-- А над тобой начальник есть?
     --  Естественно.  Но я  не помышляю о  его деле.  Как  видишь,  система
жесткая.  Безотказно действует  лишь тогда, когда младшие о делах старших не
ведают. Каждый имеет свою  установку: младни воюют ради славы, ты командуешь
ради  богатства,  я тружусь во  имя грехопадения. Каждому ясна  только  своя
цель. А все вместе -- Люциферова игра, смысла которой даже я не знаю, потому
что не ведаю ведомое моему начальнику.
     --  Эвона  как,  -- почесал  затылок Еропкин. -- Выходит, как  на рати:
сотник не ведает, что замыслил воевода.
     -- Так, да не так,  -- усмехнулся гость.  -- Сотник  все же  знает, что
воевода  замыслил  разгромить  врага:  побить  или  в  речке, озере утопить,
полонить -- как придется. Результат ясен. А в нашем  деле конечный результат
не просматривается. Конечного ужаса людского грехопадения даже мой начальник
не ведает, иначе, думаю, он ужаснется  так, что вполне может превратиться  в
праведника.  Ужас,  сын  боярский, не всегда  калечит,  иногда и  лечит. Вот
почему в великой дьявольской  игре никому не ведомо окончание. Каждый только
свое знает и деет. Правая рука, так сказать, не ведает, что творит левая.
     -- А ты ведь крамольник, -- высказался вдруг Еропкин.
     -- Что-о? -- не разобрал гость.
     -- Крамольник и вор супротив начальства.
     -- Это почему же?
     -- Да разве так можно?! -- всплеснул руками Еропкин. -- Всю подноготную
дьявольщину мне изложил. А ежели через меня простой народ дознается? А ежели
опомнится? Начальство-то тебя  за это по  головке  не погладит.  Оно из тебя
кишки  выпустит. И поделом. Хорош чертушка -- каждому встречному-поперечному
тайное мелет!..
     -- Не каждому, не каждому, -- прервал  Еропкина гость. -- Исподволь я к
тебе давно присматриваюсь и раньше говорил: опосля Свободины пойдем на Русь.
Теперь же  тебе  довожу  прямо:  здесь, в Свободине, ты  учишься, на Руси же
будет настоящее дело. И там уж тебе не младнями придется командовать. И Русь
-- не Свободина. На Руси размах  другой: православное государство, без  пяти
минут, по нашему  дьявольскому  счету,  третий  Рим.  Допустить же торжества
третьего Рима нельзя, ибо, воссияв, он нашу силу погасит, и тогда нам, в том
числе  и  мне, и  тебе,  и  моему  начальству,  --  хана.  Благодать  Божия,
утвердившись на  Руси, растечется  по  всему  миру. Царство  Божие  родится.
Страшно! Ты  это восчувствуй, восчувствуй, Еропкин...  Сулею, сулею достань,
испей романеи-то -- страх явственней обозначится. Нутром, нутром восчувствуй
его, тогда себя  за дело наше  положить не  убоишься. Пей,  пей...  Страшно?
То-то... Еще пей... Страхом  страх погубишь, бессердечным станешь. Пей, пей,
входи в страх, познавай нашу дьявольскую справедливость...
     Глотая из горлышка  романею,  Еропкин  косился в черные провалы глазниц
гостя. Сначала  в них было  черным-черно,  но  потом  словно затлел  трут --
засветились  две  красные  точки,  и  будто  потянуло   дымом.   Ярче  точки
засветились.  Еропкин  и трех глотков не успел глотнуть --  желтым  глазницы
заполыхали,   и  вот  из  них  выскочили   пламенные   язычки.  Тут  Еропкин
действительно испугался. Такого страха отродясь не  ведал.  Не за себя вдруг
убоялся,  не  за  свою жизнь, а  за  что-то  неосязаемо огромное, неведомое,
которое, казалось, не помещается на всей земле, которому от огромности тесно
небо, но в то же время оно уместилось в Еропкине, и они с ним -- одно целое.
Коли  же  они  с  ним   погибнут,  то  это   будет  не  смерть,  а  какое-то
страшное-престрашное мучение, еще никем не испытанное на свете, кое и сон, и
явь, единственное для прошлого, настоящего и будущего.
     --  Да, да, --  шептал  между тем  гость, пламенем  глазниц,  казалось,
выжигая  душу Еропкину, -- прав  ты,  прав,  правильно понял: время для  нас
остановится. У этого паршивого человечества время будет, а у нас нет. Мы как
в  тюрьме окажемся на  веки  вечные. Жить, есть, пить  -- будем,  а смысла в
жизни не станет, ибо смысл жизни -- во времени. Когда  оно  течет -- тогда и
жизнь.  А   существование   вне   времени  страшнее   абсолютного   небытия.
Абсолютное-то бытие по сравнению с безвременным существованием -- благо. Вот
что грозит нам с тобой в случае проигрыша. Познав настоящий страх, ты познал
величие нашего дела. Но ты не бойся. -- И огонь в глазницах погас.
     Страх  у  Еропкина  мигом  прошел.  Место его  заняла горячая решимость
творить  и  творить, а что -- не важно,  важно  --  по слову  гостя, лишь бы
заслужить его похвалу.
     -- Да  я  и не боюсь, --  резко выставил вперед  бороду Еропкин. -- Мне
хошь Свободина, хошь  Русь. Хошь на остров Буян пошлешь --  едино. Гнуть их,
гнуть в бараний рог, да так,  чтобы  не разогнулись.  А  то  ишь ты!  --  Он
взмахнул  рукой, словно разогнал мух,  выказав крайнее  недовольство людским
родом. О том, что  за преданность делу надобно золото требовать, даже  мысли
не мелькнуло.
     --  Вот и ладно,  и ладно, --  затараторил гость. Подскочив к Еропкину,
принялся того поглаживать  по плечикам, будто потерянную  ценную вещь сыскал
ненароком. Оглаживал, прихлопывал ласково и повторял: -- И  ладно,  и ладно,
молодчина, не ошибся я, ой не ошибся в тебе, глаз-то у меня -- алмаз...
     --  Да  будет,  будет  тебе,  -- со стеснительностью  тринадцатилетнего
отрока  пятился  Еропкин.  --  Ты  лучше  доведи,  что  над  Русью  измыслил
сотворить.  Русь-то, она и впрямь не  Свободина, ее попросту  не измордуешь.
Она и  вздыбится, ей-ей.  Они, сородичи-то мои, ненормальные, упрямые -- кол
на голове им теши. Ты мне верь, верь, я их знаю...
     -- А ты не бойся, не бойся, -- нажал на холку Еропкину  гость и  усадил
того  в траву.  Сел  сам, скрестив  ноги, и, по обычаю своему, забубнил, как
пономарь:  -- Мы им, мил друг Еропкин,  кол  на башках тесать не будем. Мы в
них разномыслие учиним.  Перво-наперво  трех дружков твоих  сыщем да каждого
наречем  царем -- вот  и начнется кутерьма. Русь-то сразу поделится  на  три
части. Каждому царь на вкус. Да какое государство  эдакое выдюжит?! Ну а там
посмотрим, поглядим. Зависимо от результата  начнем действовать. Думаю  так:
перво-наперво  начнем  разлагать  Православие. Приравняем  его к  инославным
вероисповеданиям, даже к  иным антихристианским верам, и дадим  русским нашу
религию,  то есть  кашу из самых разных верований,  в которой  утонет Истина
Православия. Объявим: каждая религия -- путь, все пути  ведут к Богу. Далее:
каждому народу  на Руси  внушим, что именно он  -- лучший, ну а это -- кроме
войны трех царей, считай, лет на двести-триста мелкие войны. Тут уж, считай,
весь русский люд -- в россыпь. Тут тебе и глад, и  мор, и все, что только ум
выдумать может. И тут уж мы выступим открыто: кто с нами -- тем на чело нашу
печать, и они сыты, пьяны, нос в табаке. Кто против  --  помирай без печати.
Печать наша будет ярлыком  на жизнь. Тут, брат  Еропкин, твои соплеменники к
нам  валом повалят,  потому  что к тому  времени отец не будет надеяться  на
сына, сын  на отца,  мать не  будет почитаться матерью,  каждый только  себя
станет  считать личностью. А дальше, Еропкин, все просто. Дальше нужно будет
людям исподволь внушать,  что  такая  вот жизнь и есть  истинно свободная да
праведная. И как только они в этом уверятся, тут явится Христос, только наш,
наш,  понимаешь, сын боярский? Они сами, по собственной воле ему поклонятся.
Главное, Еропкин,  чтобы они по собственной воле влезли в ярмо, без этого не
будет крепости.
     -- А дальше? -- залюбопытствовал Еропкин.
     -- Дальше не ведаю. А теперь иди спать, завтра чуть свет в дорогу.
     Сказал и истаял. Лишь в  лунном сиянии курился в  траве  пахучий серный
дым.



        20

     Из оврага выбрались на рассвете. Передовой дозор ушел под командой сына
Пня.  Дружину  возглавил Еропкин.  Над пустыми возами  началовали Пень и дед
Страховиды, даденный  Пню в  товарищи. Обозу  велено было следовать вдалеке,
дабы не мешать маневру.
     Еропкин  верхом ехал впереди пеших  младней.  Рядом покачивался в седле
Смур, то и дело пытая сына боярского, как тот собирается воевать.
     -- Осаду вести некогда, -- отвечал Еропкин. --  Подступим к городищу да
огня под стены подложим.  Скоро  управимся.  Твое дело поворачиваться,  воза
грузить и домой отправлять. Да накажи Пню, чтобы не мешкал: разгружался бы и
ждал --  посыльный  новое место  укажет.  Покуда  володетели  не  очухались,
три-четыре городища надобно сжечь.
     -- Ладно, -- одобрительно кивал Смур.
     -- На городища сыновей посади. На первое время закрепишься, а там видно
будет.
     --  А  дальше? -- озадачивался  Смур. -- На  все  городища  сыновей  не
хватит.
     -- Вестимо, -- соглашался Еропкин. -- На иные придется младней сажать.
     -- Думаю, младни между собой воевать станут.
     --  И  пущай. Ты  -- слабого поддержи, сильного  окороти,  но  раздорам
особенно не препятствуй.  Пущай воюют. Чем больше промеж них злобы, тем тебе
спокойней. До  смерти  великим господином  будешь. Сына, коего  в наследники
прочишь, этой  хитрости научи --  и он  в спокое  свое  провластвует. Так  и
пойдет из века в век ни шатко ни валко. При всеобщей-то грызне власти твоему
роду  на  тыщу лет хватит.  Главное  --  в  младнях ненависть друг  к  другу
постоянно бы тлела. Она -- залог твоей власти.
     -- А с Народным Царством как? -- в задумчивости теребил бороду Смур.
     -- Посули им выход вдвойне против прежнего, -- наставлял Еропкин.
     Он говорил таким тоном, словно им со Смуром вот-вот  расстаться, словно
бы  они сопутствуют друг другу до первой развилки,  а там  один  --  налево,
другой -- направо, каждому свой путь, своя планида.
     К неприятельскому городищу  подошли лесом. Первыми  на опушку вымахнули
лучники. Скорым  шагом  подступили к  городьбе; стрелами сбивши  караульных,
препятствовали  защитникам взобраться на тын.  За  лучниками пошли младни со
смольем.  Сложив вязанки к городьбе, отхлынули,  и лучники горящими стрелами
запалили  хворост.  Получаса  не прошло -- запылала  городьба.  Сухое дерево
горело жарко. Пламя вздыбилось столбом, и городьба опрокинулась.
     Прикрываясь щитами, облитые водой младни кинулись в провал.
     Как  и рассчитывал Еропкин, сечи  не вышло. Порубили пятерых караульных
да разогнали гасивших пожар мужиков. Младни мигом обшарили  городище, добыли
затаившегося  в  подклете  володетеля  с  семьей,  привели пред грозные  очи
Еропкина и Смура. Еропкин, испив хмельного из сулеи, велел:
     -- Руби их, ребята.
     -- Всех? -- вытянувшись в струнку, посерел лицом Смур.
     --  Несуразный ты.  Только и  умеешь  голодом стариков  морить. Желаешь
городище иметь -- значит, всех.
     Махнул  Еропкин рукой --  и володетеля со всем  корнем  не стало. А тут
подоспел и Пень с возами.  Обозные мужики  зачали  по  клетям  шарить, добро
носить, в телеги складывать, воза увязывать. Оставили местному люду  лишь на
житье да  новому володетелю  с  чадами  и  домочадцами  на  пропитание. Воза
отправили и стали жителей ждать, когда те пойдут с работы.
     Ополонили  всех на выходе  из  леса.  Младни строй  работников  в  поле
выпустили  да  от леса и отсекли.  Окружили, луки натянутые наставили. Двух,
кинувшихся бежать, застрелили.
     --  На колени! -- взревел Еропкин, и окованная  ужасом толпа рухнула на
колени.
     Поперед цепи младней выступил Смур.
     --  Вашего володетеля Звягу я убил, -- сказал.  -- Властвовать теперь у
вас станет  мой сын  Чернява. Жить будете по-старому, свободно, трудиться --
по-старому,  есть-пить -- по-старому.  А теперь  всем -- спать.  Рядовым  до
сумерек доложить о проделанных работах. За ослушание -- смерть!
     Ночевали по-походному: и Смур, и Еропкин, и Страховида -- в одной избе.
     Проснулся  Еропкин оттого, что под сердцем  резанула боль. Схватившись
за  больное место,  нащупал рукоятку ножа. Открыл  глаза,  сел  на  лавке  и
первое, что увидел в струившемся сквозь оконный бычий пузырь сером свете, --
Смура, сучившего  ногами  на соседней лавке.  Из перерезанного  горла  Смура
хлестала  кровь.  Потом   чуть  сбоку  разглядел  тянущего  руку  к  кисетцу
Страховидиного деда. Сообразив, что к чему, хотел из-под изголовья выхватить
пистоль, но  руки  не поднимались. Сил хватило только на  то,  чтобы не дыша
таращиться  на старика.  Тот же,  нашарив кисетец, дернул и,  зажав  кожаный
мешочек в кулак, заглянул Еропкину в лицо, криво улыбнулся,  скособочив свою
сивую бороденку:
     -- Ну что, сынок, кормилец ты наш, собрался Свободиной править? Как там
речется у вас на Руси: явился не запылился?  А нам, милок, желательно  самим
повластвовать всласть. Нам пришлые ни к чему. Мы сами с усами.
     Выпрямился  старик, повернул  голову свою к  левому  плечу  и  фистулой
прокричал:
     -- Брал, гостюшка, брал и выбрал -- золотом тебе плачу!
     Молния избу осветила, над крышей гром грохнул. Стены зашатались. Лопнул
в оконнице бычий пузырь. Сквозь  дырку серным угаром  потянуло,  и  тут же в
избе кто-то отрешенно-неистовый объявился...
     Но  его  Еропкин  уже не  разглядел. Вскочив на ноги,  он  зашатался  и
завалился на спящую Страховиду.



        21

     Очнулся  Еропкин от жгучей боли в груди. Словно  кто под сердце воткнул
раскаленный  пистольный  шомпол. Понатужился было закричать,  но боль  вдруг
прошла, дышать стало легко, и он открыл глаза.
     -- Ну вот  и  ладно, -- дребезжал возле  уха  знакомый  голосок. -- Ты,
милая,  через три дня тряпицу из  раны вынь, грудь накрепко чистой холстиной
перевяжи. А покуда пои  его  сим варевом.  Через неделю  на ноги встанет сын
боярский.
     Еропкин повел взором. Стоят сбочь его  на коленях Страховида и давешний
монашек.  Выше них голубое  небо, уставленное скирдами  творожистых облаков.
Ветер, холодящий лицо, пахнет речкой.
     -- Ты, отче? -- прошелестел губами Еропкин.
     -- Я, я, сыне, -- закивал монашек.
     -- Где мы?
     -- Там, где и расстались. Вот -- Северка, эвона -- Ока, там -- Коломна,
в ту сторону -- Москва.
     -- Ранен я?
     -- Ранен.
     -- Выходит, Свободина мне не привиделась?
     -- Не привиделась, не привиделась. Да вот и свободинская девка с тобой.
     -- Ты? -- ухватил блуждающим взором Страховиду Еропкин.
     -- Я, -- ответила Страховида.
     -- Да как же ты?
     -- А я за тебя крепко держалась.
     -- Она от тебя ни на шаг, -- улыбнулся монашек. -- По нраву дева?
     -- По нраву, -- попытался улыбнуться Еропкин.
     -- И ладно. Как оздоровеешь -- окрести ее. Обвенчаетесь -- и живите.
     -- Хорошо, -- согласился Еропкин.
     -- Да уж на что лучше, когда по нраву.
     -- А как жить?
     -- Веруешь  ли во  единаго Бога  Отца, Вседержителя, во единаго Господа
Иисуса Христа,  Сына  Божия,  и в Духа Святаго? Веруешь  ли во едину Святую,
Соборную и Апостольскую Церковь?
     -- Верую, -- прошептал Еропкин. -- Теперь снова верую, крепче прежнего.
Скинул мороку, коя на меня напала.
     -- То  не морока, -- ответил монашек. -- То от  Господа  попустительное
научение. Не попустил бы Господь  -- вера твоя не окрепла  бы.  Именно через
попустительство мы получаем настоящее  понятие и о Господе нашем,  и о жизни
нашей. Живи, сын боярский, и ни о чем  не тужи. Но помни: не по бытию разум,
а по разуму бытие, и венец  тому --  Господня Истина. Все свершится по чести
твоей. Царствие Небесное открыто ищущему туда дорогу.
     -- Да как  же, как же?! -- заволновался Еропкин. -- Как же можно жить и
не тужить, коли на Русь грядет беда неминучая?  Бес-то, бес-то, тот, что мне
дукат дал, трех  царей грозится на  Русь спроворить, веру  подменить, печать
православным наложить на лбы!
     Разволновался Еропкин, закашлялся -- кровь на устах выступила. Монашек,
склонившись над ним, стер кровь ладонью, ласково улыбнулся, твердо ответил:
     -- Сие мне ведомо. Все будет так, как довел тебе бес. Но Русь устоит, и
народ  православный  великое  испытание  вынесет  и  возродится.  А  далее и
пострашней испытания  будут, но все минет. Воссияет на Руси третий Рим. Бесы
же обретут оковы  безвременья. Только для сего каждый православный  должен с
верою  честно  свое  исполнять:  пахарь --  свое  крестьянское, ты  --  свое
воинское,  царь -- государственное, каждый  на  своем месте, но  все  купно,
соборно,  ибо врозь силу  бесовскую не сокрушить, бесы сильны нашей  рознью.
Так-то, сын боярский. А тебе теперь цены нет --  ты сам, своими глазами зрел
народ в неверии  и  ведаешь,  что  нашей  Руси уготовано. Теперь ты  всякого
сумеешь предостеречь, остановить, ободрить, на путь верный наставить. Помни:
наша сила в людях. Неустанно их воедино  собирай: Словом Божиим,  воеводской
волей  едини и крепи  воинских  людей, ибо  во  вся дни жизни твоей воинское
служение -- твое дело. А теперь  прощай. Сейчас к берегу  стружок  привалит.
Подрядите кормщика за три рубля -- он вас до дому доставит. Вот деньги.
     И монашек вложил в ладонь Еропкину кису с серебром.  Выпрямился, в пояс
поклонился и зашагал по бережку на Коломну.
     -- Отче, эй!  -- вслед возвысил голос Еропкин. -- Звать-то тебя как? За
кого Бога молить укажешь?
     -- Сергий я, -- обернулся монашек.
     -- Тот самый?
     Ничего  не  ответил  монашек.  Только  посох  из  правой руки  в  левую
перехватил  и широким  крестом  благословил то ли  Еропкина, то ли луговину,
лес, речку и всю землю до окоема.
     А из-за поросшего  ветлами  мыска  уже выбежал белопарусный стружок. Со
стружка неслась песня:

     Сторона ль ты моя, сторонушка.
     Ни отдать тебя, ни продать, ни кинути --
     Но от века до веку с тобою мне слезы лити,
     Горе мыкати, радость нянчити...

     А и горазд же песни складывать русский человек! Оглядит взором  светлым
избу свою, ниву, деток малых,  жену,  лес заречный, даль лазоревую, ладонь к
щеке приложит и давай  петь. Вроде бы поет о том, что видит,  слова ясные да
простые выговаривает, а  вслушаешься в их ладную череду, и выходит: грустно,
весело ли, об одном поет русский человек -- о своей душе. На  Руси  песня --
мирская  исповедь.  Русская  душа  песней  очищается,  лечится, а  поющий  и
слушающий пение на Руси -- едины.  Ибо русская песня от сердца идет, сердцем
воспринимается,  и   уж   только   потом   разум   постигает  ее.  Слушаешь,
вслушиваешься  в  русскую  песню и  понимаешь:  Россия  была,  есть  и будет
подножием  Престола Господня,  что  издревле зовется  Святая Русь, а русский
человек -- Божий трудник извечно, ныне и присно и во веки веков,  даже если,
случается,  и согрешит. Потому  что на Руси грех всегда считался и считается
грехом и никогда не становился и не станет правдой жизни.

     Коломна, 7 ноября 1992 г.




        Значение некоторых вышедших из употребления слов

     Бесермeн (то же, что басурман) -- нехристианин.
     Брoдни  (то же, что бахилы) -- мягкие  кожаные сапоги с очень  длинными
голенищами -- для хождения по болоту.
     Гайтбн-- лента, тесемка или шнурок, на котором носят нательный крест.
     Дукaт -- старая монета.
     Ертаульный полк-- передовой, авангардный, разведочный.
     Кончaр -- меч с узким клинком; кривой кинжал.
     Кyнтуш -- кафтан с откидными рукавами.
     Романeя -- сладкое вино из французской водки.
     Скaнные  -- от  скань  --  волоченое золото,  серебро,  а  также мелкая
проволочная серебряная работа, филигрань.
     Сулея -- фляга для вина или масла с широким горлом.
     Сyлица -- метательное копье.
     Тать -- вор, грабитель.
     Тулумбaс -- большой турецкий барабан.
     Фeрязь -- мужское платье с длинными рукавами без воротника и пояса.
     Шестопер  -- старинное ударное оружие в виде жезла  с головкой из шести
металлических пластин -- "перьев".
     Шyица -- левая рука.