роды, которые искусство человека  никогда  не  в  состоянии  будет
воспроизвести".
     Но   анализы   и   минералогические   исследования   показали,    что
кристаллический   шлак   "перидот"   и   вполне   природные,   таинственно
образовавшиеся  оливины  есть  одно  и  то  же  тело.  Не   повезло   силе
минералогической. То ли нет ее вовсе, то ли она покорно действует в домне,
выращинвая минералы на поверхности выгоревшей  лещади  и,  значит,  вполне
человеку подвластна.
     С  готовой  диссертацией  лаборант  Соколов  явился  в   университет.
Представил  рукопись  Воскресенскому  и   удостоился   похвал.   Александр
Абрамович вызвался оппонировать на защите и  отзыв  представил  хвалебный.
Вторым  оппонентом   был   назначен   недавно   принятый   в   университет
приват-доцент Дмитрий Менделеев.
     Узнав о том, Соколов пошел знакомиться. Встретил его  совсем  молодой
человек, одетый в свободную робу, весь какой-то  распущенный,  с  длинными
свисающими  волосами,  растрепанной  бородой.   Он   скорее   походил   на
бурсака-переростка, чем на преподавателя химии.  Дико  было  видеть  этого
человека в чиновных коридорах здания двенадцати коллегий, особенно рядом с
затянутым в мундир Воскресенским. Хотя подобных разночинцев с каждым годом
прибывало в стенах университета.
     Строгий устав тридцать пятого года  предписывал  всякому  форму,  его
званию надлежащую, но разношерстная и в массе своей нищая толпа  студентов
давно уже смотрела на  обветшавший  устав  как  на  некий  раритет,  чудом
дошедший до наших дней и способный пугать лишь младенцев. Студенты  ходили
в чем придется, и многие профессора вторили  им.  Менделеев  тоже  был  из
числа цивильных новаторов. Работы же его по органической химии  изобличали
опытного  экспериментатора   со   склонностью   к   смелым   теоретическим
обобщениям.
     Встретившись, химики раскланялись, высказали друг другу по  нескольку
комплиментов и вскоре разошлись, не составив по первому разу ясного мнения
о своих особах.
     Зато с кем сразу и быстро сошелся Соколов, так это с экстраординарным
профессором химии Павлом Ильенковым...
 
     * * *
 
     Соколов повернулся, поискал  глазами,  потом  поднял  с  пола  сдутый
ветром листок.
     "Господа члены Русского Химического Общества извещаются, что 27  июня
сего, тысяча восемьсот семьдесят седьмого  года  в  Москве  от  воспаления
легких  скончался  один  из  первых  постоянных  членов  Общества,  бывший
профессор Академии Сельского  Хозяйства  и  Лесоводства  в  Москве,  Павел
Антонович Ильенков."
     Умер больше чем знакомый и коллега. Умер собрат, товарищ  по  работе,
на которого всегда можно было  опереться  в  трудную  минуту.  Умер  очень
добрый человек. Извещение о его смерти Соколов получил на прошлой неделе и
почему-то сразу решил, что это и его, Соколова, конец.  Поставил  на  стол
портрет друга, задумался, глядя на него,  а  потом  в  памяти  был  черный
провал, и очнулся Соколов в больнице, откуда  сумел  уйти  только  сегодня
ночью.
     В комнате  за  это  время  ничего  не  изменилось,  Мария  Николаевна
образцовая жена, она знает, что бумаги мужа неприкосновенны - и как неделю
назад смотрит с портрета Павел Ильенков, совершенно седой,  преждевременно
состарившийся.
     А тогда, всего лишь двадцать с небольшим лет назад это был  невысокий
молодой человек, ни секунды не сидящий на месте и поминутно всплескивающий
руками во время беседы. Ильенков сразу и прочно вошел к  кружок  Соколова,
сделался его второым центром. Соколовские вторники и Ильенковский четверги
заменяли в ту пору Химическое Общество.
     В    январские    дни    1855    года    трижды    собирался    совет
Физико-Математического факультета с целью произвести  испытания  кандидату
Соколову. Задавались вопросы  об  аллотропии  простых  тел  и  о  паяльной
трубке, о твердости минералов и о соединениях жирных  кислот,  о  круговой
поляризации, эфирных маслах и медных рудах. На все вопросы Соколов отвечал
удовлетворительно.  Удовлетворительной  была  признана  и   сама   работа,
разрешена к печати и допущена к публичному защищению.
     Чудесным  днем  одиннадцатого  мая,  в  один  час  пополудни  господа
любители химии почтили своим присутствием  открытое  собрание  факультета.
Соколов защищался с блеском и "по уважению отличных познаний, оказанных  в
предметах надлежащих к разряду Магистров химии", удостоен искомой степени.
     После сего Институтом горных инженеров дозволено было магистру  химии
Соколову чтение лекций по приуготовительной минералогии.
     А химия оставалась для души. Кружок собирался то  у  Соколова,  то  у
Ильенкова, и даже когда мирный человек Павел Антонович укатил  в  Германию
изучать производство пороха, собрания продолжались  у  него  на  квартире,
потому что Ильенков был довольно  богатым  помещиком  и  имел  собственную
лабораторию, где позволял работать своим друзьям.
     Сходились шумно, дружно, весело. Заходили гости: из  Технологического
института или университетские. Появлялись даже академики Зинин  и  Фрицше,
видевшие в лаборанте Соколове ученика Либиха и Жерара, а значит - человека
равного себе. Федор Савченков прийдет иной раз, засядет в  угол  и  молчит
полвечера, лишь улыбается раскосыми глазами. А  потом  вдруг  вовсе  не  к
месту  начнет  рассказывать  что-нибудь  из  истории.   Саша   Энгельгардт
послушает, послушает да и скажет так просто, чтобы позлить:
     - И что за наука такая - история химии? Химию  еще  сделать  надо,  а
потом уже историю писать.
     - Неправда! - тут же вскипает противник. - Химия не  прыщ,  чтобы  на
ровном месте вскочить. За нею тысячи лет; чтобы их понять, надо  и  голову
поломать, и ручки приложить!
     - Неужто?
     - Да-с! Вон, Дюма выдумал,  будто  первую  медь  выплавили  случайно:
охотники костер разложили на открытой россыпи - все ему  и  поверили.  Как
же, сам Дюма! А Бертло, хоть  и  француз,  а  в  кумире  усомнился,  решил
проверить. Костры палил большие и малые, в штиль и на ветру  -  все  одно,
ничего не вышло, не хватает жару. Откуда же медь?  Загадка-с!  Поневоле  в
Прометея поверишь.
     - Это уже не химия, а технология, - возражает  Саша,  оглядываясь  на
двери; отсутствующий хозяин, пусть вольнонаемный,  но  все-таки  профессор
этой самой химической технологии. Попробуй-ка сказать при нем,  что  химия
от технологии далека.
     Многое иное  обсуждлалось  трезвыми  самоварными  вечерами  в  кружке
Соколова. Из бесед о судьбах любимой науки понемногу начинали складываться
главы  будущего  сочинения,  которое  Николай  Николаевич  прочил  себе  в
докторскую диссертацию.
     Особо увлекала кружковцев  метода  преподавания  Либиха  и  унитарная
система Жерара. Если бы их только  можно  было  объединить  вместе,  какой
урожай собрала бы химия через несколько лет!
     Соколов - единственный русский учившийся и  у  Либиха,  и  у  Жерара,
пользовался   среди   товарищей   непререкаемым   авторитетом   в    части
теоретической химии, поэтому именно к нему принес свою первую работу новый
член кружка - Петнька Алексеев. Шестнадцатилетний студент вздумал на  пару
с товарищем своим - студентом Аверикиевым переложить  на  российский  язык
лучшую книгу Жерара: "Введение к изучению химии".
     Соколов прочел пухлую рукопись, по памяти сравнивая  ее  с  парижским
изданием. Все было так и словно бы не так. Не хватало в ней самого Жерара,
подвижного, вечно сомневающегося француза, и теория,  постулирующая  отказ
от всякой догмы, сама начинала обращаться в такую догму.
     - В чем, по-вашему, милостивый государь, состоит смысл данного труда?
- так казенно встретил Соколов явившегося к нему на квартиру переводчика.
     - Вы же сами... - смутился Петнька. - Унитарная система... невозможно
судить о строении молекулы, но следует говорить лишь о  том  или  ином  ее
состоянии... Всякое тело рассматривается как  единая,  унитарная  система,
образованная в неизвестном порядке неделимыми атомами...
     - Все  неверно!  -  прервал  Соколов.  -  Порядок  соединения  атомов
несомненно существует, но он  нам  пока  не  известен!  Частицы  считаются
однокачественными доколе современная наука  не  сможет  их  различить.  Не
следует, а следовало бы!.. до тех пор, пока!..
     Соколов разгорячился, он вскочил с места и бегал  по  комнате,  резко
жестикулируя, как это делал Жерар  на  своих  непопулярных  лекциях.  Юный
переводчик сидел смущенный, цветом напоминая вареного  рака  с  трактирной
вывески, и дергал крючки расстегнутой студенческой тужурки.
     - Но ведь Либих нападал на Жерара как раз за то,  что  он  говорит  о
непознаваемости связи атомов.
     - Либиху простительны заблуждения - он Либих. А наи с вами - нет.
     - Но в чем тогда заслуга Жерара, если вся его теория  относительна  и
нужна лишь для временного удобства?
     - Так абсолютных истин, к вашему сведению, вообще  не  существует.  А
заслуга Жерара в том, что он  вывел  науку  на  простор,  снял  с  ее  ног
колодки. Чем сидеть с важным видом, уставившись словно в  стену  в  теорию
радикалов или электрохимическую теорию, лучше вслед за  Жераром  признать,
что химия не достигла еще совершенства точной науки. При  таком  состоянии
единственная  возможность  прогресса  состоит  в  том,  чтобы   на   время
отказаться от всяких хотя и завлекательных, но  всегда  эфемерных  надежд.
Надо не фантазировать попусту, как былые алхимики, а разрабатывать  факты,
законы открывать, трудиться надо, чтобы заслужить основательную теорию.  А
вы пытаетесь признание  своей  временной  несостоятельности  поставить  на
пьедестал, в абсолют возвести. Ну да ладно. Вот рукопись. Пометки на полях
- мои. А во вторник настоятельно прошу к  Павлу  Антоновичу,  поговорим  о
вашем труде подробнее. Все-таки, вы молодец.
     Не одну  неделю  в  бедной  соколовской  квартире  и  в  ильенковских
аппартаментах  шумели   петербургские   химики,   обсуждая   до   хриплого
остервенения переводы студента Петра Алексеева  (в  те  же  дни  начал  он
переложение  с  немецкого  капитального  труда  самого  Либиха  "Письма  о
химии"), а заодно с ними  и  всю  мировую  науку.  Во  время  этих  споров
рождались у Соколова лучшие страницы будущей диссертации, так что  поутру,
когда  под  потолком  рассеивались  последние  остатки  табачной   копоти,
оставалось только перенести готовые  строки  на  листы  сероватой  бумаги,
записать их разборчивым, чуть угловатым почерком и  ждать  новой  встречи,
новых споров и новых мыслей.
     А потом, тоже всем миром, провожали в Германию Энгельгардта.  Арсенал
командировал его на заводы Круппа.
     - Эх, брат, жаль нельзя к Жерару вырваться! И угораздило французов  с
нами войну начать. Ну да ладно, в Германии у Бунзена побывай  и  у  Либиха
обязательно...
     Саша уехал,  а  война  тем  временем  кончилась.  Вместе  с  крымским
разгромом словно нарыв прорвало в русском обществе, все сразу поняли,  что
дальше так жить нельзя. Приближалось время реформ.
     Саша вернулся в Петербург  окрыленным.  Германия  произвела  на  него
потрясающее впечатление. Поручик Энгельгардт (он  уже  был  прооизведен  в
этот чин) во что бы то ни стало хотел работать по  химии.  Не  изучать  по
книгам и лекциям, не с друзьями по вечерам  беседовать,  а  работать  сам,
своими руками. И тут они натолкнулись все на ту же стену: в Росси не  было
лаборатории.
     - А ведь Жерару Сорбонна тоже лаборатории не дала, - возразил  на  их
сетования Александр Абрамович Воскресенский и, помолчав немного,  повторил
свое любимую поговорку: -  Не  боги  горшки  обжигают  и  кирпичи  делают.
Попробуйте и вы...
     Тогда они решились. Собрались с деньгами, обдумали все как следует  и
вдвоем, никого больше нен  привлекая,  открыли  лабораторию.  На  Галерной
улице в доме 12 сняли  квартиру,  провели  газ,  поставили  столы,  горны,
песчаную баню. Опустошили магазин Ритинга, что на Гороховой неподолеку  от
Синего моста, закупили химической посуды: реторт, колб  больших  и  малых,
всякого стекла, сколько хватило  капиталов.  А  потом  дали  объявление  в
газетах, что открыта первая в  России  общедоступная,  платная  химическая
лаборатория, созданная по образцу Гиссенской.
     Немного спустя появились в квартире N  8  в  доме  Корзинкина  первые
посетители. В основном - студенты, молодежь в широкополых шляпах и пледах,
накинутых  на  плечи.  Являлись,  спрашивали  о  ценах   и   уходили,   не
записавшись. Но никто не жаловался, понимали, что  ничего,  кроме  убытка,
устроители от своего предприятия не имеют, и если хоть немного ниже  будет
плата, то и вовсе не смогут содержать лабораторию.
     Постепенно  появились  и  желающие  работать.  Шестидесятишестилетний
статский  советник  Николай  Иванович  Лавров,  тридцать  лет   беспорочно
отслуживший  в  Горном  Департаменте  и  хорошо  известный   Соколову   по
Минералогическому обществу, пришел, чтобы на старости лет начать  изучение
неведомой ему прежде  науки  химии.  Записался  Иван  Тютчев,  только  что
окончивший курс кандидатом  и  вовремя  понявший,  что  невозможно  узнать
химию,  не  коснувшись  ее  своими  руками.  Но  больше  всего   набралось
студентов: Петр Алексеев, Яцукович, Вериго... И конечно же, все свое время
проводили в лаборатории дорвавшиеся до живого дела устроители.
     Записывались  порой  лица  странные,  вполне  чуждые  химии,  которых
привела сюда  молва  или  мода.  Филологи  и  юристы  из  кружка  Писарева
являлись, чтобы заниматься "настоящим делом", но прослушав пару  лекций  и
прожегши платье кислотой, уходили  разочарованные.  Иные  надеялись  легко
собрать урожай на невозделанной ниве  российской  науки.  Их  тоже  ожидал
неуспех. К неудовольствию славянофилов, в  природе  наук  национальных  не
оказалась, химия была едина, а  состязаться  с  немецкими  профессорами  -
занятие хлопотное.
     Превратности моды забрасывали в  публичную  лабораторию  людей  вовсе
лишенных романтической жилки. Таков был и Федор Пургольд, студент  первого
курса физико-математического факультета. Прежде всего  он  внес  плату  за
полгода вперед и лишь потом спросил  о  работе.  Выяснилось,  что  никакой
своей мысли на этот счет у  него  не  имелось.  Однако,  как  ни  странно,
Пургольд прижился в лаборатории, освоил весь курс аналитической химии и  с
блеском, на какой  способно  лишь  педантичное  упорство,  проводил  самые
кропотливые и нудные анализы, служа  постоянным  укором  более  горячим  и
нетерпеливым товарищам. Пожалуй, один Соколов мог соперничать с  ним  там,
где требовалось только прилежание и аккуратность.
     Эта  общая  черта  сблизила  их,  так  что  в  один  прекрасный  день
купеческий  выходец  Соколов  был  приглашен  в  дом  генерала  Пургольда,
жилистого, прусских кровей немца и представлен семье, состоявшей из самого
генерала, супруги его Анны Антоновны,  двух  сыновей  и  пяти  хорошеньких
дочек. Федюша неожиданно оказался кумиром и божком всего семейства. Тогда,
впрочем, Соколов не придал новому знакомству особого значения. Куда больше
интересовали его дела лаборатории.
     Было решено так: всякий волен на своем столе делать что  хочет,  лишь
бы это не  мешало  соседям  и  жизни  не  угрожало.  Последнее  многим  не
понравилось, особенно Леону Шишкову. Химик этот, успевший побывать чуть не
во всех лабораториях Европы, соколовскую лабораторию похвалил, одобрил, но
записываться не стал - открыл свою, где  и  жил  даже,  а  запас  гремучей
ртути, с которой работал, хранил для верности под кроватью.
     Реактивы,  кроме  самых   употребительных,   учащимся   предлагшалось
покупать самим, а кто не хотел,  мог  их  приготавливать  из  чего  найдет
нужным. Соколов  очень  скоро  почувствовал  всю  суровость  этого  пункта
правил. Хотел он  вначале  повторить  ту  работу,  что  делал  с  Адольфом
Штреккером в либиховской лаборатории,  уточнить  кое-какие  детали.  А  от
получения гликолевой кислоты,  с  которой  он  тогда  работал,  мысли  его
неизбежно перешли к возможности окисления иных более многоатомных спиртов.
Тут-то и оказалось, что не на что купить даже  простого  глицерина.  Нужно
его много, а к аптечным ценам не подступиться - жалованье  на  три  месяца
вперед выбрано.
     Делать нечего, поехал на свечной  завод.  Хозяин,  господин  Черухин,
принял гостя вежливо, внимательно выслушал, а потом отрезал:
     - Глицерина не имею! Завод стеариновый-с.
     - Но вы же сало обмыливаете...
     - Как же-с. Известью.
     - А воды как дальше обрабатываете?
     - В Охту лью.
     - Так в той воде глицерина распущено больше чем достаточно...
     - Степан! - заревел хозяин, не дослушав, а  когда  Степан  объявился,
приказал:  -  Доставишь  господину  химику  на  Галерную  обмылка  сколько
потребует, а потом заедь и выпытай, легко ли глицерин выходит и  хорош  ли
собой.
     На следующий день Степан выгрузил у дома Корзинкина  две  преогромные
бочки с вонючей желтоватой водой, и Соколов мог начать свои опыты.
     С  той  поры,  как  было  установлено,  что  сладковатая  маслянистая
жидкость, известная под названием "глицерин", представляет собой не просто
спиртоподобное вещество,  но  спирт  многоатомный,  способный  к  тройному
замещению, многие естествоиспытатели пытались окислить его. При  окислении
винного спирта выходит уксус,  об  этом  знали  еще  греки.  А  что  может
получиться  из  такого  неудобного  спирта?  Одни  находили  в   продуктах
окисления щавелевую кислоту, иные считали, что в мягких условиях  глицерин
вовсе не способен окисляться.
     Соколов взялся за дело аккуратно, греть смеси не спешил  и  глицерина
не экономил, ибо, благодаря любезности господина Черухина имел его больше,
чем достаточно. Даже в Европе не всякий химик мог в то  время  работать  в
таких вольготных условиях. За год до этого  итальянец  Канницаро  вынужден
был оставить свои интереснейшие синтезы бензильных производных из-за  того
лишь, что нигде не сумел найти потребного ему толуола. А ведь это вещество
попроще глицерина. Так что спасибо  свечному  фабриканту,  пусть  живет  и
наживает.
 
     * * *
     Желтая круглая луна выползла из-за леса, осветила крыши  институтских
дач. Директорский дом сердито блеснул стеклами из зарослей сирени,  и  под
его взглядом еще больше стал похож на казарму большой  профессорский  дом,
выстроенный как раз напротив учебного корпуса. Сам Соколов жил  в  учебном
корпусе, в профессорском доме пусть обитают магистры полицейского права  и
учителя закона божьего, они теперь в Академии в большом  почете.  А  он  -
химик, его место при лаборатории.
     Соколов протянул руку, не глядя вытащил с полки  тоненькую  брошюрку,
отпечатанную  на  рыхлой  серой  бумаге  -  собственную  свою   докторскую
диссертацию, не ту, над которой трудился ночами после собраний  кружка,  а
настоящую, материал для которой своими руками подготовил неделями пропадая
в  лаборатории.  Диссертация  называлась  "О   водороде   в   органических
соединениях".
     Соколов раскрыл книжку на середине,  но  читать  не  мог,  обманчивый
лунный свет, прежде казавшийся таким ярким,  ничего  не  освещал,  строчки
сливались перед глазами. Впрочем, и без того  Соколов  помнил  там  каждое
слово, зримо представлял  даже  окатистый  шрифт  типографии  Департамента
внешней торговли. Слава богу, память ему еще не изменяет, она  по-прежнему
цепкая и емкая, знаменитая, вошедшая у  друзей  в  поговорку,  соколовская
память. Именно она позволила ему  в  две  недели  выучить  немецкий  язык.
Соколов  вообще  обладал  редкой  способностью  навсегда  запоминать  все,
когда-либо услышанное, прочитанное, увиденное.
     Вот и сейчас, не глядя в страницы, он угадывал текст, а затем в  душе
всплыли те минуты, когда он впервые заметил выпавшие из маточного раствора
бесформенные бляшки глицериновокислой извести.
     Теперь немного смешно вспоминать его наивную радость после того,  как
он определил, что это новое, п