Борода  его
распушилась.  Согнав улыбку с лица, обернулся к возам, ткнул  в них пальцем:
-- Там -- тебе. Смур велел: старик -- ключник, девка -- стряпуха. Сам живи в
этом доме. Ключник со стряпухой -- в том. С ними  и десятина хранится. Там и
пищу варить. Ключника и стряпуху  тебе  со своего  жалованья содержать. Смур
сказал: сам захотел -- сам пусть кормит.
     --  Ловко,  --  вдругорядь  удивился  Еропкин  и  спохватился: --  Они,
выходит, мои?
     -- Пока  кормишь  -- твои. Что хочешь с ними  делай. Но убивать нельзя.
Таков порядок.
     -- У вас,  гляжу,  порядок всему голова, -- вспомнил  говоренное гостем
Еропкин.
     -- Так. Порядок порождает покой.
     -- Ну а коли кто, сын твой хошь, не согласен с порядком?
     -- Тому  -- смерть, -- вызверился лицом Пень.  --  Девка, стряпуха,  --
Смурова  дочь. Страшна  уродилась.  В  жены никто  не  берет.  Три года  еще
подождем  -- и  убьем. Тоже --  порядок. По  порядку бабе -- с мужем  спать,
детей рожать,  работать.  Если  чего не  может --  непорядок.  Непорядок  --
ликвидируется.
     -- Что-что? -- не понял Еропкин чудного слова.
     -- Искореняется, -- пояснил Пень.  --  Не  искоренишь  непорядок --  он
возрастет. Это грозит свободе.
     --  Ловко! -- в  третий раз удивился Еропкин. -- А дети? Детей-то нигде
нет. И днем не видно, и сейчас тихо.
     --  Они в детском  городище,  -- махнул рукой в  противоположную закату
сторону Пень. --  Там растут,  воспитываются,  работать учатся.  До брачного
возраста. После женитьбы переходят сюда. Порядок. Дети, скот, птица -- все в
подсобных  городищах.  Здесь  только   взрослый  народ   живет.   Ничем   не
обремененный и  не стесненный -- согласно порядку. Свобода есть в свободе от
всего.  Мы  лет  триста  назад и  религию  отменили.  Раньше  все  одинаково
молились.  Теперь  каждый по-своему.  Свобода. Например,  мы, Пни,  верим  в
заячий след.  Смуры  чтут  муравейники. Кто-то  жжет  воронье перо и молится
восходящему дыму. Другие верят, что  камень за  пазухой силы придает. А  ты,
господин, во что веришь?
     -- Я? -- опешил Еропкин. -- Я -- ни во что.
     -- Ни во что -- тоже вера. Это хорошо, что вера твоя не похожа на иные.
Различие  веры --  основа  порядка, порядок -- основа свободы. Свобода же --
главное для  народа. Зачем человек рождается? Чтобы свободным быть. Для чего
работает, ест,  спит? Чтобы быть свободным, то есть работать, есть, спать ни
о чем не беспокоясь...
     Разговорился Пень. Еропкин  же, внимая  пылким словесам, поймал себя на
мысли, что подобное уже  слышал. Натужив память, вспомнил: так говорил Смур.
Только тот медленно вещал, словно  дарил  собеседнику им  лично  выдуманное.
Пень  же долдонил будто по-писаному,  как  вновь  назначенный  полусотенный,
толмачащий с воеводской подачи наказ, по  неопытности  не разумеющий смысла,
озадаченный лишь тем, чтобы буква в букву  до десятников перенятое  донести,
дабы те по букве же и выполнили.
     Между тем холопы  расшпилили рогожи и принялись таскать добро. Старичок
сновал   между   возов,   торопил,  присматривал   да   приглядывал,  что-то
подсчитывал, загибая  пальцы. Девка же  как слезла с воза, так и вперилась в
Еропкина вишневыми глазами да и остолбенела. Еропкин, зыркнув на нее, оценил
стать и подступил к Пню:
     -- Чем же девка страшна? -- на что Пень буркнул:
     -- Нос горбатый.
     Еропкин  пригляделся: нос как нос.  Правда горбинка  есть,  но  легкая,
ненавязчивая, у многих бесерменских женок такая  же. Лико от  нее смышленое,
решительное. Случаются такие  лица и у русских баб --  на  них охотники тоже
находятся.
     -- Нос прелепый, -- подвел итог.
     -- Ошибаешься. Вредный нос. Жена не  должна глядеться умнее мужа. Таков
порядок.
     Подводы разгрузили, и Пень отправился спать. Солнце кануло  за окоем, и
лишь  в том  месте,  где  недавно  торчала  его  красная  макушка,  осталось
малиновое  пятно.  Ночь,  огрузнув,  густой  чернотой  опустилась на  спящее
городище. В сенях еропкинской избы зачиликал сверчок, суля покойное счастье.
Малиновое пятно померкло, а в  противоположной стороне,  над лесом, выставил
раскаленный рожок месяц, и ночь пуще почернела.
     -- В дом ступайте, -- велел ключнику со стряпухой Еропкин. Войдя следом
за ними в избу, приказал: -- Огонь вздуйте.
     Попривыкнув к свету свечи, кивнул на остатки трапезы:
     -- Ешьте.
     Усевшись  в красный угол,  налил  в стопу  романеи,  выпил  и  принялся
откусывать от заячьей лопатки.
     Старичок при виде пищи поджался, плечи  приподнял, голову  на вытянутой
шее  опустил  долу,  носик  вперед  выставил и  по-звериному издали принялся
обнюхивать стол:  то  левую ноздрю  приподнимет,  то правую, а вынюхав  все,
вдруг  стрелой метнулся к столу и ну есть, есть,  есть, сопя, чавкая, вращая
глазами.
     Девка же и в избе осталась стоять столбом. Лишь при повторном: "Ешь" --
вздрогнула, присела на  краешек лавки и, не  сводя  глаз  с Еропкина,  стала
шарить по  столу.  Ела нехотя, что попадет под руку,  видно, не разбирая  ни
вкуса, ни запаха, пока господин, насытившись, не повелел:
     -- Ступайте спать.



        15

     Удивительно  общежительны русские люди. Если  многие иные языки мирны и
порядочны только внутри своего народа,  то  русские одинаковы и к себе,  и к
другим. Инакий, живущий среди них,  равен  им,  приобретает  и истрачивается
равно  с  ними  по  их  законам, в  горе  и счастье  равен всем.  И тех, кто
встречался  на тысячелетнем  Божьем  пути,  русские ни огнем,  ни  мечом  не
неволили. Бывало,  убредут от  коренной Руси за тридевять земель, на высоком
взлобке огородятся тыном, пугнут инородных пищальным боем да и  утихомирятся
и бок о бок с инородными жить станут. Случалось, мирно, неспесиво живали так
и по сто, и по двести  лет, присматриваясь к иноплеменным  и позволяя к себе
приглядываться.  Не  ратной  силой примучивали  инородцев,  но  силой  души,
совестливостью и Светом Христовым.  Вот ведь дело-то было как! От этого-то и
по сю пору под русской сенью обретается  сорок  сороков  разных языков,  все
живы-здоровы  и  деятельны.  Каждый несет  в себе свой, не похожий ни на чей
дух, а все вместе сплочены духом  русским. Сомневающийся  в сей истине пусть
глянет  на  географическую карту, и  ему тут  же  подскажет  здравый  смысл:
Россию,  ввиду  ее  величайшей  пространственности, ни  создать,  ни сберечь
невозможно никакой иной силой.
     Еропкин же творил несхожее с  общежительным духом. По утрам,  напившись
романеи,  прохаживался справным шагом  вдоль  строя младней,  выделенных для
воинской науки, таращил на них хмельные глаза и научал уму-разуму:
     -- Заповедь первая:  жалость отринь, ибо  супротивник вас не возжалеет.
Врагов  убивай. Всех. Ежели и  о  пощаде  молят.  Хозяина,  его жену, детей,
сродников. Иначе опомнится  хозяин -- тебя убьет, жена опомнится --  за мужа
отомстит, детки подрастут -- в отместку зарежут, а сродники -- за то, что ты
ихнее  родовое добро за  себя  взял, род обездолил да обесчестил. При  живом
враге перенятый  пожиток его -- награбленное, при мертвом -- достояние, и ты
не тать, но славный володетель ему. Ясно?
     -- Ясно! -- громыхали младни.
     --  Другая  заповедь:  с  товарищем  награбленным  не  делись. От добра
сердечного толику дашь товарищу, а тот возмыслит, что ты слаб. Что изыдет из
сего?
     Строй молчал.
     -- Свара, -- на свой  вопрос сам  отвечал Еропкин. -- Единожды получив,
товарищ  восхочет   вдругорядь  взять.  Так-то,  ребятки,  доброта  --  хуже
воровства. И третья заповедь...
     Перед  третьей  заповедью Еропкин переводил дух, прямил  спину,  упирал
руки в бока и истово выговаривал, разделяя слова, словно гвозди вколачивал в
головы младней:
     --  Вы... друг дружке... не братья... но я вам -- отец. Сия заповедь --
наиважнейшая. Ибо в  братьях ровни не бывает,  который-нито,  а все старший.
Старший же непременно восхочет начальствовать вопреки мне, смущать вас своим
старшинством. Чего  доброго,  о чести и  доблести возмечтает --  доблесть  и
честь, бывает, мутит разум в молодые годы. А что есть они? Пустячный звук, с
них сыт-пьян  не будешь. Главное  воинскому человеку -- деньги. А по деньгам
-- слава. Но  кто, окромя  меня,  отца-начальника, вам  их  даст? Никто. Сию
заповедь неуклонно блюдите, друг за дружкой приглядывайте, слушайте,  кто да
какие речи средь вас ведет. Мне докладывайте. Я крамольника живо утихомирю.
     Младней  Еропкин наставлял  будто по-писаному. Слушал себя и удивлялся:
его самого таким  заповедям  никто не  учил,  ничего подобного он  нигде  не
слышал, а поди же -- чешет без вздоха, словно на память затвердил. Складно у
него  выходит! Но мало того,  в рекомое  он и сам верит и знает: без оного в
предстоящем деле нельзя, потому как  рекомое  -- всем  наукам  наука. Тут, в
Свободине, не как на Руси -- миром кровушку собственную невесть за что лить.
Тут -- служба  за деньги, каждый за себя  ратится, счастья  и радости  своих
для. Выходит, заповеди сии превыше  иных всяких умственных борзостей. Они --
закон, ежели ты надумал служить в семи ордах семи царям.
     Закончив  словесные внушения, Еропкин приступал к воинским  играм. Учил
младней натиску строем  в лоб, круговой  обороне,  бою  едина супротив двух,
трех. Приучал к разному оружию,  но более всего учил владеть  саблей. Внушал
младням:
     --  Любое действо по ней. Она и за шестопер,  и за копье, а при великой
нужде и за  сулицу  сойдет.  Окромя, сабля  -- и щит,  и кольчуга. Смекайте.
Главное -- рукой да глазом прикипеть к ней.
     И  приказывал младням рубить монету:  подкинет выше  головы -- бей,  да
так, чтобы летела  туда, куда укажет. Звякнуло  о клинок  --  зачет,  воздух
посек -- розга. Квелые за день по дюжине розог набирали, а то и по полторы.
     Пообедали --  другая учеба:  саблю  в зубы -- и единым духом на тын, по
верви,  по лестнице или по "башне" --  трое друг дружке на  плечи взберутся,
четвертый по ним лезет.
     -- Так, так! -- покрикивал. -- Забрались двое -- один бой ведет, другой
товарищей  вытягивает,  а  те не  мешкая  первому  на  подмогу.  Стена  ваша
считайте, и город ваш!
     Случалось,  приходил  Смур. Глядел  на воинские  ристания,  прикидывая,
видно, не зряшнего ли человека служить взял. Спрашивал:
     -- Взошли в науку?
     -- Взошли,  -- отвечал Еропкин. -- Но не дозрели. Все еще размысливают,
как саблю взять да с какого плеча вдарить. Вот без раздумья рубить станут --
тогда...
     -- Спеши,  -- наставлял  Смур. -- С полей уберем --  вам в дорогу. Срок
выхода -- октябрь.
     -- К октябрю дозреют. Волками станут, верь.
     К  вечеру Еропкин так уставал,  будто сам на тын лазил. Разведя младней
по  избам, учредив  караулы, домой возвращался  нога  за ногу.  Молча вкушал
сготовленное стряпухой,  молча  выслушивал  отчет  ключника,  а  когда  тот,
закончив о деле, принимался кланяться, причитая: "Кормилец, отец наш, многая
лета тебе  да денег  кузов", -- отмахивался  от старика, как от  назойливого
комара, выпивал стопу  романеи и  ложился спать. Среди ночи  ходил проверять
караулы. Вернувшись, принимал порцию романеи и снова ложился спать.
     Однажды,  промокнув  под  скоротечным  ночным дождем,  разулся,  скинул
мокрое вплоть до исподнего, а когда  собрался возлечь  на лавку, нащупал под
одеялом  упругое,  гладкое  да  горячее.  Отскочив к печке, вытирая  тут  же
вспотевшие ладони о свою волосатую грудь, вопросил свистяще:
     -- Ты кто?!
     -- Страховида, стряпуха, -- донеслось с лавки.
     -- А ты зачем тут?
     -- Ты, господин, промок, застыл -- тебя греть надо.

        16

     С той ночи  по-особенному стал петь песни Еропкин.  Раньше орал во  всю
глотку, заявляя  о себе белому  свету,  утверждаясь  перед инакими людьми, а
особливо перед самим собой, ибо  уж так устроен безбожник --  надо  ему свое
низкое возвысить,  черное обелить,  немощь  духа наречь здравием, дурость --
умом  да втащить сию  кичливую  похвальбу на  высокую  степень, называясь то
удальцом, то правдолюбцем или доброхотом, а  то и подвижником-просветителем.
Теперь же  Еропкин мурлыкал  себе под нос.  Издали  посмотришь --  на солнце
человек щурится;  ближе  подойдешь -- дурашливо  лыбится и тихонько напевает
вроде бы ни для кого, и даже не для себя:

     Зазноба моя,
     Зазнобушка,
     Красна девица.

     Красна девица
     Зазнобила сердечушко
     Свое и мое.

     Свое и мое,
     Свое и мое,
     За единое.

     За единое.
     Жила-была девица
     Осьмнадцати лет.


     Осьмнадцати лет.
     Любила она молодчика
     Двадцати двух лет.

     Двадцати двух лет.
     Гляну, гляну в окошко --
     Дороженька бежит.

     Дороженька бежит.
     По этой по дорожке
     Тележка летит.

     Тележка летит.
     Во этой тележке
     Мой милый сидит.

     Ты постой, постой,
     Мой миленький,
     Поравняемся.

     Поравняемся,
     Золотыми колечками
     Поменяемся.

     Поменяемся,
     А еще, мой миленький,
     Перевенчаемся.

     С  младнями  Еропкин  стал  мягче.  Словесности  да  хитростям воинским
по-прежнему  учил  жестко,  но  розгами сек человечно -- не покрикивал  уже:
"Шибче, шибче, с оттягом бей",  а,  отсчитав  положенное число ударов, молча
уходил.
     Виновницей  же  всему  была  Страховида.  Больно по сердцу  и  по  телу
пришлась. И  сильная баба, и слабая  --  все в  меру. В обиходе покладиста и
немногоречива, незудлива, несварлива. В крайнем случае, ежели не по ней что,
только взглядом опалит,  да и то коротко  сквозь ресницы зыркнет,  -- не для
себя, для  мужа-господина  живет.  Еропкин  пел-пел и  через  неделю  опосля
счастливого  воссоединения  -- топор  в руки да из двух сдвинутых  лавок, на
коих  творил любовь,  содеял  единое,  нерасторжимое. "Навсегда  чтобы",  --
пробормотал, отложив топор, удивился  своему нечаянному возгласу да тут же и
забыл  про  него,  озаботившись  иными  делами.  Пришел Пень,  принес список
воинской  справы, изготовленной  к осеннему  походу. Шевеля губами,  вычитал
Еропкин исписанный лист, кивнул:
     -- Ладно. --  И добавил,  вытаращившись бессмысленно: -- Приду глядеть.
Не потрафишь  в чем -- бить буду, во многом не потрафишь -- зарежу. -- И еще
более вытаращил глаза.
     Взгляд этот  --  рыбий,  безучастный -- он перенял у рейтарского маиора
Кунца  и  теперь  пугал  им и правого  и  виноватого. Супротив сего  взгляда
зверовидные очи русских  воевод -- дитячья шалость.  По-маиоровски  округлив
глаза, не мигая, Еропкин ровнешеньким, тихохоньким голоском  изрекал  такое,
что люди, не больные душой, обычно выкрикивают. У Пня, к примеру, от взгляда
и голоса сих моча еле удерживалась, и он редко восвояси уходил сухим.
     Два  чувства  боролись  в  Пне.  Первое  --  ненависть к  Еропкину.  До
появления сына боярского Пень безраздельно властвовал в своем  ряде. Ему и в
голову  не  приходило,  что  появится  человек,   который  им,  Пнем,  будет
командовать, а он, рядувый Пень, станет жить с оглядкой, всячески потрафлять
пришлому,   безродному,  изнывая  от  страха,  опасаясь   уже   даже  не  за
господствующее положение, но за жизнь. Пень верил: не ублажишь Еропкина -- и
тот  глазом не моргнув убьет,  Смура не побоится, потому что время наступило
такое -- стал Еропкин важнее его, Пня. Рядувого, в случае чего, можно просто
заменить  любым  подходящим человеком. Вот сын его  ждет не дождется,  когда
обессилевшего Пня, по обычаю, можно будет начать голодом морить. А  Еропкина
кем  заменишь? Только Еропкин даст Смуру еще  большую  власть. Видно, Смур в
Свободине станет единственным властелином...
     На этом месте мысли Пня  постоянно путались. Появлялся страх: что, если
иные все  володетели воссоединятся да и казнят  Смура,  как вознамерившегося
нарушить  исконный порядок?  А  вместе  со  Смуром казнят  и его,  Пня,  как
пособника? По закону-порядку привяжут за ноги к двум притянутым друг к другу
березам и...
     Но  тут  в  душе Пня вздымалось другое чувство и покрывало  устрашающие
мысли.  Жаден был  Пень, и жадность  его  творила  чудеса.  По жадности Пень
становился смелым и добрым: из  кладовой, где хранились положенные  рядувому
припасы,  изымал  то  холст, то свиной окорок  и  плелся  к  сыну боярскому.
Завидев у крыльца Страховиду, рычал:
     -- Доложи.
     Войдя в избу, кланялся, укладывал посул к ногам Еропкина и, смиряя рык,
молил:
     -- Прими.
     -- Опять?! -- вскидывал брови Еропкин.
     --  За себя и за сына, -- прямил  Пень. -- Сын  у меня  хороший,  злой.
Возьми в  поход.  Тебе --  польза,  а  мне с добычи его -- прибыток.  И меня
возьми. На походе  добро считать-стеречь надо  и кашеварить. А оклад  мне --
вровень младням.
     Молил-молил и умолил.
     -- Ладно, -- повел плечом Еропкин. -- Скажу Смуру.



        17

     Ох и недоверчив же русский человек! Там, где иному  кому все  предельно
ясно и иной не мешкая по-ясному вершит, русский мнется --  приглядывается да
прикидывает.  И  тут  уж  хоть  кол  у него на  голове теши  --  с места  не
сдвинется, покуда не выслушает  все, что  шепчет ему сердце. Если  же  время
упустит, только руками разведет  (Бог  не сподобил!) и примется за старое да
привычное. Ибо  известно ему: привычное  пращурами  завещано,  надежно оно и
непроходяще.  Главное  в  привычном  не  старина,  а  душевное  благоволение
предков, потому что предки, зачиная дело, о Боге думали, Божье распознать им
легче было: в стародавние времена бесы еще слабы были, прехитро не изувечили
смысл дел.
     Русский человек  это помнит,  и  памятью такой волен он. Вольно  ему  в
сердце своем испытывать крепкое на  излом, даже  если ясно видится, что  оно
крепко.
     Еропкин  совершенно утратил недоверчивость. С тех  пор как  под Валдаем
хлебнул из чудесной сулеи, святую опасливость словно корова языком слизнула.
Единого боялся: как бы Смур не обманул. А посему чуть ли не ежеден об окладе
рядился: ты, мол, мне поручную запись дай в том, что выплатишь обещанное.
     Смур отвечал:
     -- Это ты дай. Пиши: из пограбленного десятину возьму без обмана.
     -- Я не буду писать! -- ершился Еропкин.
     -- И я не буду, -- каменел лицом Смур.
     -- Боишься? -- кривил губы Еропкин.
     -- Это ты боишься.
     -- Мое слово свято.
     -- И мое свято.
     На том каждый раз и расходились. Что думал Смур -- неизвестно,  Еропкин
же кипел злобой. Не верил он Смуру и  победить неверие не мог. Отказаться же
от затеянного  похода  не  хватало  воли:  день  ото дня  вместе  с неверием
жадность  росла, крепчала. Теперь путем  он и думать ни о  чем  не мог,  как
только  о  грядущем  богатстве. Вот  обогатеет и в  лето себе  особые хоромы
возведет, в  три жила, с башенками.  Младней за себя на жалованье  примет, к
ним недорослей с полста присовокупит -- и Смур ему  не  указ. Любому служить
станет. Кто больше заплатит, тот и господин. Хоть тот  же Смур.  Разбору  не
будет.  Выбор  един:  пригож  тот  наемщик,  который  меньше   жадничает.  И
непременно поручную  запись с  него.  Поручная запись  крепче слова: обманул
наемщик -- законно и его грабь, восполняй ущерб.
     В таких намерениях его укреплял ночной гость. Не  стесняясь ни младней,
ни Пня, ни самого Смура, являлся уж днем. В холщовых рубахе, портах, заместо
ботфортов  в  липовых лапотках. Присаживался  на корточки и толковал, словно
рассуждал  сам  с  собой,  монотонно,  как  из  сотни  раз  читанной  книжки
вычитывал. Прямо не учил, но бесстрастные слова крепко запоминались.
     -- Про законы ты правильно рассуждаешь. Закон строг, но он -- закон. Не
упомню,  изобрели  уже люди сию формулу  или только  собираются?  Но это  не
важно. Главное  -- ты в корень  зришь. Правильно, у людей жизнь по закону --
превыше всего. На законах помешались.  Дурачье. Не ведают, что  чистый закон
--  наш вымысел. Это  мы их  смутили им.  Чистый же закон, как у вас на Руси
речется, -- что  дышло.  Он  ж