сь.
Смур тоже  оказался жаден, отстаивал кадушку как саму жизнь. Изловчась, сбил
с Еропкина  шапку, тот же, защищая честь, каблуком припечатал Смуров лапоть;
взвизгнув от  боли,  вцепился  Смур Еропкину  в  волоса, и  врукопашную  они
схватились.
     -- Обделяешь! -- рычал Еропкин.
     -- Лишнее берешь! -- вторил Смур.
     -- Воюй сам!
     -- Мне вор не нужен!
     -- Сам вор!
     Насилу холопы растащили их. Еропкина к возу прижали, Смура -- к стене и
так неволили, покуда из бойцов пыл-жар не вышел.
     -- Да подавись ты своими груздями, --  пожелал Смуру Еропкин,  переведя
дух.
     -- Своими, именно, -- кивнул Смур. -- Я лишнего не дам. Желаешь служить
-- служи по уговору.
     -- Теперь уговор  другой будет,  -- подбоченился Еропкин.  -- Еще двоих
холопов мне дашь.  Один  -- ключник и для всякого обиходу, другой -- стряпню
стряпать. А грабить соседей станем -- мне десятину и  с грабежу. Согласен --
холопей с  возами пришлешь,  нет  --  я  шапку в  охапку. Володетелей много,
выберу наищедрого.
     Отродясь  Еропкин  подобно  не  перечил ни князьям-воеводам, ни боярам,
никому,  кто  был  выше  его  по  достатку  и  значимости.  Писцу-подьячему,
щелкоперу, крапивному семени, когда случалось забрести в Поместный приказ, и
то  кланялся,  раболепствуя,  в  глаза  заглядывал,  указующее слово  ловил,
выслушав  --  не перечил, помнил: жалует царь, да не  жалует псарь. А тут --
никакой боязни, шагает  себе,  с пяточки на носок  сапожок ставит, плечиками
покачивает. Чует, как Смур  взглядом  затылок сверлит, да силы в том взгляде
нет. На его, Еропкина, стороне сила. Вот осерчает вконец  да  и махнет через
острог -- и  ступай, Смур, сам стеречь  сено, ползать промеж стожков, резать
соседей.  Ножик,  вишь, обронил, Аника-воин! Богу своему  молись,  что сосед
квелый попался, тут  же  тебя не порешил.  В потасовке ножик не обронить  --
искусство!
     Вытащил Еропкин из-за пазухи сулею. Запрокинув лицо  к небушку, глотнул
глоток добрый. А в небушке солнце плещется и жаворонок во славу сущего песнь
поет.
     Словно в хороводе, Еропкин голову склонил к плечу, руки развел и грянул
свою песню, сам величаясь да славясь:

     От Москвы, Москвы заря занималася.
     Эх, ой, ой ли, ой люли, заря занималася.

     Эх, у царя война, война поднималася.
     Эх, ой, ой ли, ой люли, война поднималася.

     Эх, моему дружку давно сказано.
     Эх, ой, ой ли, ой люли, давно сказано.

     Давно сказано ему наперед идти.
     Эх, ой, ой ли, ой люли, наперед идти.

     Наперед идти, ему круги заводить.
     Эх, ой, ой ли, ой люли, ему круги заводить.

     Ему песни запевать, ему девок выбирать.
     Эх, ой, ой ли, ой люли, ему девок выбирать.

     Ему девок выбирать, ему красных целовать.
     Эх, ой, ой ли, ой люли, ему красных целовать.

     Домой  пришел, а  там  друг сердечный -- ночной  гость валдайский внове
сидит.
     -- Так-так,  --  щерится, -- хорошо пьешь и хорошо поешь, сын боярский.
Ты пей, пей романею-то, она мысль прямит.  Тут в Свободине с прямыми мыслями
таких  дел наворочать  можно --  мои братья обзавидуются. Да ты  к столу,  к
столу присаживайся. Небось как волк есть хочешь? Покормлю. Кушай с  запасцем
-- ключника-то со стряпухой только к вечеру пришлют.
     Глянул  на стол Еропкин, а там еды, как  в  первую ночь. Сел  за  стол,
сулею достал, себе налил, гостю.  Выпили, стали есть. Гость куска не дожевал
-- окосел. Видно, слаб был на романею. К стене привалился, заалел лицом и ну
пьяненько бормотать:
     --  Покуда ты у Смура гостевал,  я по здешней земле  походил, поглядел.
Прикидывал, как к ней приноровиться,  с какого  бока  подкатить.  Ничего  не
придумал. Живут. Язычники.  Казалось бы, в языческом состоянии им сподручнее
тяжко грешить, да не тут-то было. У  них, видишь,  на все закон:  то нельзя,
это нельзя;  на все ответ: таков порядок.  Да ты сам слышал. Оттого и грешат
мелко, так себе: ульи унесут,  невод  украдут,  лесину в чужом лесу  срубят.
Тоска. Муж же на чужую жену не  глядит, жена на  чужого мужа  -- тоже.  Я уж
было на них рукой махнул.  Но когда к Смуру пришел и, стоя у тебя за спиной,
Смура послушал...
     -- Ты там был? -- не поверил ушам Еропкин.
     --  Был, был. И вот  что  решил: Смур -- наинужнейший мне, то есть нам,
человек. Ты слушай, сын боярский.  Ведь это же надо, что он удумал!  Да тут,
коли дело  выгорит,  такие разбой да  грабеж  пойдут  --  мы с  тобой  сразу
отличимся. Только бы сюда,  в Свободину, еще  десятка  два таких же, как ты,
детей боярских завлечь и столько же здешних  стяжателей вроде Смура выискать
-- конца-края грабежам не станет. Избы что -- земля, камни по всей Свободине
гореть будут. А там, глядишь, и Народное Царство  в смуту  влезет да в ней и
увязнет.  Да тут до искончания мира на всех греха хватит! Мы, сын  боярский,
заместо  закона  им страсть  к  наживе  подкинем. Закон  супротив  наживы не
устоит.  Правильно? Правильно. Потому  что  страсть к  наживе  может обороть
единая власть да единая вера. Но власти единой у них  нет и веры нет. Тут, в
Смуровом  городище, каждая  семья  по-разному молится. Смешно сказать: кто в
речку верит, кто в облако, а кто  в кукушиный крик да в шорох камыша. Так-то
Свободина эта --  что яблоня в наливных яблоках, тряхни -- и осыпятся. Вот я
и надумал:  жадюга Смур  у нас на первый  раз есть, детей же боярских ты мне
присоветуешь. Есть у тебя знакомцы, такие же, как ты, мужалые да ухватистые,
готовые за золото хоть кому послужить?
     -- Ага, -- услужливо кивнул Еропкин, споро обгладывая заячью ногу. Заев
зайчатину ложкой  соленых  рыжиков,  вытер кулаком усы  и принялся  загибать
блестящие от жира пальцы: -- Сенька  Петров, боярский сын,  наш, валдайский,
почитай, сосед. Звяга Силин, тоже воинский человек, из митрополичьих. Да вот
еще Сулейка, татарин касимовский, баял: де, княжеских кровей. Еще, еще...
     Загнув четвертый палец, нахмурился, но, как  ни силился, более  назвать
никого не смог. Всех друзей-знакомцев мысленно  выстроил в ряд,  вгляделся в
лица.  Всякий  народец  попался,  всякого достоинства  и достатка, некоторые
слава только,  что носили крест,  --  чистые  басурмане,  свое устерегут, но
чужое унесут,  да еще божиться  станут: мол, сроду чужого не брали. Если  же
божба  не поможет, ретивого  взыскателя  и  зарежут отай,  после же дивятся:
вчерась, дескать, за рухлядью приходил  --  кричмя  кричал, а ноне  и нос не
кажет  --  видать, засовестился.  Но  согласных за золото служить  абы кому,
кроме  трех названных,  не было. Эко диво дивное!  Взять хотя бы, к примеру,
Мишаню   Зернова.   Ведь  по  всем   повадкам-ухваткам  --   тать,  обличьем
страхолюден, а  служить,  окромя  царя-батюшки  да Руси-матушки,  никому  не
станет. Еропкин сейчас это понял наверняка, только объяснить причину не мог.
     Дивясь такой сущей  нелепице,  вспомнил, как Мишаню  Зернова присватала
полоцкая боярыня, богатющая, красавица и вдова. Мишаня и ночь переночевать с
ней сподобился, а наутро сплюнул сквозь зубы Еропкину на  сапоги, выразился:
"А у нас бабы краше" --  и, вернувшись из похода,  у  себя  под Звенигородом
обженился  на меньшой дочушке  такого же, как  и сам, сына боярского. Всей и
прибыли с  женитьбы: как теперь на Москву-реку купаться правит  -- голозадая
команда по  тропочке поперед бежит, пять сынов-погодков. Это  надо же  таким
дурнем быть! Получается, все его, Еропкина, друзья-знакомцы -- дураки. Много
же их на Руси-матушке. Видно, уж такая сторонушка: и  не сеют их, не жнут --
они сами родятся.
     -- Неужто все? -- прервал размышления гость.
     -- Все, -- виновато вздохнул Еропкин.
     -- Не густо.
     --  Всех  перебрал.  Были  люди как  люди, а  сейчас  глянул...  словно
червоточина в них.
     -- Потому что со стороны глянул. Когда в куче живешь -- не замечаешь.
     -- Дурачье, -- высказал надуманное о друзьях-знакомцах Еропкин.
     -- Слишком просто судишь. На Руси дураков не больше, чем в иных землях.
Просто на Руси есть нечто другое, чего в иных землях нет.
     -- Растолкуй,  -- попросил Еропкин, хотя слушать гостя стало скучно. От
съеденной зайчатины да от выпитой  романеи по телу разлилась истома. В самый
раз было бы соснуть. Все-таки хороша пошла жизнь: ешь да спи, спи да ешь, ни
заботы  тебе,  ни  печали. Бабу  бы  вот теперь  --  это да,  а  умствовать,
рассуждать -- не его дело. Выставят ему завтра тридцать  молодцов --  станет
их бою учить, не выставят -- будет полеживать.  Не  умствования  ради  он из
дома сбежал, но беспечной, вольготной жизни для.
     Гость же, плеснув в стопу романеи, выпил и окончательно окосел.
     -- Беда с вами, со славянами, -- сказал  с  блаженной улыбочкой. -- Дар
вы от Бога особый имеете: в вас сеешь одно, а вырастает другое.
     -- Значит, выходит, Бог есть? -- вяло поинтересовался Еропкин.
     --  Есть,  есть!  -- замахал на  Еропкина  ладошками гость,  словно  бы
испугавшись вопроса, и  с  пьяной откровенностью  добавил:  --  Ты  даже  не
сомневайся,  един в трех лицах,  как и положено. Но и иное существует. Мы. Я
вот, например. Бог -- свое, а мы свое ладим.
     -- Так ты, выходит... -- обомлел Еропкин.
     --  Он, он самый. Ты  мне теперь служишь. Смур -- это так, для блезиру.
Мне  послужишь как  следует  -- отпущу в запас. Припеваючи  жить  станешь до
времени.
     -- До какого? -- побелел лицом Еропкин.
     -- До антихристова  пришествия!  --  удивившись  непониманию  Еропкина,
возвысил голос  гость.  -- Мы  к  нему  готовимся  третью тыщу лет,  пестуем
людские умы и души.  Как пахари готовят землю, так и мы: лес рубим, корчуем,
выжигаем,  пашем,  боронуем. Подготовим  --  он  сеять придет.  Изумительный
урожай будет.
     Постепенно окрепший голос  гостя звенел колоколом. Он как будто бы и не
пил. С  Еропкина  хмель тоже  слетел.  Поджав  ноги, Еропкин уложил  руки на
колени, сидел на  лавке словно петух  на насесте и по-петушиному  таращил на
гостя круглые от ужаса глаза.
     -- А с вами, со славянами, одна морока! -- вконец осерчал гость. -- Моя
бы воля --  я вас за год бы в бараний рог согнул. А мне пеняют: нельзя, надо
не сразу,  помалу, постепенно, иначе, дескать, содеянное  нужной крепости не
обретет. Но  помалу-то что выходит?  А  ничего! Вы все, все  подминаете  под
себя,  подлаживаете,  переделываете,  переиначиваете.  Почитай,  все  усилия
впустую.  Варягов  к вам заслали --  вы их в третьем поколении  обрусачили и
решили веру греческую  принять. Ладно, думаю,  с  ней  вместе они  и вялость
греческую душевную приимут. Так не приняли же! Мало того, что в христианстве
объединились, а  и  Христа себе  под стать, особого вынянчили. К Нему  же, к
вашему Христу, ни с какой стороны не подойдешь, общим разумом  не объемлешь,
общей мерой не измеришь, но только вашей. Он --  русский,  русский у вас! Вы
Его за пазухой носите! А что в таком разе делать мне, коли прямой власти над
вами у меня нет? Я волен смущать вас,  но в остальном-то -- не волен! Вот  и
действую по обстоятельствам. Половцы привалили -- думал, ратям конца-края не
будет,  а вы  рубились-рубились с  ними  да и давай  жениться  на  их бабах.
Родичей, вишь, нашли! Мыслимое ли дело -- половцы  от татар спасаться  к вам
кинулись!  А  татары... Казалось, уж  они-то из  вас  дух  вышибут, но вышла
срамота. Срамота!  Силой дикой своею они породили вашу государственность, да
теперь же этой государственности еще  и  служат. Ведь до чего  дошло-то,  до
чего дошло -- я для дела своего только троих могу  приспособить. Вас,  детей
боярских, дворянчиков-то, чуть ли не сто  тыщ, а подходящих трое. Да в каком
царстве-государстве этакое видано, окромя Руси?!
     Гость  уже  кричал,  скаля  мелкие зубки. Еропкин,  кажется, в  комочек
сжался.  Великий и доселе неведомый  страх  напал на него.  Случалось ранее,
воеводы ногами топали, покрикивали, брызжа  слюной, возмущаясь его воинскими
неумелостью,  нерасторопностью, и от  крика начальственного в  нем вспыхивал
страх -- поджилки тряслись, пот прошибал, хотелось сквозь землю провалиться.
Всяко   бывало.   Но   никогда  его   не   полонил  такой   ужас,  холодный,
обезнадеживающий,  гнетущий  и ум,  и  волю,  когда  одно  в  сознании:  нет
спасения.
     Волосы вздыбились  у Еропкина,  зашевелилась  борода.  Только и выдавил
сквозь одеревеневшие губы единственное спасительное:
     -- Я-то при чем?
     И гость, как бы сраженный этим вопросом, обмяк.
     -- Да  ты ни при чем, -- ответил тихо.  Помолчав,  еще тише поведал: --
Выродок  ты. -- И, грудью  навалившись на стол, сообщил  как бы  тайное:  --
Планида  моя  такая --  с  выродками  дело иметь...  --  И,  закручинившись,
тоскливо простонал совершенно на волоколамский лад: -- Бяда-а!
     От возгласа свойского,  родного Еропкину полегчало. Поджатые ноги он на
пол опустил, пошевелил руками,  ладони поднес к лицу и, словно  бы умываясь,
пригладил волосы и бороду.
     --  А ты пей, пей, мой желанный, --  сказал ему  гость ласково, уже  на
маманин лад, протянул руку и тоже по-маманиному  пощекотал Еропкина за ухом.
Только пальцы были не как  у мамани -- теплые,  а  горячие как угольки, и от
прикосновения не  всколыхнулась в груди нежность, но  полыхнула преданность,
да  такая необоримая, не соразмеримая ни с чем,  что  показалось: обмерить и
обороть  ее под силу одной лишь  смертушке.  К примеру, вложи  гость в  руку
Еропкину нож да вели: зарежь себя -- и Еропкин тут же зарезался бы.
     А гость  тем  временем  из  сумы  бездонной  вытащил  кошель  и  пропел
маманиным голосом:
     -- Я, желанный мой, гостинчик тебе припас.
     Кошель большущий. Взрослого барана голову в него уложить можно.
     Еропкин, кошель  приняв,  крякнул: тяжел. Супоньку  ременную  растянул,
пальцы жадно дрожащие в горловину сунул -- так и есть, золото, сотни и сотни
полновесных  кругляшей, может, и тысяча,  а  то  и  две.  Еропкин никогда не
видывал  столько  сразу, потому ни  по  весу,  ни  по  объему  точной  суммы
определить не мог.
     А гость:
     -- Бери,  бери. Это ты уже выслужил. Десяток таких кошелей выслужишь --
как раз мешок. Мало покажется -- еще послужишь, столько же дам.
     --  За что жалуешь-то,  гостюшка  дорогой?  --  как  нищий на  паперти,
загундосил Еропкин. Жарко, весело ему стало, резать себя расхотелось,  а вот
другого кого, мигни только новый хозяин, тут же кончил бы.
     -- Жадность, жадность твою тешу, боярский сын. Ее, жадность-то, кормить
надо. Золотца ей  кинешь -- она растет,  еще кинешь -- она  большеет. В тебе
жадность  должна  быть  сильной,   огромной,   иначе  ее  совесть   одолеет.
Жадность-то -- от золота, а совесть -- от всякого прочего, и я всякое прочее
исключил и привнес золото. Ну как, сын боярский, весело жить стало?
     -- Вестимо! -- залыбился во весь рот Еропкин.
     --  Так-то.  Потом,  мой  желанный,  еще  веселее будет.  Здесь  дельце
обделаем -- на Русь  двинем. Мыслишка у меня созрела:  трех ложных  царей на
Русь пустить. Вот смута будет, всем смутам смута! Откроюсь тебе: в Свободине
у  нас с тобой учеба, а действовать на Руси станем. Три средства порабощения
в сем  мире есть:  для  таких, как ты, -- золото,  для  таких, как  Смур, --
власть,  для  иных прочих  -- ложь. На  Руси лжи великой еще не  бывало,  но
пришло  время ее  применить, ибо другое не помогает. Из трех царей, конечно,
никто на  престоле не  усидит, но  от смуты  в русских русское поразбавится.
Смешение умов  небывалое  начнется,  и в суматохе  латинские  гордомыслие  и
мудрствование просклизнут. Ты вникни, вникни: гордомыслие  и мудрствование с
правдой не сопряжены -- вот главное. Что  татары! Супротив латинской лжи они
-- дети сущие. Мы,  мы,  сын боярский, латинское семя на  Руси разбросаем. И
будут плоды.  Да еще  какие!  Верю, лет двести-триста пройдет -- родичи твои
черное белым, а белое черным называть станут. Вот ведь как!..
     Гость говорил и говорил, а Еропкин его не слушал. Двумя руками к сердцу
крепко  прижав  кошель,  нянчил  его,  будто  мать  дитя,  стараясь по  весу
определить количество денег. Опомнился, когда гость сказал:
     -- Ты тут оставайся покудова. На днях зайду.
     Подхватив суму,  шагнул за дверь. Еропкин же пристроился возле окошка и
стал  глядеть на улицу. Ждал-пождал,  но  гость на крыльцо не выходил. Тогда
Еропкин выглянул в сени. Но гостя и там не было. Лишь  припахивало кислецой,
словно в сенях сожгли щепоть пороха.
     Опамятовал Еропкин и заволновался.
     -- А как же насчет дуката в кисете? -- требовательно спросил. -- Обещал
ведь: залюбится что-нито --  шепни  через  левое плечо, а сам... Эка удумал:
здесь  -- служи, на  Руси -- служи!  А я, может, не  желаю? Может, мне  тута
залюбилось?
     --  Договор наш в силе, -- раздался голос со всех сторон. -- Залюбилось
--  шепчи,  я  не против.  Только  не будешь ты сейчас шептать.  Потому  что
знаешь: с каждым  днем золота все больше и больше приваливать станет. Смысла
тебе  нет на  сегодняшнем останавливаться, если завтра сегодняшнее удвоится,
послезавтра -- утроится и  так  дальше и дальше. Жадность золото  порождает,
сын боярский, золото -- жадность, конца-края тому нет.  Однако дукат береги.
Он  --  залог нашей  дружбы.  Потеряешь,  одна дорога  тебе -- на валдайские
хлеба, и я тогда тебе не помощник. Понял?
     -- Понял, -- ответил Еропкин, но заупрямился: -- Погляжу еще...
     -- Гляди. Я все сказал.



        14

     А на вечерней зорьке прибыли возы с жалованным добром.
     Переваливаясь  с ножки на ножку, вступил в избу  Пень и доложил, смиряя
рвущийся из широкой груди рык:
     -- Господин, принимай десятину.
     -- Господин? -- удивился Еропкин.
     -- Смур сказал, величать "господин".
     -- Ин ладно.
     Еропкин важной поступью вышел на крыльцо.
     Десять телег поездом вытянулись перед избушкой. Кладь на телегах укрыта
рогожами. На последнем  возу примостились двое: давешний старичок  -- Смуров
отец  и  горбоносая девка.  Оба снаряжены  будто  в  дальнюю  дорогу: дед  в
войлочном треухе,  в  длиннополом армяке, девка --  в армяке же,  по  черные
брови укрыта платом. У обоих на спинах горбатились котомки.
     --  Воза  почто  накрыли?  --  нахмурился  Еропкин.  --  Пути-то  всего
полверсты.
     Пень ответил:
     -- Таков порядок. Что, куда везем -- людям нельзя знать.
     -- Людей не видно, -- кивнул Еропкин на безмолвный порядок изб.
     -- Сейчас будут.
     Едва ответил Пень, как от места, где Еропкин перелезал острог,  донесся
гомон. Он ширился, прирастая волнами, и вот на дороге показалась толпа людей
с косами, граблями, лопатами. Она двигалась скорым шагом. Видно было, как от
общей толпы отделялись  малые толпы, поворачивая  к  порядкам изб.  Напротив
Пнева ряда тоже отделилась толпа и  замаршировала вдоль избушек. Возле возов
по  команде  остановилась,  по другой --  четко  поворотилась  и замерла. От
головы  колонны  к Пню подошел парень, очень похожий на Пня, только повыше и
потоньше, пристукнул лаптем о лапоть и звонко доложил:
     -- Господин рядувый. Урок выполнили. Потерявшихся нет, отставших нет!
     -- Сын, что ли? -- поинтересовался Еропкин.
     -- Сын, -- кивнул Пень и, повернувшись к людям, рявкнул: -- Все сыты?
     -- Сыты! -- громыхнул строй.
     -- Здоровы?
     -- Здоровы!
     -- Хорошо. По домам! И -- спать!
     Строй   мигом  рассыпался.  В   избушках  захлопали  двери,   а   через
минуту-другую над рядом повисла  такая тишина,  что  стало слышно, как  поет
комар.  Еропкин даже  головой закрутил: многое  на  ратной  службе  пришлось
повидать, но таких слаженности да урядливости -- не приходилось.
     -- Не евши спать-то легли, -- то ли спросил, то ли удивился.
     -- Пищу принимают там, где работают, -- ответил Пень.
     -- А дома?
     -- Нельзя. Иначе плохо  будут  работать. На рабочем месте определяется:
выполнил урок -- ешь, не выполнил -- не ешь.
     -- Ловко.
     -- Таков порядок, -- улыбнулся  Пень, польщенный похвалой.