подпущать,  но  разудало
что-нибудь ни к селу ни к городу гаркнуть на всю реку шибко хотелось, вроде:
"О-го-го-го-ошеньки, о-го-го-го-о! Дивись,  народ, лещ лещевич судака съел!"
Пусть  со  стороны люд  внимает  да  завидует:  знать,  легка  судьбинушка у
молодца.  Да и как нынче Еропкину не выхвалиться? От младых ногтей, почитай,
впервые  свободу  обрел.  Тут и лешим  заухаешь, козлом заскачешь -- должен,
должен, всем должен был тридесять лет, а теперича вот вольный сокол. Батюшка
с матушкой  помре, жены-детушек нетути, царь-государь  из столбцов послужных
имечко велит  вынести.  Но  главное, Еропкину  слова  и  дела свои  теперь с
Писанием не надо сопоставлять. Ведь экую обузу с плеч скинул!
     При  мысли  о  Писании  Еропкин  даже хохотнул.  Свобода  от  веры  ему
действительно показалась главной. Он и так и сяк  ее  прикладывал к  сердцу,
стучавшему ровно под кисетцем с дукатом, измерял уязвленным романеей умом, и
всякий раз  выходило: освобождение от гнетущей  воинской  службы, от скудной
помещичьей жизни --  не главное,  не  главное и  то, что зб морем  ждет  его
червонцев мешок. По теперешнему  разумению, главное то, что  он свободен сам
от себя, от того  иного человека, жившего в  нем, который с детства  изнутри
подслушивал его да за ним  подглядывал, с той самой  первой исповеди,  когда
сельский поп  Лука велел:  "Ступай, чадо,  и не греши больше", с  того  дня,
когда  он, окончательно  затвердивши  заповеди Господни, не  смел  уже  шагу
шагнуть, подумать без того, чтобы не примерить свой поступок, мысль к одному
из завещанных Богом правил. И  уж ежели, случалось, грешил,  то, понуждаемый
второй своей внутренней сущностью, лоб расшибал перед иконой,  моля Господа:
"Прешедшея  же  согрешения  моя  милосердием  Твоим прости  ми,  яко Благ  и
Человеколюбец", а на исповеди у иерея только  что ревмя не ревел, проникшись
сознанием: до чего же он, сын боярский Еропкин, окаянный человек!
     Грешить же, вестимо, случалось.  Бывало, сбежит Еропкин со стены внутрь
взятого  городка  --  кольчужка  на нем застывшей смолой изляпана, полбороды
вырвано, волосы из-под шелома торчат, сабля  в руке то ли от пламени пожара,
то ли от крови розовая, глядь -- женка посадская бежит, простоволосая, глаза
страхом  выпучены,  подол  для  легкости  вровень  коленям  подобрала,  икры
упругие, белые сверкают. Ну и не  справится взъяренный боем  сын  боярский с
естеством  --  вот  и  грех  ему.  А  то  в  дозоре  у  мужика,  одноязычна,
одноплеменна, единоверца, лошадку отберет да ночью же  в зернь  проиграет --
вот  тебе сразу два греха. Или уж дома  за дело либо без  дела вызверится на
холопа,  за волосья  оттаскает, саблю  со стены сорвет да  плашмя строптивца
отделает, убить  не убьет, но до смерти напугает. Да  только много ли за ним
таких грехов числится? Собрать в  кучу -- десяток  насчитаешь.  Сей  десяток
нагрешил  он  в  помрачении ума,  когда  сил не  хватало про нательный крест
помнить, когда  страстный шепот из-за левого плеча заглушал серебряный голос
из-за  правого  и в окаянной  душе семя тли тут  же выкидывало росток. Такое
редко случалось. Большей же частью Еропкин себя спасал. Постом ли, молитвою,
скрежетом ли зубовным, но удерживался в божеском состоянии, ибо шибко боялся
посмертного суда.  Да, видно, зря боялся, зря, дурень, тридцать лет сам себе
душу  истязал,  заповеди  твердил,   мысленно  от  левого  к  правому  плечу
шарахался. Видно, все  это было  от неведения совершенной свободы, познанной
после  знакомства  с  ночным  гостем.  Эх,  раньше  бы  ему  с  этим  гостем
спознаться! Ведь диво дивное: с тех пор как из  дому ушел, ни из-за правого,
ни из-за левого плеча никто не говорит и не шепчет, и чувствуется: изошел из
Еропкина  тот  человек,  что  вечно его подслушивал да окорачивал. Сам  себе
Еропкин  сделался  господином. Теперь свободно станет творить то, что на  ум
взбредет, примериваясь лишь к одному: лишь бы себе не сотворить лиха.
     И  на  радостях Еропкин из-под  скамейки  добыл  сулею,  единым  духом,
кажись, романею высосал, но, встряхнувши посудину, почувствовал -- полна.



        5

     Хоть широка  и привольна матушка-Русь,  но широты  и  приволья русскому
человеку в  аккурат отпущено.  Если  пристально  оглядеть  сей  Божий  дар и
неспешно умом  пораскинуть, поймешь:  дадено ровно столько, сколько надо для
того, чтобы народ не теснился, но и не распылялся в излишнем приволье, чтобы
жил,  плодился,  работал  и  ел  хлеб насущный,  то  есть  столько,  сколько
необходимо  для  существования,  ибо  ключ  к  вечной  жизни  народа  --  не
стяжательство богатств, а всего лишь поддержание достатка: не  выдюжит земля
расточительства,  загинет, а вместе с нею сгинет народ. Понимая это, русский
человек неустанно твердит заповеданное: "Возлюби искренняго твоего,  яко сам
себе",  --  и по сему творит  жизнь.  А  иначе  как же  определить  насущный
достаток?  Как дать коемуждо  благопотребно и всем все? Забыть сие -- значит
вновь  распять  Христа  и  вновь   обратиться  к  бездне.  Сознательно   или
бессознательно, но все истинно русские люди обременены таким понятием. Крест
этот претяжкий на них от дедов-прадедов, и, натужась, потом кровавым исходя,
несут  они его, несут,  несут... Случается, обессилев, в отчаянии кинут, но,
отдышавшись, опомнившись, снова взваливают на хребты...
     Еропкин же всем телом ощущал,  что ему тесно в лодке. Тесно ему  было и
посреди Москвы-реки.  Река узкой  казалась,  извилистой,  берега --  слишком
крутыми, а лес по ним  --  таким  дремучим,  что  подчас становилось  трудно
дышать и хотелось встать во  весь рост, натужась, подпрыгнуть и взлететь над
речкой, над  лесами,  полями,  дабы познать  беспредельную  ширь, лишь  одну
пригодную сердцу  молодецкому. Проплывая мимо прилипшей к сосняку деревеньки
либо мимо взбодрившегося рубленой церковкой  сельца на загривке крутого яра,
он  дивился:  как люди кучно  живут,  какие крошечные,  оказывается,  у  них
избенки, а храмы махонькие, незначительные.  Одно название -- храм. С реки и
то  еле  разглядишь, где  уж его разглядеть  Богу!  А люди все-таки в этакой
некрасе   живут,   плодятся,   молятся,   надеются,   что  на  их   скудной,
загроможденной лесами землице воссияет  третий  Рим.  Нелепица!  Разве можно
великое возрастить там, где тесно, где воля вольная в лесных трущобах сама с
собой  аукается,  а  вся страна  как стол --  ни горы  тебе,  дабы  до небес
возвыситься, ни долины,  чтобы грохнуться  при неудаче. Равнинная, тоскливая
сторона. И  речки-то здесь тоскливые --  эвона смирно стелется от излучины к
излучине, будто вовсе не течет. Да на такой стороне не захочешь -- запьешь и
в лунную ночь повесишься. И он, Еропкин, тридцать  лет тут жил, лоб расшибал
в  церквах, молился!  А что  нажил? Чем обернулись надежды?  Да  вот хоть, к
примеру, справа  праздничная.  Кунтуш у  него  был да  ферязь. Кунтуш  с боя
взятый, кроя польского -- его на люди не наденешь, а ферязь  старенькая, еще
от прадеда. И надумал Еропкин кунтуш на новую ферязь обменять. Сам-то кунтуш
--  так-сяк,  но  пуговки на нем богатые,  сканные,  и  у  каждой  в середке
жемчужинка  защемлена.  Сговорился  с  Федькой  Звягой,  князя  Ряполовского
жильцом, по рукам ударили. Федька кунтуш взял, обещал с ферязью вернуться, а
тут -- труба  взыграла. Кликнул князь  охотников  за ров в поиск -- принесли
Звягу из поиска испоротого  ножом. Потом  кунтуш в  его  телеге  нашелся, но
богатые пуговки кто-то срезал. Да  пропади  пропадом эта святая земля,  коли
защитник ее, сын боярский, не в силах новую ферязь справить!
     Еропкин в обиде так зашелся, что и про романею забыл. Вспомнил еще, как
решил ножны сабельные обложить серебряными бляхами, да как случился недород,
и бляхи с ножнами ушли на прокорм крестьян. Сколько лет он владел поместьем,
но  так и не понял: смерды его или он смердов кормит? Нету,  ой нету порядка
на Руси! От такого  неурядья прямая дорога -- зб море. Там,  гость сказывал,
всяк сам себя сытно кормит, а уж коли кому сослужишь -- не станешь кунтуш на
ферязь менять, сполна получишь и за полученное что хошь купишь. И, корячась,
не надо  возводить третий Рим.  Два  было -- за глаза хватит. Важно  не  Рим
строить, а сытно жить...
     Пошевеливая веслом, Еропкин  перебирал обиды, покуда  не  перебрал все.
Под конец, уже  в голос  изругав землю  Русскую, испил романеи и успокоился.
Остатошный путь  до  Коломны  душевно уже не  куролесил. Плыл да плыл. Ловил
рыбу на  зорьках. По два  раза  на  дню улов в костре пек либо в котелке уху
варил.  На  четвертый  день  приплыл  к  устью  речки  Северки.  До  Коломны
оставалось несколько верст. Но Коломна городок людный, незаметно мимо кремля
в Оку не прошмыгнуть, и решил Еропкин в  устье  Северки дождаться темноты, а
там уж припуститься на Коломну к Голутвину.
     Пожевав рыбки печеной, раскинулся в лодке и уснул.

        6

     Проснулся,  когда  вечерняя зорька играла  и вода в  Северке пламенела.
Тихо было. Лишь  за тальником на  берегу  кузнечики  стучали наперегонки, за
Москвой-рекой в лугах покрикивала перепелка да на мелководье судак плескался
--  гонял плотву.  На востоке из-за леса  уже приподнялась ночь, выкинула  в
небо звездочку, и та, питаясь закатным огнем, крупнела и крупнела.
     Первым делом Еропкин  приложился к  сулее,  потом,  свесившись за борт,
парной водой  ополоснул лико  и только вознамерился отвязать чалку и взяться
за весла, как по берегу топ-топ-топ -- шажочки. Идет кто-то. Отмерит шагов с
десяток  -- и замрет, еще  отмерит  -- и  опять  затихнет, стало  быть, ищет
что-то либо место пригожее к отдыху выбирает.
     Прянул Еропкин  на дно  лодки  и дышать  перестал.  А с берега  к  нему
обращенный голосок:
     -- Добрый человек, дай хлебца.
     Голосок преслабый,  но и  предобрый, тоненький,  вроде  как ангельского
напева, хотя чуток и дребезжит, будто бы колокольчик с трещинкой. Говаривают
такими  голосками  древние старички,  не  утерявшие  на  склоне  лет  разум,
укрепившиеся в нем, слово не за звон, а за вес ценящие.
     Приподнялся Еропкин в лодке. Под ивой  стоит  монашек с посошком, ряска
веревочкой препоясана,  в  лапотках, из-под  скуфьи волоса седые, бородка по
груди серебряными ручейками. Глазки же молодые, зоркие, бирюзовыми искорками
постреливают.
     -- Нетути хлеба, сам который уж день рыбу жру, -- сгрубил Еропкин.
     -- Ну дай рыбки.
     -- Ступай в лодку.
     Бодренько  монашек с  берега  к воде  сошел.  Ряску подобрав,  на посох
оперся, шагнул в лодку -- лапотков не замочил. Уселся на корме -- молча ждет
рыбу.  Еропкин  дал.  А  тот  постелил на скамью  холстинку, рыбину  на  ней
разломил, взял хвост, "Спаси  Бог, человече", -- поклонился  и ну жевать.  О
себе ни слова и Еропкина ни о  чем  не спрашивает. Старик-старик, но вкушает
достойно:  споро,  но  не жадно,  истово, но аккуратно,  крошек на усах,  на
бороде не оставляет, косточки на холстинку кучкой складывает. Рыбину съел --
водицы из речки ладошкой  зачерпнул, испил  -- капельки на ряску  не уронил.
Продребезжал голоском:
     --  Благодарим Тя, Христе  Боже  наш, яко насытил  еси нас земных Твоих
благ: не лиши нас и Небесного Твоего Царствия; но яко посреде учеников Твоих
пришел еси, Спасе, мир дал им, прииде и к нам, и спаси нас.
     -- У меня романея есть, -- раздобрился Еропкин.
     --  То лишнее.  Прошу и  приемлю токмо чего  не имею тела существования
для. Пития же вон полна речка.
     -- То вода. Романея дух бодрит.
     -- Дух едино бодрит -- Слово  Божие, все остальное  либо  поддерживает,
либо угнетает.
     -- А романея не от Бога? -- залыбился Еропкин.
     -- Вестимо, от Бога. Но всем реку: не приемлите даже Божье, переятое из
руци князя мира сего.
     -- От дьявола, что ли?
     -- От дьявола, -- закивал монашек, -- от дьявола.
     -- Так все пьют!
     --  Все, все.  Болящий  --  пьет, гость  со  хозяевы --  у  праздничка.
Здоровый же мужик  в будний день у речки уже не пьет, но пьянствует. Слышишь
рознь  словес?  Основа  одна  им  есть  --  питие,  но  одно  действо  Божие
определяет,  другое  -- дьявольское. И слова сии тоже Богом посланы, дабы мы
своих действ не путали.
     Ни с того ни с сего разозлился Еропкин:
     -- Мне ни Бог, ни  черт не надобны! Возжелал я,  монах, свободным быть,
сам по себе. И буду. Чтобы, значит, только от себя и себе во благо!
     -- Сам возжелал-то? -- стрельнул бирюзовой искоркой из-под седой бровки
монашек.
     -- Сам! -- И с этим словом за сулею Еропкин и ну глотать.
     -- Сам так сам, -- вздохнул монашек. -- Только  самому от себя жить  --
такого Бог не дал  роду людскому. А свобода... Ты от рожденья  и по  сю пору
свободный.
     -- Как так? -- спросил Еропкин, затыкая горлышко.
     -- Возжелал вот -- выпил. А то -- вон купеческий насад плывет; холщовая
рубаха  глянется  --  со  мной  сиди,  в  парче  ходить  желаешь  --  зарежь
купчишку-то, свободно выбирать можешь.
     -- Я не тать, -- набычился Еропкин.  -- Я как-никак воинский человек. Я
зб морем  надумал жить  и служить честно. Но так: честно служу -- по чести и
плати мне.
     -- Воинский, говоришь? -- вскинул бровки монашек.
     -- Истинно воинский, сын боярский.
     --  Во-оинский, -- протянул монашек.  Примериваясь к слову, вздохнул и,
окунувши персты  в  ручеек бороды,  бойко,  совсем  по-мирскому  сказал:  --
Воинский, а дурак, прости Господи.
     -- Я? -- удивился Еропкин.
     -- А кто же?
     -- Да я...
     -- Что ты?
     -- Да я... -- захлопал  глазами, -- да я в  ертаульном  полку... да там
дураков не держат... Эх, отче, кабы не был ты иноком...  я бы тебя за поруху
чести, знаешь...
     -- Знаю,  знаю, --  закивал  монашек.  --  Оно и точно  дурак:  старого
человека не дослушав -- драться. Ну-ко смирись! -- прикрикнул.
     И присмирел Еропкин. Было из-под скамьи сулею вынул, да тут же спрятал.
Пальцами  по  вороту  рубахи  пробежал, расстегнул  пуговку,  выставил грудь
прохладе.
     -- А крест где? -- строго вопросил монашек.
     -- Тебе-то  что? -- зыркнул исподлобья Еропкин, ступни в воду  скинул и
ну их мыть, словно доселе неделю не разувался.
     -- Вот оно что-о! -- протянул монашек. -- А я-то думал,  ты про Бога  и
про того -- для красного словца.
     -- Не для словца. И отстань, отче.  Поел рыбки, водицы испил  --  да  и
ступай по бережку.
     -- А в ладанке что? -- не унимался монашек.
     -- Тебе-то зачем? Ну дукат.
     -- Дал кто?
     -- Дареный.
     -- И сулея?
     -- И сулея.
     Тут  уж  монашек  присмирел.  Макая   персты  в  текущие  с  подбородка
серебряные ручейки, долго ли думал, коротко ли -- Еропкин одну ступню вымыть
успел, -- а потом выдохнул:
     -- Ладно...
     --  Что  "ладно"?  --  поинтересовался  Еропкин, принимаясь  за  другую
ступню.
     -- Поезжай зб море.
     -- Ты меня вроде как благословляешь?
     -- Я тебе, сын боярский, свободу даю.
     -- То-то, -- победно ощерился Еропкин.
     --  Ладно,  ладно, -- отвердел взглядом  монашек. --  А  может, все  же
одумаешься? Отъедешь  зб  море -- чужая земля, чужие  люди.  Честно  служить
можно токмо своему народу, чужим честно служить -- не  выйдет. На родимой-то
стороне ты честь сердцем меришь, а тамотко станешь мерить золотом, золото же
-- лукаво, не захочешь бесчестье сотворишь.
     -- Невнятно мне, -- признался Еропкин.
     -- Станешь служить не тому, кто более прав, а тому, кто более даст.
     И  тут  подскочил  Еропкин, пятку  из  речки выхватил --  монашка водой
окропил, лодка -- с боку на бок, чуть не перевернулась.
     --  Здесь,  здесь я --  честно?!  -- завопил так, что за  Москвой-рекой
перепелка  поперхнулась. -- То Смоленск  ему,  то Вильну, воюй,  то за Курск
дуром прись -- городки руби.  Он, видишь ли, всея Великия, Малыя и Белыя! Да
мне что за дело?! Мне-то на  кой  Вильна  сдалась? Я что с  того имею? Шесть
ран, да худой двор, да на дворе кол? Эко великое счастье! Пущай сам со бояры
сражается. Свобода? Эх ты, старый дуралей!  У  нас тут токмо кошки  свободно
милуются, а людям, куда ни  кинь,  все клин: то царь, то митрополит, то поп,
то воевода, этого  не делай, того не  смей  -- роздыху  нет.  Да еще  служи,
служи, служи.  Тяглецам живется  не  в  пример лучше воинского человека! Тем
самое-то страшное что грозит? Правеж? А мне ежеден -- смерть. И за страх мой
мне шиш с маслом?! А  ты, а ты... а тебе чего не сидится в монастыре? Знать,
тоже от игумена сбег?
     Раскричался Еропкин -- кузнечики со страху побросали молотки, судак под
корягу забился, а звездочка в сизом небе затрепетала.  Только ночь  ползла и
ползла из-за леса, будто  перестоявшее  тесто из  квашни. Ей что, она больше
земли-матушки, ее криком человеческим не напугаешь.
     --  А ну, смирись!  --  вдругорядь  приказал  монашек, и Еропкин  опять
осмирел. -- Видать, ты тверд в решении.
     -- Тверд, -- мотнул кудлатой башкой Еропкин.
     -- И кровно обиделся на царя.
     -- Кровно.
     -- В таком разе -- мне тебя не уговорить.
     -- В разум не возьму, с чего стараешься.
     -- Не буду, не буду. И то: сладко да горько на звук не познаешь.
     Монашек  поднялся.  Опершись  на  посох,  ступил  на берег, на  чреслах
веревочку подтянул. Сухонький, стройненький стоит. Кабы не власы седые да не
морщины из-под скуфьи к усам -- в юность вошедший первогодок-послушник.
     --  Побреду я, -- сказал. -- Только нечего  тебе на Царицын плыть. Все,
что  ищешь, -- недалече, сын  боярский. Сейчас собирайся  и  правь Северкой.
Скоро  по праву  руку приток узреешь. То Шувайка, речка  не речка  -- ручей.
Вверх  по ней с  версту пропетляешь  --  стой  и, ни о чем  не  думая, спать
ложись. Утре все сбудется. Станешь честно служить и по чести получать. Сытна
да красна жизнь покатится -- саблю из ножен,  почитай, не придется вынимать.
Верши.
     Ни о чем больше не спрашивая, засуетился Еропкин. Чалку с сука сдернул,
поднял с днища весло и оттолкнул лодку от берега. Лишь вымахнув на стрежень,
опамятовал, обернулся, крикнул:
     -- Ты-то кто?
     -- Я, -- отозвался монашек, --  вроде твоего ночного  гостя, тоже людям
пособляю!
     -- На пару ходите?
     -- На пару, сын боярский, хотя и врозь! -- И скрылся за тальником.
     Еропкин  же тут же про него запамятовал, вроде  бы и рыбой не кормил  и
беседу не вел, словно монашка на свете вовсе не было. Поудобней утвердившись
на скамье, не раздумывая, устремил лодку вверх по Северке, будто бы изначала
сей путь выбрал.



        7

     И горазды же русские спать!  В избе  ли,  в тереме,  в лесу, в поле, на
лавке,  на кровати,  на  полатях,  на  сеновале,  а  то и  просто  на  земле
раскинутся  вверх  животами  и  отдыхают.  Один  --  посапывает,  другой  --
похрапывает, третий -- постанывает от удовольствия, но все, ежели уж Бог сон
послал,  спят  поелику возможно, до свежего пота, до легкого головокружения,
до того, что кажется, душа вот-вот отделится от  тела, а тело, стряхнув сон,
движется как бы само: руки  без всякой потуги  работу делают, ноги -- дорогу
мерят,  ну  а голова  в разные  разности  вникает  и  находит выход там, где
человек иного  рода-племени  ляжет  да  и  помрет от тоски и  безысходности.
Мастер русский человек  спать,  ибо знает: сколько поспишь, столько  и  дела
сделаешь. Такова уж жизнь на  Руси:  мир и хлеб  насущный добываются трудами
тяжкими, совершаемыми в  малое  время. То,  на что другому народу,  в другой
стране отмеряется  год,  русский  вынужден  выполнять  в три-четыре  месяца:
вспахать  и  посеять,  скосить, высушить и  заготовить, сжать, обмолотить, в
скирды сложить. И запас на зиму устроить. И продать то, что не может лежать.
И купить все  потребное к жизни  зимней, да поправить, да починить. Да еще в
эти же три-четыре месяца  то дождь, то ведро, то заморозок грянет, а то сушь
-- ничего  загодя не предугадаешь, и  одна  надея на  крепкое тело, на почти
непосильный, каторжный  труд.  Так что, вы