится сердце, остановит он буланого конька, из-за  пазухи
добудет сулею да прямо из горлышка примет глоток в полный роток -- тут же на
сердце  станет благостно, прошлого ничуть не жаль, и желается одного лишь --
будущего, но чтобы оно -- как в сказке: тридевятое царство тебе, и кот-баюн,
и яблоня  с золотыми яблочками да красавица царевна -- жена,  а  государства
бережения для пущай Змей Горыныч над  рубежами ширяет. К молитвам Еропкин не
прибегал, ибо ночной гость на прощанье молвил:
     --  Сулея тебе  все заменит.  Покуда  из  нее  пьешь  -- любые  желания
сбываться станут, и волен  ты из сбывшегося выбирать. А как уж выберешь,  то
повороти лико  к левому плечику да шепни:  брал,  гостюшка, брал и выбрал --
золотом тебе плачу.
     И повесил  гость  Еропкину  на гайтан заместо креста  замшевый кисетец.
Пояснил:
     -- Тут червонный дукат. Как шепнешь -- я явлюсь, мне отдашь.
     --  Да  за  что  же, мил  человек,  ты  меня  так  щедро  жалуешь?!  --
расчувствовался опоенный Еропкин, даже не заметивши, что с него сняли крест.
     -- Жалостливый я, -- ощерился улыбкой гость. -- Людей жалею, а жалея --
жалую. Особливо жалею да жалую таких, как ты, боярских детей. Больно уж доля
у вас  разнесчастная.  Крестьянин, тот волей-неволей, но на месте  сидит,  а
тебе-то от вьюности до седых волос  покоя не будет. Коли не  застрелят где в
степи, и  в ведро, и  в дождь, и в мороз,  и во вьюгу на коне торчать, кровь
проливать, от ран да болезней маяться. А награда за службу? Поместьишко это?
Так  ты с  него  уже  сейчас не сыт.  А ну как семью заведешь? Ведь  жена  с
детишками, покуда ты ратишься, чего доброго, с голоду помрут.
     -- Твоя  правда,  ой  правда, ой  правда, --  запричитал разжалобленный
Еропкин.
     -- То-то и оно, -- поддержал его гость. -- Да пропади они пропадом -- и
служба такая, и поместье, и царь-государь. На кой тебе Русь-то, ежели на ней
счастья-покоя  нету? Так что бери, сын боярский, сулею  и  дукат да  зб море
ступай. Зб морем, верь  слову, что ни место,  то  молочные  реки в кисельных
берегах. Конечно, и там служить придется.  Да служба  службе, сын  боярский,
рознь. Прикинь-ка, что  лучше иметь  за службу:  поместьишко  на супесях или
червонцев мешок?
     -- Знамо, -- залыбился Еропкин, -- деньги.
     -- А ежели у тебя таких мешков пять-шесть?
     -- Ух ты! -- обомлел Еропкин.
     --  Ты с такими деньгами зб морем-то  сам себе и князь, и государь! Ну,
уговорил, что ли?
     -- Уговорил, ой уговорил, гостюшко.
     -- Так собирайся. Я тебя в ночь провожу.
     -- А сам? -- обеспокоился Еропкин.
     -- А сам, -- ответил гость, -- к иному сыну боярскому побреду, к твоему
соседу.  Глядишь, и  тот зб  море убудет. Зб морем всем  места хватит. Так и
буду ходить от поместья  к поместью по  Русской земле, покуда  всем добро не
содею. -- И пристально черными  своими глазами  глянул на Еропкина, да  так,
что  тот  словно выкупался  в  их черноте. И усмехнулся,  выказав меленькие,
острые зубки: -- Планида у меня такая, сын боярский, -- творить добро!..



        4

     Тверь Еропкин объехал стороной. На Москву двигался ночами. Дорога стала
людной.  Проезжали  по  ней  всяких  чинов  люди, и  вполне  кто-нибудь  мог
заинтересоваться: куда  правит конно и оружно боярский  сын? А  имеется ли у
него на то грамота? А  ежели без указу версты меряет воинский человек, то уж
не вор ли он,  не  супротивник  ли государю? Всякого  возжалеет да возжелает
Русь, если  тот  к ней с  желанием  и жалостью,  но не всякий  такие чувства
имеет. Иной, кажется  ему, творит  свой  путь и дело от доброты, а  в  итоге
выходит -- по соблазну сатанинскому, по  сладкозвучному наущению князя тьмы:
или сарынь на кичку кликнет,  или иноязычных приведет. Счастливых на Руси не
прибавится,  а нестроение умножится: всех чинов  и  состояний людям,  вместо
того  чтобы государственную  волость уряжать, лет  десять, а то и пятнадцать
после того  придется жилы из себя тянуть, устранять последствия якобы благих
деяний. Так что не грех иного путешествующего расспросить: товарищ ли он или
таковым прикидывается?
     Москву Еропкин  тоже обошел  стороной.  Вымахнул  на  берег Москвы-реки
возле Перервы и тут у  улыбчивого рыжебородого мужичка  выторговал  лодку  с
рыболовецкой  снастью,  отдав за все конька  с  седлом. Рассудил так: верхом
ехать  --  себя  кормить,  конька  кормить  да,  пася его, спать вполуха,  а
встренется  кто посильней --  отымет конька. За  Коломной  да  за Рязанью не
гляди, что земля нашенская, гуляет тамо всякой твари по паре,  хорошо, ежели
живым  отпустят. А  в  лодке  -- милое  дело. Плыви себе, рыбкой питаясь, по
Москве-реке до  Оки,  по Оке -- в  Волгу, по Волге --  до Царицына.  Тамотко
лодку -- продать, сто верст -- и Дон. Ну а дальше видно будет, Бог не выдаст
-- свинья не съест.
     Походя Бога вспомнил Еропкин, а вот что без креста на груди -- забыл и,
залезая  в  лодку,  не  перекрестился, но не мешкая добыл  сулею,  отхлебнул
романеи чуток и принялся раздеваться.  Кафтан, штаны, сапоги, пистоль, саблю
под лодочной скамьей укрыл сетью. На корму уселся в холщовых рубахе и портах
-- мужик мужиком. Вроде бы  рыбу  ловить отправился. Но версты не отъехал --
ветер теплый, упругий налетел, бороду взъерошил, волосы спутал; страховидное
обличье обрел  Еропкин, был сын боярский, да сплыл  -- новый Васька Кот либо
Петрушка Кистень правит навстречу Соловью-разбойничку.
     А погода дивная устоялась. Солнце с синего  небушка жарило во всю мочь,
над рекой  по-над стрежнем гудели пчелы,  снуя  с берега  на  берег,  обирая
медовую благодать с липовых рощ. Даже вода в реке и та вроде пахла медом. Но
когда река  заструилась  вдоль  соснового  бора  --  вода хвоей  запахла,  а
втянулась в веселый березовый  лес -- и пахнуло от нее распаренным березовым
листом. Кое-где  в поймах  мужики уже  косили, и оттуда шибало  таким сенным
духом, что  Еропкин  словно бы опьянел,  весло отложил,  в  ладоши ударил  и
грянул песню:

     У нас нб море дощечка лежала,
     Э-ой, лели, э-ой, лели, лежала.

     На дощечке свет-Марьюшка стояла,
     Э-ой, лели, э-ой, лели, стояла.

     Белешеньки рубашеньки мывала,
     Э-ой, лели, э-ой, лели, мывала...

     Но  тут же себя окоротил, рассудив, что плывет тайно и нечего береговой
люд дивить. Теперь ему до самых заморских стран хохотать в  кулак, а плакать
в  шапку.  Подобрав  с  днища  весло,  рассек воду и  движением этим радость
притушил.
     А  возрадоваться  следовало  бы. Правда, как  и  при  встрече с  ночным
гостем,  к   радости  сей  сторонних  не  желалось