назад он тоже  думал,
что отставка - навсегда. И оснований тому было не меньше. Из Ливадии,  где
отдыхал царь-освободитель,  прискакал  нарочный  флигель-адьютант.  Сказки
будто государь держит руку студентов, рассеялись как дым. Университет  был
еще раз закрыт, зачинщики беспорядков - наказаны. Двое студентов: Михаэлис
и Ген, высланы в отдаленные области Российской империи, трое - в места  не
столь  отдаленные.  Тридцать  два  наиболее  активных  участников   сходок
исключены из университета, еще сто девяносто два  человека  оставлены  под
надзором полиции. Как и предвидел  Соколов,  среди  исключенных  оказались
самые яркие и талантливые его  ученики:  Покровский,  Тимирязев,  Фамицын,
Меншуткин - все.
     Одновременно была изъявлена  царская  воля  и  в  отношении  мятежных
офицеров. Всех наказать не было возможности, поэтому  ограничились  только
теми, кто дежурил около Тучкова и дворцового мостов, направляя офицеров на
сходку, и распорядителем, встречавшим их там. Прапорщик Штранден, поручики
Семевский и  Энгельгардт  вновь  предстали  перед  судом.  Повинуясь  воле
августейшего   брата,   генералфельдцейхмейстер   великий   князь   Михаил
Николаевич  приказал  содержать  поручика  Энгельгардта  на  гауптвахте  в
течение двух недель.
     Не так вроде бы и велико наказание, но штраф наложен самим  царем,  а
это значит, что никогда не быть поручику штабс-капитаном, не иметь наград,
сколь бы храбр ни был,  и  не  видать  повышения  жалования,  несмотря  на
радение по службе.
     - Плевать! - так Энгельгардт ответил на  соболезнования  Соколова.  -
Обожду годик, и ежели государь штраф не смимет, то в отставку  уйду.  Одно
обидно, - Александр рассмеялся, - орденок, Станислава, отняли, а  тридцать
рублей, что при награждении удерживают, назад не вернули. Скоты!
     Этот разговор  происходил  в  новой  лаборатории  университета,  куда
Энгельгардт,  беспокоясь  о  прерванных  опытах,  прибежал   сразу   после
освобождения.  После  потери   публичной   либоратории,   это   оставалось
единственное место, где они могли работать. Соколов,  до  своей  отставки,
чуть  не  жил  в  комнатах,  куда  было  стащено  имущество  с   Галерной,
Энгельгардт специально оформился вольнослушателем, чтобы иметь возможность
работать.  Хотя  университет  был  закрыт,  но  Соколов,  пользуясь  своим
положением, продолжал посещать лабораторию и проводил  туда  Энгельгардта.
Как  повернутся  дела  после  отставки  Соколова,  они   предпочитали   не
загадывать.
     - Ладно, - сказал Энгельгардт, - хватит  обо  мне.  Лучше  скажи,  ты
читал, что Бутлеров-то наш в Шпейере учудил?
     - Читал, - ответил Соколов.
     - Но каков молодец! Вот уж от кого не ожидал!
     - Болтун он, - неохотно сказал Соколов. - Старые гробы новой  краской
вапит. Жерара не понял и возвращается назад к Берцелиусу. Не верю я ему.
     - Ну, брат, - Энгельгардт был озадачен.  -  Тут  положительный  закон
открыт,  а  он  мне  о  Берцелиусе  толкует!  Бутлеров  свои  формулы   не
выдумывает, а доказывает строение молекулы, причем  доказывает  именно  по
Жерару, используя различия химических свойств.
     - А конкретно? - подзадорил Соколов.
     -  Конкретно  -  воьми  хлористый  метилен  и  соляную   кислоту!   -
Энгельгардт с грохотом поставил перед Соколовым две  темных  бутыли.  -  В
кислоте водород соединен с хлором, это ты принзнаешь?
     - Положим, - сказал Соколов, отдвигая бутыли от края.
     - В метилене свойства  водорода  и  хлора  совсем  не  такие,  как  в
хлористом водороде. Значит, между ними прямой связи  нет,  иначе  было  бы
сходство и в свойствах. Логично? Элементы не связаны  друг  с  другом,  но
находятся в общей молекуле. Значит связаны с кем? - с угольным  атомом!  К
тому же, свойства хлора и водорода  в  хлороформе,  хлористом  метилене  и
хлорметиле почти идентичны. Или ты скажешь - это гомологический ряд?  Нет,
просто последовательное замещение при одной структуре.
     - Для простых молекул, - тихо сказал Соколов, - можно придумать и  не
такое. Прежние теории тоже  хорошо  объясняли  простое.  Посмотри,  с  чем
работает Бутлеров. Простейшие гомологи, единообразные функции. О  них  что
ни скажи - все ладно будет.
     - Ох, Николай! - Энгельгардт сел, обхватив голову руками.  -  Вот  уж
действительно,  нет  пророка  в  своем  отечестве.  Кому   как   не   тебе
Бутлеровскую теорию принять. Ты же при Бутлерове как бы Иоанн Предтеча.
     - Осанну вопиять не привык, - сухо возразил Соколов, - и своих заслуг
перед господинов Бутлеровым не вижу.
     - А  кто  глицериновую  кислоту  открыл  и  исследовал?  Ты  же  этим
исследованием  Жерару  смертельную  критику  сделал.  Кто   показал,   что
металличность  и  металептичность  водорода  относительны  и  определяются
функциями молекулы? Твоя работа -  ключ  к  теории  строения.  Помнишь,  в
прошлом году Бутлеров был в Петербурге?
     - Я болел тогда и к Зинину не заходил, - вставил Соколов.
     - А я был. И знаешь как Николай Николаевич с Александром Михайловичем
время проводили? Они над нашим журналом сидели,  -  Энгельгардт  сорвал  с
полки журнал, - над твоей статьей. В прошлый  приезд  Зинин  Бутлерову  на
теорию типов указал, а в это на твою критику. У Бутлерова глаз свежий, вот
он и сделал  выводы,  которые  ты,  как  верный  ученик  Жерара,  заметить
побоялся. Разные функции - значит и разные структуры!
     -  Не  нахожу  здесь  причин  утверждать,  что  спиртовой,   частично
металлизированный водород связан с кислородом непосредственно, а  с  углем
опосредствованно, как то полагает Бутлеров.
     - Почему? - Энгелдьгардт  вскочил  и  снова  забегал  по  комнате.  -
Неметаллические функции у водорода в метане, там-то он связан с углеродом,
больше не с кем. Частично металлизированный водород в  карбиноле.  Значит,
спиртовая связь: с углеродом через кислород.
     - У полностью металлической функции тоже связь через кислород? В  чем
тогда разница между спиртом и уксусом?
     - Там два пая кислорода, - неуверенно сказал Энгельгардт.
     - То есть, одноосновный водород  связан  враз  с  двумя  кислородными
частицами? И углерод, кстати, выходит трехосновным. Вот к  чему  мы  можем
прийти, если некритически примем гипотезу Бутлерова.
     Энгельгардт вернулся за стол, ухватил за горлышко  одну  из  бутылей,
накренил ее на ребро, начал катать по столу кругами. Соколов молча  следил
за его манипуляциями.
     - Верно я не все понял, -  обиженно  произнес  Энгельгардт,  -  но  я
нутром чувствую, что эта та самая рациональная  теория,  которой  все  так
ждут.
     - Я вижу одно, - Соклов положил ладонь на том журнала, - до  сих  пор
все окончательные теории являлись для науки тормозом. Я повторю  вслед  за
Ньютоном: "Гипотез не измышляю". Еще недавно, Саша, ты тоже  придерживался
этого правила.
     - У тебя такой вид, - сказал Энгельгардт, - словно  ты  клянешься  на
библии. Не сотвори себе кумира, даже если это сам Жерар.
     Соколов сердито выпрямился.
     - Жэерар заслужил! - выкрикнул он. - А ты!.. А  ты  сейчас  разобьешь
бутыль с метиленом и отравишь воздух, хотя сам  хотел  работать.  У  меня,
кстати, тоже дела, - Соколов ткнул  в  сторону  тяжелого  эксикатора,  где
сохла на листах пропускной бумаги молочнокислая известь.
     - Молчу! - возгласил Энгельгардт, и  вскоре  они  как  ни  в  чем  ни
бывало, работали.
     Хотя каждый из друзей остался при своем мнениии,  но  Соколов  видел,
что теория Бутлерова  выгодно  отличается  от  большинства  рассуждений  о
строении молекул.  Теорию  водорода,  которую  разрабатывал  Соколов,  она
частью включала в  себя,  частью  же  -  отвергала.  Соколов  предсказывал
существование некоторых веществ - спиртов и альдегидов, которые,  согласно
Бутлерову, существовать не могли. Их-то он и пытался получить.
     Соколов работал упорно, хотя здоровье ухудшалось  с  каждым  днем,  и
лишенная  вытяжки  лаборатория  немало  тому  способствовала.  Один  катар
следовал за другим, в конце концов острое  воспаление  горла  свалило  его
преждже, чем исследование было завершено.
     Но раньше разрешился вопрос с отставкой. С профеоорами  правительство
ссориться не решилось, так что отставка мало повлияла  на  его  положение.
Собственно, ее как таковой и не было, Соколов  перешел  в  фотографическое
отделение Военно-топографического бюро, где успел изучить новое  искусство
фотографирования, а затем, когда создалась временная  комиссия  по  приему
экзаменов у закончивших курс универсантов, Соколов вошел в нее, фактически
вернувшись в университет.
     Пользуясь тем, что самый мирный адмирал и самый воинственный  министр
просвещения Путятин за многие свои подвиги был  уволен  от  дел,  комиссия
принимала экзамены у всех окончивших курс, в том числе  и  у  исключенных.
Николай Меншуткин писал диссертацию  на  квартире  у  Соколова  и  оставил
Университет в звании кандидата.
     С   конца   января   университет    начал    оживать.    Великодушный
генерал-губернатор князь Суворов позволил читать лекции в залах  городской
думы. Студентов там было не так много, зато несметное собиралось число дам
и прочей публики. Читать для  такой  аудитории  оказалось  невозможным,  и
затея вольного университета, к великому сожалению Соколова, провалилась  с
громким треском.
     Зато двадцать седьмого января открылся восточный  факультет.  Слишком
уж нуждалось правительство в чиновниках, искушенных  в  восточных  языках,
которые одни и могли успешно работать в обширных азиатских владениях.
     В апреле 1862 года Николай Соколов вошел в  состав  особой  комиссии.
Комиссия обсуждала условия, на которых университет  мог  бы  быть  открыт.
Новый попечитель - Делянов - не много оставлял на это надежд, но  Соколов,
бывший  единственным  представителей  физико-математического   факультета,
сражался упорно, и к октябрю того же года на факультете начались  занятия.
Остальные факультеты пребывали в забвении еще целый год.
     Занятия  шли  ни  шатко,  ни  валко.  Длинная  химическая  аудитория,
вмещавшая  до  сотни  студентов,  пустовала,  пустовала  и   профессорская
лаборатория. Лаборант Воскресенского Эдмунд Федорович Радлов  готовил  там
демонстрационные опыты, да иногда работал Менделеев. Больше практически не
было никого; Воскресенский со времен своего,  состоявшегося  двадцать  лет
назад гиссенского паломничества, не прикасался к колбам, студенты тоже  не
появлялись. С удивительным тщанием власти пропололи  студенчество,  и  те,
кто остался, уже не идут сами, ждут позволения, а как  позволишь,  если  в
тесных комнатах могут поместиться от силы пятнадцать человек. На  Галерной
было не в пример вольготнее.
     Хотя  врач  строго  запретил  Соколову  практические  работы,  но   в
профессорской Соколов все же появлялся. Он не мог оставить мысль  устроить
студентам практикум. И сейчас,  окончив  лекции,  он  не  пошел  домой,  а
направился в лабораторию.
     Тесно уставленный мебелью и приборами  залец  был  открыт,  но  пуст.
Из-за двери, ведущей в чулан, доносился какой-то шум. Вероятно  то  Ахмет,
сторож, перебирает свой скарб или  заваливается  спать  на  лежанке  возле
плиты. Скоро ему прийдется подыскивать для метелок  другое  место,  темный
чулан хоть и неудобен, но пропадать втуне  не  должен,  там  вполне  можно
устроить весовую. Хотя, профессорской  лаборатории  отдельная  весовая  не
нужна, а студентам все равно работать негде.
     Соколов распахнул дверь, вошел. Навстречу ему от плиты поднялся юноша
в потертой студенческой  тужурке  старого  образца.  Соколов  вгляделся  в
перемазанное сажей лицо и узнал.
     - Студент Тимирязев?
     - Я, Николай Николаевич! - радостно ответил тот.
     - Значит, восстановили вас?
     - Никак нет! Вольнослушателем, - Тимирязев улыбнулся. - Не пропаду.
     - А здесь, что делаете? - Соколов только теперь обратил  внимание  на
странную внешность собеседника.
     - Я?.. Да видите ли,  Николай  Николаевич,  анилин  получаю.  Дмитрий
Иванович предложил для практики  в  органической  химии  повторить  синтез
анилина по Зинину. Вот я и... получаю.
     - Так, так... - сказал Соколов.
     Бензойную кислоту я купил, - серьезно продолжил Тимирязев, -  но  еще
едкая известь нужна, а ее в аптеке не нашлось.
     - Известь есть на складе.
     - Только она в открытой бочке, и сколько лет хранится - неведомо. Там
уже не известь,  а  чистый  мел.  Радлов  присоветовал  самому  прокалить.
Знаете, он у Александра  Абрамовича  поговорку  перенял:  не  боги  горшки
обжигают. А я, значит, известь обжигаю.
     - Известь жечь надо бы в  горне,  -  поправил  Соколов.  -  Плита  не
годится, жар слаб.
     - Да разве можно  казенными  дровами  горн  растопить!  -  нервически
воскликнул Тимирязев. - Они же сырые! Шипят, свистят, кипят, но не  горят!
Спасибо сторож в темненькую пустил. Вот и приходится для  синтеза  анилина
дрова сушить.
     -  Так,  так,  -  задумчиво  повторил  Соколов.  -   Вы,   Климентий,
продолжайте трудиться, а я, пожалуй, пойду.
     Он вышел на улицу, захлебнулся холодным  воздухом  и,  прокашлявшись,
поспешил к канцелярии университета.
     В тот же днь, ни на что особенно не надеясь, Соколов подал  в  ученый
совет обстоятельную  докладную  записку  о  необходимости  учреждения  при
университете особой химической лабораториии.
     Совет  поддержал  его,  хотя  декан   факультета   Ленц,   подписывая
ходатайство, сказал скептически:
     - Ничего у вас, Николай Николаевич, не выйдет.  Не  такие  витязи  на
этом деле головы теряли. Чтобы с господина Делянова да деньги  выжать?  Не
выйдет, уверяю вас.
     Действительно, в скором времени пришел ответ: "Рассмотрев предложения
физико-математического факультета  о  преподавании  естественных  наук,  я
нахожу, что эти предложения совершенно основательны и вполне соответствуют
своей цели.  Но,  для  приведения  их  в  исполнение  необходимы  денежные
средства, которых, к сожалению, университет не имеет.  Ходатайствовать  же
об отпуске их из государственного казначейства было  бы,  как  мне  вполне
известно, безуспешно."
     Так началась великая бюрократическая  одиссея  Николая  Соколова.  Он
обратился с просьбой об отпуске  сумм  через  голову  попечителя  прямо  к
министру. Новый министр, Головин, был прямой противоположностью  Путятину.
Он не любил крайностей,  противоположности  старался  примирять,  смешивал
пшеницу с плевелами и всюду, где только мог, пас овец вместе с  козлищами.
Ответ министра был уклончив: Соколову предлагалось представить проект.
     Проект был представлен и немедленно начались прения:
     - Использовать под лабораторию  химическую  аудиторию?  А  где  тогда
читать лекции?
     - Занять под аудиторию помещения во втором  этаже?  Но  там  казенные
квартиры, где в таком случае, прикажете жить педелям?
     - Читать лекции в рекреационном зале? Да это же против правил!
     Министр Головин любил выслушивать мнения профессоров, хотя и  нечасто
им  следовал,   поэтому   Соколов   обращался   теперь   исключительно   в
министерство. Тайный советник Иван Давыдович Делянов лишь  качал  головой,
грустно сетуя о неугомонном просителе, однако, в глубине души был рад, что
его самого оставили в покое.
     Постепенно дело сдвинулось с мертвой  точки.  Начальство  сообразило,
что  запустение  в  университете  производит  скандал,  а  перестройки,  с
которыми  связано  оборудование  лаборатории,   могут   немного   сгладить
неприглядность картины. В длинном здании с окнами на Университетскую линию
начались работы. Аудитория переносилась наверх, и с этого  времени  педеля
уже не пользовались квартирами при университете.
     Бюджет лаборатории  (еще  прежней,  профессорской)  в  год  составлял
четыреста рублей. Ремонт произвели из специальных сумм, а вот  оборудовать
новую лабораторию  предстояло  за  счет  бюджета.  Положение  складывалось
неприятное: есть место, есть желание - нет средств.  Вдоль  огромных  окон
Соколов  расставил  столики,  привезенные   из   дортуаров   упраздненного
Педагогического института, экономно распределил по ним приборы и посуду  с
Галерной. Больше в этих условиях ничего сделать было нельзя.
     Вновь начались  поиски  денег.  Министерство  народного  просвещения,
Министерство финансов, Департамент национальных имуществ... Денег не было.
Все сочувствовали благому начинанию, но средства отпускать не  торопились.
А между тем, наступала осень. Соколов, еще не оправившийся от  воспаления,
со страхом ожидал начала холодов.  Врачи  говорили:  нужен  отдых,  диета,
регулярный моцион, поездка на воды. А он питался в кухмистерских, бегал по
пыльным канцеляриям, ночами сочинял бесконечные записки и  мнения.  И  все
это сверх обязательных присутственных  дней,  а  с  сентября  -  лекций  и
лаборатороных работ, котороые он все-таки начал в неустроенном помещении.
     Деньги Соколов выбил.  На  обзаведение  лаборатории  выделили  три  с
половиной тысячи рублей. На пятьсот рублей  Соколов  приобрел  мебели,  на
остальные заказал реактивы, посуду, аналитические  весы  Рупрехта,  другие
приборы. Подготовил помещение к приему оборудования, написал  план  работы
со студентами, а через день уже лежал в горячке.
     Надо  было  серьезно  лечиться.  Александр  Абрамович  Воскресенский,
исполнявший в ту пору должность ректора, своей рукой написал  за  Соколова
прошение, своею же властью утвердил его, и Сокололв,  едва  ли  не  против
воли был командирован с ученой целью за границу - в Италию и Швейцарию.
     -  Никакого  отчета  с  вас  не  спросят,  -   внушал   Воскресенский
отъезжающему. - Лечитесь только хорошенько, иначе вы не только новых работ
не произведете, но и лекций читать не сможете.
     Год лечения прошел быстро и бессодержательно. За  все  время  Соколов
только однажды вырвался из заколдованного  круга  моционов  и  променадов,
когда ездил в Палермо к Станислао  Канницаро.  Где-то  шла  жизнь,  другие
заботились открытием тайн естества, а он вышагивал по маршрутным  дорожкам
с кружкой минеральной воды в руках, прихлебывая на ходу.
     Но зато лечение  помогло.  Солнце,  чистый  воздух,  козье  молоко  и
размеренная бестревожная жизнь  вернули  ему  здоровье.  Соколов  окреп  и
загорел  до  черноты.  Все  чаще  доктор,  пряча  после   осмотра   трубку
стетоскопа, довольно напевал про себя. И однажды сказал ему:
     - Очаги в легких купированы, хрипов нет. Мистер Соколофф, вы здоровы.
Если будете аккуратны, то доживете до восьмидесяти  лет,  чего  я  и  себе
желаю.
     В  Петербург  Николай  Николаевич  возвращался  через  Германию.   И,
конечно, не утерпел, заехал в Мюнхен, где уже восемь лет  жил  его  старый
учитель Юстус Либих. Либих обрадовался гостю, особенно его утешил цветущий
вид Соколова, его черный "египетский" загар. Оказывается,  Ильенков  успел
написать в Мюнхен, что Соколов болен неизлечимо и вряд ли долго протянет.
     Несколько вечеров они провели вместе.  Либих  с  упоением  предавался
воспоминаниям о своих русских учениках, особенно  об  Ильенкове  (милейший
юноша!) и Воскресенском (необычайно талантливый молодой человек!). Соколов
осмотрел новую лабораторию Либиха - огромную и тщательно  устроенную.  Она
казалась настоящим дворцом, особенно по сравнению с нищенски  обставленной
лабораторией Канницаро в  разоренном  гражданской  войной  Палермо.  Да  и
образцовая гиссенская лаборатория не смотрелась рядом с новым зданием. Вот
только сам Либих уже не тот, годы делали свое, и никакие  ассигнования  на
химический институт не могли вернуть иссякавшей энергии.
     Они много говорили о химии, и Соколова весьма обрадовало,  что  Либих
тоже не  торопится  принимать  сторону  Бутлерова  в  вопросе  о  строении
вещества.
     В  Петербург  Соколов  приехал  отдохнувшим  и  исполненным   желания
работать. Он сразу приступил к чтению лекций и  упражненнию  студентов  по
органической  химии  в  новой  лаборатории.   Лабораторию   все   на