днялся необычно рано и поспешил на Васильевский.  Еще
с моста он заметил возбужденную толпу около здания двенадцати коллегий. На
набережной была выстроена университетская полиция и пожарная команда.
     В здание Соколова пустили беспрепятственно. В профессорской он  нашел
Воскресенского и  Андрея  Бекетова.  Они  стояли  у  окна  и  смотрели  на
собирающихся студентов. Соколов подошел, стал рядом.
     - Вот ведь, Александр Абрамович, - сказал он, - дело-то не утряслось.
     -  Кто  мог  подумать,  что  министр  окажется   таким   дураком?   -
Воскресенский говорил непривычно резко, всегдашнее благодушное спокойствие
изменило ему. - С японцами он как-то договаривался, а здесь не может...
     - Открыл для  России  Японию  и  закрыл  университеты,  -  проговорил
Бекетов.
     - А студенты тоже  хороши,  черт  знает  чего  требуют!  -  продолжал
Воскресенский. - На свою голову кличут.
     Во дворе скопилась уже целая толпа.  Кто-то  попытался  забраться  на
саженную поленицу дров, сложенную у кирпичной стены Же-де-Пом, но сорвался
вниз. Затем по воздуху на руках передали лестницу, оставшуюся от маляров -
импровизированная трибуна готова, первый оратор полез наверх. Говорить  он
начал еще стоя на ступеньке и держась рукой за верхнюю перекладину.
     "Михаэлис! - узнал Соколов. - Что же они делают, несчастные, ведь это
верный арест, исключение из университета, гибель еще не начавшейся научной
карьеры. Останавливать их поздно и подло, спасти - невозможно.
     - Идемте к ним, - сказал Соколов Бекетову.
     В шинельной, неожиданно пустынной по сравнению с бурлящим двором, они
встретили Менделеева. Вид его был еще  растрепанней  обыкновенного,  глаза
блуждали.
     - Куда вы? - крикнул он. - Сейчас нельзя  уходить,  надо  доказывать,
нравственное влияние употребить, а вы, право...
     - Нравственность ныне исправляют  штыком  и  картечью,  -  мстительно
рассмеялся Соколов, - их влияние действеннее нашего.
     Менделеев издал негодующий возглас и скрылся в профессорской.
     Хотя казалось, что двор забит битком, под арками оставалось  довольно
места.  Студенты  теснились  ближе  к  поленице,  стояли  тихо,  так   что
выступающих было слышно отлично.
     -  Главное  -  держаться  вместе,  не  дать  шпионам  и  аристократам
расколоть нас! - кричал сверху студент-математик Эдмунд Дзержинский, -  мы
должны быть заодно: русский  и  поляк,  бедный  и  богатый.  Только  тогда
победа!
     К  инвалидной  команде  на  набережной  прибавилась  стрелковая  рота
Финляндского  полка.  Солдаты  были  растеряны,  частокол  штыков  неровно
колебался. Несколько полицейских чинов, пеших и верхами, курсировали между
шеренгами солдат и беспокойной толпой.
     - Господа, расходитесь! - безрезультатно взывали они.
     Полицейским призывам никто не внимал,  в  толпе  открыто  смеялись  в
ответ.
     - Господа, лишние удаляйтесь!
     - Полиция лишняя!
     Соколов обернулся на знакомый  голос  и  увидел  Энгельгардта.  Перед
Александром стоял  толстый  полицейский  полковник.  Это  на  его  реплику
ответил Энгельгардт, и  теперь  полицмейстер  медленно  наливался  лиловой
краской.
     - Господин пороучик! -  прохрипел  он.  -  Вы  арестованы!  Вахмистр,
задержите господина поручика!
     От шеренги отделились двое  солдат,  нерешительно  двинулись  вперед.
Соколов рванулся было на выручку товарища, но его помощь не  понадобилась.
Александр Энгельгардт, положив ладонь на рукоять сабли, громко спросил:
     - С каких это пор армейцы подчиняются городовым?
     Солдаты стали с двух сторон от Энгельгардта.  Вид  у  них  был  самый
несчастный.
     - Кру-гом! - резко скомандовал Энгельгардт. - На место шагом - арш!
     С просветлевшими  лицами  рядовые  вернулись  в  строй.  Полицмейстер
отвернулся, делая вид, что ничего не заметил.  Энгельгардт,  натолкнувшись
взглядом на бледное лицо Соколова, задорно подмигнул ему: "нас,  мол,  так
просто не возьмешь!".
     - Зачем ты  здесь?  -  переводя  дыхание,  спросил  Соколов.  -  Анна
Николаевна дома волнуется...
     - Аннушка у меня молодец, - ответил Энгельгардт. - Она все  понимает,
а что волнуется, так фортуна офицерской жены такова.
     - И все-таки, лучше уйти.
     - Нет. Без нас студентов могут попросту перестрелять,  а  в  офицеров
солдаты стрелять не  посмеют.  Поэтому  мы  здесь,  и  вольнослушатели,  и
хирурги, и просто те, у кого совесть не спит.
     Только сейчас Соколов заметил, как  много  среди  студентов  людей  в
военной форме. Сегодня даже ярые сторонники цивильного пришли в отмененных
новыми правилами мундирах с синими обшлагами, и потому в  толпе  не  сразу
были  заметны  слушатели  Военно-хирургической  Академии  и  офицеры  всех
военных и полувоенных ведомств. Но их было очень много. И даже на  красную
лестницу неожиданно для  Соколова  поднялась  знакомая  фигура  полковника
Петра Лаврова. Лавров сорвал с рыжих волос фуражку, взмахнул ею и,  вместо
привычного "господа!" - рубанул воздух простонародным,  лишь  у  солдат  и
мастеровых принятым: "Товарищи!.."
     В центре сходки произошло  движение,  головы  повернулись  в  сторону
университетских  дверей.  Быстро  образовалось   свободное   пространство,
посреди которого стоял инспектор студентов Фицтум фон  Экстед.  Он  что-то
неслышно говорил. Потом ушел в здание.
     Среди студентов, постепенно нарастая, поднялся шум.
     - Сами пойдем, раз так! - загудели голоса. - На Колокольную!
     К Соколову протолкался Николай Меншуткин.
     - И вы с нами! - радостно крикнул он. - Слыхали, попечитель  Филипсон
с нами говорить не пожелал - уехал, так мы решили идти к нему домой.
     - Куда вы пойдете? - с тоской сказал  Соколов.  -  Войско  же.  Здесь
полиции власти нет, а за ограду выйдете - силу применят.
     - ...только вам лучше с нами не ходить, - продолжал Меншуткин. -  Это
дело чисто студенческое, нам его и решать, а вы зря пострадать можете.
     Соколов обессиленно прислонился к стене.
     Рядом с его головой трепыхалась на ветру плохоприклеенная прокламация
- их в  последнее  время  много  появилось  в  растревоженном  Петербурге:
"Правительство бросило нам перчатку, теперь посмотрим,  сколько  наберется
рыцарей, чтобы поднять ее. На словах их очень много, куда ни обернешься  -
везде красные, только как бы нам не пришлось краснеть на них... теперь нам
запрещают решительно все, позволяют нам скромно сидеть на скамьях, слушать
цензированные страхом лекции, вести себя прилично, как следует в классе, и
требуют не рассуждать, слышите ли - не рассужджать!.."
     А ведь это, пожалуй,  и  есть  главное.  Даже  злосчастные  пятьдесят
рублей, отнимающие у половины студентов всякую возможность  учиться,  бьют
не так больно, как полное бесправие и мелочное регламентирование,  душащее
всех. Потому и выступили все, хотя многим не страшны ни жесткие  экзамены,
ни плата, хотя бы и вдвое  больше  нынешней.  Семья  Михаэлиса,  например,
вполне обеспечена, отец Меншуткина - богатый  купец,  а  один  из  главных
сегодняшних коноводов - коммунист  Утин,  так  и  вовсе  миллионер  -  сын
известного откупщика.
     Утин кончил свою речь, и тут  же,  как  по  команде,  студенты  через
калитку в чугунной ограде потекли на набережную, образуя длинную  колонну.
Несколько распорядителей бегало вдоль  колонны,  выравнивая  ее.  Во  всем
чувствовался продуманный порядок и отличная подготовка. Верно  и  в  самом
деле демонстрация была решена заранее.
     Мимо Соколова молодежь проходила беспорядочной массой, но  очутившись
на  набережной,  студенты  мгновенно  выстраивались  в  шеренги  по  шесть
человек.  Вольнослушатели  шли  вместе  со  всеми.  Солдаты,  пожарные   и
будочники покорно расступились, пропуская шествие.
     Соколов сам не заметил, как тоже очутился на  набережной.  Здесь  его
перехватили Бекетов и Бейльштейн.
     - Профессорам не должно идти  через  мост,  -  рассудительно  говорил
Бейльштейн. - Могут подумать, что вы ведете их. Надо взять лодку.
     Они спустились к яличной перправе.  Перевозчик  -  сильный  бородатый
мужик - погнал лодку вдоль моста. Дворцовый мост с  растянувшейся  во  всю
его длину колонной являл зрелище прежде не виданное в столице.
     Соколов устроился на корме. Несмотря на теплый, даже жаркий солнечный
день, его знобило. Соколов вспомнил прошлогоднюю простуду и  пожалел,  что
не захватил теплый сюртук.
     Немного сзади, на втором ялике пересекал реку  Менделеев.  Он,  мешая
работе гребца, ютился на самом носу лодки, словно хотел скорее  достигнуть
другого берега. Соколов отвернулся.
     - Бунтуют баричи! -  неожиданно  громко  произнес  перевозчик.  -  Не
иначе, к царю идут, отмены мужицкой воли просить.
     - Ошибаешься, любезный, - поправил  Бейльштейн.  -  Господа  студенты
идут  к  собственному  своему  начальству,  просить  о  делах   никак   не
относящихся до крестьянского вопроса.
     - Все одно, толку не будет. Барский бунт дважды глуп, - гребец  налег
на весла, мутная невская вода забурлила вокруг бортов.
     На Адмиравлтейскую сторону  они  добрались  одновременно  с  неспешно
шествующей манифестацией.  Студенты  заняли  весь  северный  тротуар,  шли
медленно и торожественно, словно  ожидая  чего-то.  Сочувствующие  и  иная
публика двигались по противоположной стороне. Середину проспекта  занимали
жандармы. В таком виде процессия прошла почти весь Невский и  свернула  на
Владимирскую.
     - Дальше, пожалуй, идти не стоит, - сказал Бекетов. - На  Клоколькной
будет давка, да и попечителя  дома  нет.  Все  это  знают,  однако,  идут.
Спектакль!
     - Предлагаю переждать, -  проговорил  Бейльштейн,  указав  на  резной
балкон трактира Палкина. - Кстати, Дмитрий Иванович уже там.
     - Я не пойду, - сказал Соколов. - Нездоровится что-то, а сегодня  еще
ученый совет.
     Соколов  пошел  по  направлению  к  Адмиралтейству.   Навстречу   ему
пронеслась  пролетка,  в  которой  сидел  сообразивший,  что  он  наделал,
попечитель учебного округа генерал Филипсон.
     Ежеминутно Соколов ожидал сзади выстрелов, барабанной дроби,  криков,
но все было тихо. Наконец, нервы не  выдержали,  Соколов  повернул  назад.
Едва  он  миновал  лавки  Гостиного  двора,  как   увидел   возвращающуюся
процессию. Студенты шли в том же порядке,  но  впереди  колонны,  неся  на
черном шелковом платке раненую руку, шагал попечитель,  сдавшийся  в  плен
собственным студентам. Два тщедушных, детского вида  студента-грузина  шли
по сторонам от генерала. В том, что боевого генерала,  покорителя  Абхазии
конвоируют горцы, чувствовалась злая насмешка.
     Соколов облегченно вздохнул - расправы не будет.
     В скором времени его догнал напившийся  чаю  и  вполне  успокоившийся
Бекетов.
     Все-таки, Филипсон умница, не допустил до беды, - сказал он. - Сейчас
студенты вернутся в университет, а там и разойдутся. Только надо их на это
умненько направить.
     Однако, возле университета не было заметно  никаких  признаков  того,
что толпа собирается расходиться. Филипсон в зале совета вел переговоры со
студенческими депутатами, остальные студенты  продолжали  митинговать,  но
уже не во дворе, а на ступенях парадного крыльца.  Ничего  нового  ораторы
сказать не могли и говорили больше для того, чтобы выждать время.
     Двустворчатые двери распахнулись, появилась тройка  депутатов.  Сразу
наступила тишина.
     - Господа! -  громко  крикнул  Евгений  Михаэлис.  -  Мы  говорили  с
попечителем, и он  просил  передать  вам,  что  не  имеет  права  отменить
матрикулы. Его превосходительство  обещал  однако,  поставить  министра  в
известность о наших претензиях. Полагаю, необходимо  дать  ему  для  этого
время. Что же касается прочего, то библиотека откроется завтра,  а  лекции
возобновятся второго октября. Кроме того, его высокородие оберполицмейстер
Паткуль дал нам честное слово, что никто из депутатов и участников  сходок
не будет задержан, если все мы сейчас разойдемся.
     Михаэлису ответили рукоплесканиями, и тут же студенты, разбившись  на
группы, начали расходиться. Толпа растаяла.
     - Пронесло, господи, пронесло, - непрерывно повторял Бекетов.
     Соколов молчал,  но  и  он  чувствовал,  как  радость  теплой  волной
плещется в груди.
     На факультетском собрании  профессора  дружно  хвалили  попечителя  и
ругали министра. Ближе к вечеру состоялся ученый совет. На совете выступил
генерал Филипсон. С  профессорами  он  говорил  совершенно  иначе,  чем  с
непокорными студентами. Все требования сходки решительно  отверг,  заявив,
что после случившегося правительство не  уступит  ни  на  иоту.  матрикулы
должны быть введены немедленно, тот  же,  кто  их  не  возьмет,  будет  из
университета исключен.
     Ночью по спящему Петербургу разъезжали глухие полицейские кареты.  По
приказу честного оберполицмейстера Паткуля хватали студентов. Первыми были
арестованы депутаты.
     Через день аресты повторились. На этот раз брали не только студентов,
но и  вольнослушаьеелй  и  даже  вовсе  посторонних.  Список  арестованных
открывало   имя   поручика   Санкт-Петербургского   арсенала    Александра
Энгельгардта.
     Странная осень стояла в Петербурге:  солнечная,  теплая,  удивительно
тихая. Бури бушевали  лишь  в  общественной  жизни.  Университет  пребывал
закрытым, швейцарская и  огромный  вестибюль  напоминали  военный  лагерь,
вооруженные караулы оставались  там  даже  на  ночь.  Студенческие  сходки
собирались с регулярным постоянством, с такой же неотвратимостью  являлась
полиция и войска, аресты происходили  уже  среди  бела  дня.  Будочники  и
солдаты,  остервенясь,  начинали  пускать  в   ход   шашки   и   приклады.
Арестованные исчислялись сотнями, и какой-то  мрачный  шутник  написал  на
петропавловских воротах новую вывеску: "Петербургский университет".
     Преподаватели же  находились  в  бездействии.  Исполнять  жандармские
функции они не хотели, а ничего другого  делать  не  могли.  В  это  время
Соколов  сблизился  с  профессорами  филологами  и  юристами,  большинство
которых  было  настроено  либерально.  Особенно   сошелся   с   Владимиром
Спасовичем, с которым был дружен еще в студенческие годы. Но и либеральная
профессура ничего поделать не могла.  Оставалось  только  беспокоиться  за
друзей, знакомых и учеников, попавших в крепость, и ждать конца событий.
     Более всего Соколова тревожила участь Энгельгардта.  Его  обвиняли  в
неисполнениии приказа полковника  Золотницкого,  а  это  грозило  молодому
офицеру трибуналом.
     Неожиданно спокойно приняла удар Анна Николаевна. Когда взволнованный
Соколов прибежал к ней, она сказала лишь:
     - Я знала заранее, что так будет.  Но  раз  Саша  пошел  на  это,  то
значит, так надо.
     Военный суд при  Петербургском  ордонанс-гаузе  признал  Энгельгардта
виновным в нарушении  воинской  дисциплины,  но  от  наказания  освободил.
Сказалась давняя нелюбовь армейцев к жандармам. Энгельгардт  был  встречен
на воле как герой. Ожидали, что  его  освобождение  станет  первым  звеном
длинной  цепи.  Говорили,  что  сам  государь,   отдыхающий   в   Ливадии,
заинтересовался университетским делом и держит руку  студентов.  Говорили,
впрочем, и обратное.
     А пока готовилось хотя  и  запоздалое  открытие  университета.  Вновь
профессора пытались отстоять alma mater, доказать  попечителю,  что  нынче
приходится выбирать: либо университет без  матрикул,  либо  матрикулы  без
университета. Но и сейчас ни попечитель, ни министр не стали их слушать. В
газетах появилось объявление, что те из студентов,  кто  хочет  продолжать
образование, должны подать в канцелярию прошение о выдаче им матрикул.  Из
полутора тысяч подали прошение пятьсот человек.
     Университет был открыт одиннадцатого октября. В этот  день,  согласно
давно составленному расписанию, Соколов должен был читать  третьему  курсу
химию кислородных соединений.
     Как всегда университет был  осажден  студентами,  а  полиция  держала
оборону, пропуская через  калитку  в  железных  воротах  только  тех,  кто
предъявлял матрикул. Студенты, занявшие весь Биржевой сквер, стояли молча,
никто не уговаривал проходивших в калитку, их просто  не  замечали.  Но  и
среди матрикулистов покорных  было  немного.  Большинство,  оказавшись  во
дворе, тут же демонстративно  рвали  матрикулы  и  пытались  идти  дальше.
Сторожа останавливали их и выводили на улицу.
     Студенты расступились перед Соколовым, он прошел мимо них, как сквозь
строй. В пустом вистибюле швейцар с поклоном принял шинель, Соколов прошел
в аудиторию. На его лекцию пришло три человека. С каменным  лицом  Николай
Николаевич подошел к кафедре.
     - Темой сегодняшнего занятия является...
     А во дворе тем временем события развивались  своим  чередом.  Явились
финляндцы и преображенцы; ворота, только что затворенные перед рвущимися в
университет юношами неожиданно распахнулись, и студентов погнали  во  двор
силой. Взяли, впрочем, немногих  -  чуть  больше  ста  человек.  Но  когда
арестованных,  переписав,  повели  со  двора,  конвоиры   были   атакованы
оставшимися на свободе.
     - Все виноваты! - кричали они. - Ведите и нас в крепость!
     Ошеломленные   солдаты   схватились   за   оружие.   Дело   вышло   с
окровавлением. Шестеро универсантов  были  серьезно  ранены,  но  еще  сто
трицать   человек   прорвалось   в   круг.   Всех,   и   арестованных    и
самоарестовавшихся отвезли в Петропавловку, а затем, поскольку темница  не
могла  вместить  всех,  взятых  за  последний  месяц,  их  переправили   в
матросские казармы Крондштадта.
     Когда Соколов, окончив лекции, вышел на  улицу,  там  уже  никого  не
было,  только  ветер  нес  по  брусчатке  обрывки  матрикул,  да  валялась
растоптанная голубая фуражка.
     С этого времени на Биржевой площади больше  не  было  противузаконных
собраний. Слишком много народа оказалось в Петропавловских казематах или в
Крондштадте. Там продолжались митинги и сходки, там был университет.
     Учрежденье же на Васильевском острове производило унылое впечатление.
Хотя в списках числилось еще более трехсот студентов,  в  действительности
на занятия ходили меньше полусотни. Университет умирал. С середины  ноября
те из преподавателей, кто не мог мириться ни с поруганием университета, ни
с  собственной  двусмысленной  ролью,  начали   уходить   из   разоренного
рассадника  наук.  Ушли  молодые  историки,  юристы,  филологи:  Спасович,
Кавелин, Пыпин, Стасюлевич, Утин, Андреевский. На  естественном  отделении
физико-математического факультета  в  отсатвку  подали  адъюнкт-профессора
Ильенков и Соколов.
 
     * * *
 
     Ночь была на изломе.
     Луна уже не казалась яркой, но и тени не  чернели  так  беспросветно.
Неясная предутренняя серость пропитывала мир.  Из  окна  потянуло  влажной
прохладой.
     Соколов поднялся, прикрыл окно, потом зажег газ. Яркий  свет  ослепил
его, за окном мгновенно сгустилась тьма. Соколов надвинул на рожок абажур,
присел к столу, начал перебирать бумаги. Руки снова нервно дрожали,  и  не
было сил остановить дрожь. Удушающая слабость неестественно  сочеталась  с
сильнейшим нервным возбуждением, требующим непрерывной деятельности.
     Соколов открыл в конторке секретный ящик, достал почку бумаг.  Сверху
лежал  черновик  его  прошения  на  имя   директора   института:   "Полное
расстройство здоровья  не  позволяет  мне  исполнять  мои  обязанности  по
службе. Поэтому я покорнейше прошу Ваше превосходительство представить  об
увольнении меня в отставку по неизлечимой болезни."
     Он написал прошение девять дней назад, когда ему было особенно плохо.
Казалось, подписывая его, он хоронит себя заживо, и на словах "представить
об увольнении  меня  в  отставку"  рука  его  споткнулась,  перо  брызнуло
россыпью мелких клякс, и Соколов, всегда педантичный и аккуратный, не стал
переписывать бумагу наново. Не все ли теперь равно...
     Но ничего, он еще выкарабкается, пятнадцать лет