ть дело безо всяких
скидок на российскую отсталость и  привходящие  обстоятельства.  В  редких
письмах Энгельгардт рассказывал,  как  ушел-таки  в  отставку,  как  ведет
занятия в Лесном, и как выпестовал свою лабораторию, а  теперь  собирается
перестраивать ее, размахнет аж на два  фасада  нового  корпуса,  и  "тогда
посмотрим, где дела пойдут жарче". И вот -  в  журнале  отчеты  о  научных
работах, выполненных студентами.
     Первым делом Соколов прочел статью о тимолах, потом полез  во  второй
выпуск, поглядеть труды энгальгардтовских мальчиков, но  прежде  открылась
статья Менделеева,  и  оторваться  от  нее  Соколов  уже  не  сумел.  Нет,
Менделеев по-прежнему оставлял в стороне вопрос о сложном  составе  атома,
но там, где  Соколов  заметил  лишь  отдельные  закономерности,  Менделеев
обнаружил всеобъемлющий закон. Все известные  элементы,  даже  только  что
открытый Роско ванадий нашли себе место в странной треугольной таблице.
     Соколов раз за разом перечитывал рассуждения Менделеева,  то  и  дело
встречая собственные мысли, опубликованные когда-то в "Химическом журнале"
или  высказанные  во   время   дружеских   еще   споров   с   Менделеевым.
Последовательно  меняться  должны  не  только  атомные  веса   элементиов,
входящих в одну группу, но и  свойства  наиболее  характерных  соединений.
Веса некоторых элементов, в первую руку индия и тория, определены неверно.
Ведь это его, Соколова, догадки! И Дмитрий Менделеев великодушно  признает
за ним эту заслугу, когда пишет: "Исследования о кратности  атомных  весов
служили не раз, в особенности для Дюма, Петтенкофера, Соколова  и  других,
поводом к указанию численных отношений между  атомными  весами  элементов,
составляющих одну группу, но, насколько мне  известно,  не  послужило  для
систематического распределения всех известных элементов".
     И суть не в том, что Менделеев первым объединил ВСЕ элементы  и  даже
оставил в таблице места для некоторых еще не открытых, а  в  том,  что  он
первым формулировал  универсальный  закон:  "Элементы,  рпасположенные  по
величине их атомного веса, представляют явственную ПЕРИОДИЧНОСТЬ свойств".
     Теперь можно, подключившись к работе, изменять внешний  вид  таблицы,
уточнять  местоположение  отдельных  элементов,  исправлять   погрешности;
можно, если позволит совесть, доказывать свой приоритет  в  той  или  иной
частности, но главным останется то, что именно у Менделеева хватило  гения
открыть закон, который Соколов предвидел и ожидал, но не  разглядел,  хотя
почти ударился в него лбом.
     Горьким и радостным выдался октябрьский вечер 1869 года  для  Николая
Соколова. Он жестоко завидовал Менделееву, но в то же время был  счастлив,
что решительный шаг, наконец, сделан.
     Когда-то они с Энгельгардтом взяли эпиграфом для своего журнала фразу
Тьери: "Есть в мире нечто стоящее больше материальных удовольствий, больше
счастья, больше самого здоровья, - это преданность науке."  Изречение  это
могло быть эпиграфом ко всей жизни  Николая  Соколова.  А  зависть  -  она
пройдет.
     С этого времени Соколов стал мечтать о возвращении в Петербург.
     Устроиться обратно в университет он не надеялся, кафедры там занимали
Менделеев, Бутлеров и Меншуткин, они были  молоды,  талантливы  и  активно
работали. Оставалось ждать, что откроются новые вакансии в Технологическом
или Земледельческом институтах, в Медицинской академии или еще где-нибудь.
     Тем временем одесская свара вступила в новую фазу.
     Александр Вериго, защитивший докторскую диссертацию баллотировался  в
экстраординарные профессора. Партия ректора,  пытаясь  помешать  избранию,
устроила обструкцию, а затем  профессора  Абашев,  Лапшин  и  Палимпсестов
опротестовали  результаты  выборов.  И  хотя  на  перебаллотировке  Вериго
получил большинство избирательных  шаров,  но  ссороа  в  ученом  собрании
перешла всякие границы приличий, и излишне горячий Ценковский  был  вызван
на профессорский суд. Извиняться перед Абашевым Ценковский не стал и подал
прошение о переводе в Харьков, куда его давно звали. Следом  начал  искать
себе другое место  и  Мечников.  Новороссийский  университет  стремительно
терял лучших ученых.
     Сбылись и мечты Соколова о возвращении в Петербург, но произошло  это
неожиданным и трагическим образом. Началось "дело о крамоле в Лесном".
     Либеральный устав 1863 года был строг в одном: безусловно запрещались
любые студенческие корпорации и объединения, а также  сходки.  Разрешались
танцы. И Александр Энгельгардт, исполнявший  в  Лесном  должность  декана,
получил  разрешение  на  устройство  студенческих  вечеров  с  танцами.  А
явившись на вечер, студенты были вольны танцевать или заниматься чем иным.
На танцевальных вечерах устраивались  диспуты,  обсуждались  зажигательные
статьи, а  во  время  праздничных  обедов  (и  такие  бывали)  в  открытую
провозглашались тосты за  революцию  и  Российскую  республику.  Декан  на
собраниях  неизменно  присутствовал,  но  мер  к  пресечению  не  принимал
никаких, лишь иногда добродушно журил,  причем  не  самых  радикальных,  а
всего-лишь самых шумных.
     Слава  энгельгардтовских  вечеринок  росла,  иной  раз,  кроме  своих
студентов,  до  двух  сотен  набиралось  гостей  из  университета  и  всех
институтов столицы. Беспорядков не было ни  малейших,  и,  строго  говоря,
даже устав не нарушался, ведь и  оркестр  и  буфет  имели  место,  значит,
собрание было законным, а нигде не сказано, что  во  время  танцев  нельзя
беседовать о Марксе.
     И все же, когда сведения о сборищах в Лесном  дошли  "куда  следует",
приказано было разорить гнездо крамолы,
     Александр и Анна Энгельгартды, помощник профессора  Павел  Лачинов  и
несколько студентов были арестованы и препровождены в крепость.  Следствие
проводилось поспешно, и так же стремительно закончилось. Поскольку состава
преступления найти не удалось, то не было и  суда.  Был  только  приговор.
Высочайшим  указом  Александра  Энгельгардта,   учитывая   общее   вредное
направление его деятельности, сослали под гласный надзор полиции в родовое
имени - сельцо Батищево, Смоленской губернии.  Анна  Энгельгардт  и  Павел
Лачинов были освобождены "по  недостатку  улик",  а  все  оказавшиеся  под
подозрением студенты, исключены без права  поступления  в  университеты  и
столичные институты. "Дело в Лесном" благополучно завершилось.
     Власти старались, чтобы оно прошло незаметно, громкий процесс казался
нежелательным, поэтому ни одна газета словом не обмолвилась о событиях,  и
если бы не письма Любавина и Меншуткина, то Соколов  бы  не  скоро  узнал,
почему перестал писать Энгельгардт. В письмах сообщалось,  что  химическая
лаборатория закрыта, вольнослушатели по курсу химии - отчислены, сам  курс
прекращен, и что станется дальше - неведомо.
     Соколов сидел на веранде своего дома. Неделю назад  у  него  родилась
дочь, которую он, в честь Энгельгардта назвал  Александрой,  и  теперь  он
много времени проводил дома.
     - Господин Соколов! Вам депеша! - из-за угла, пыля  по  земле  босыми
ногами, выскочил мальчишка-разносчик.
     Соколов сунул ему двугривенный, быстро развернул телеграмму:
     "СОВЕТ ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОГО ИНСТИТУТА БЕЗ БАЛЛОТИРОВКИ ЕДИНОГЛАСНО ПРОСИТ
ВАС ПРИНЯТЬ КАФЕДРУ ХИМИИ В ИНСТИТУТЕ = ДИРЕКТОР ПЕТЕРСОН"
     Едва позволили обстоятельства, Соколовы выехали  из  Одессы.  Николай
Николаевич без сожаления оставлял  этот  город.  Тревожила  только  судьба
лаборатории и учеников, часть из которых уже вели самостоятельные  работы.
Но здесь неожиданную услугу Соколову оказал Абашев. По его рекомендации  в
Новороссийский университет был приглашен из Казани Владимр  Марковников  -
лучший ученик Бутлерова.
     Узнав о том, Соколов вздохнул с облегчением: лаборатория  доставалась
в хорошие руки, а что до разницы во взглядах, то Абашев упустил  из  виду,
что Соколов на лекциях одинаково подробно освещал и свою,  и  бутлеровскую
теории,  и  взгляды  Августа  Кекуле,  и  многое  множество  иных   мнений
современных ученых, оставляя в сторонен лишь бездоказательные  измышления,
сколь бы заманчивы они ни были.
     Тащиться с двумя маленькими детьми на перекладных было немыслимо,  но
самый комфортабельный путь был и самым долгим:  сначала  морем,  затем  на
пароходе вверх по Дунаю, до Вены, через Германию дилижансом до Берлина,  а
уж оттуда чугунным путем в Петербург. В Лесном  Соколов  появился  лишь  в
середине сентября и немедленно был зачислен в штат ординарным профессором.
     Вот только  институт  был  уже  не  тот.  Разогнаны  вольнослушатели,
заперта крамольная лаборатория, сам Энгельгардт  выслан.  Один  цветник  в
виде двуглавого орла остался прежним.
     Нового профессора водили по студенческим  квартирам:  порядок  в  них
царил и тишина. Словно и не было сходок, шумных вечеров,  чтений  Лассаля.
Словно не  было  Александра  Энгельгардта.  Лишь  в  химической  аудитории
бросились в глаза оставшиеся на доске формулы: с одного края  жераровские,
с  другого  -  структурные,  Бутлерова;  здесь  тридцатого  ноября   читал
Энгельгардт свою последнюю лекцию. И целый год никто  не  решался  стереть
написанное его рукой.
     Сбоку, рядом с  доской,  низкая  дверь,  за  ней  -  длинные  залы  с
гребенками лабораторных  столов,  профессорская  и  лаборантская  комнаты,
кладовки для химикатов, весовая и темный "фотографический" чулан. Там одна
из лучших в России лабораторий,  в  которой  могут  заниматься  разом  сто
учащихся. Жаль попасть туда нельзя - болтается  на  двери  красного  воска
печать, навешенная по приказу корпуса  жандармов  генерал-майора  Дурново.
Даже в  аудитории  Соколову  нен  дали  слишком  задержимваться,  директор
Петерсон повел его  в  актовый  зал,  где  с  гордостью  продемонстрировал
восьмиугольную чугунную доску, позолоченные буквы  которой  извещали,  что
"1840 года марта 20 дня Его Императорское  Величество  Государь  Император
Николай  Павлович  Осчастливил  первым   Посещением   Лесной   и   Межевой
институты". Тут-то крамолы быть не могло, и директор долго и  обстоятельно
рассказывал, как изволил  пошутить  государь,  назвавши  русского  лесника
наибольшим лесу вредителем.
     С потемневшим лицом,  плотно  запахнувшись  в  теплый  плед,  обходил
Соколов помещения, изредка  покашливал  в  платок,  безучастно  выслушивал
объяснения, молча шел дальше. Немногие оставшиеся  студенты  с  удивлением
смотрели ему вслед: полно, тот ли это Соколов, о котором легенды ходят,  о
котором столько рассказывал бывший декан?
     Начальство  же  осталось  довольно.  Лабораторию  открыли,   начались
занятия. Институт вернулся к жизни, если  не  считать,  что  в  1872  году
вместо  привычных  ста  студентов  записались   на   первый   курс   всего
четырнадцать.
     Но и Соколов был уже не тот,  что  прежде.  Не  было  сил  отстаивать
бюджет, расширять лабораторию, вводить новшества. Да  и  кто  позволил  бы
такое при сократившемся числе студентов? Если бы не деятельные  помощники,
оставшиеся от Энгельгардта, то возможно, у Соколова  вовсе  бы  опустились
руки. Да и теперь практикумы  Соколов  полностью  передоверил  Лачинову  и
Кучерову.
     Павел Лачинов, давний знакомый, участник еще химического  кружка,  на
собрания которого он приезжал изредка, отпросившись со службы.  Тогда  это
был молодой подпоручик, которому совершенно не шла давившая его  армейская
форма. Он был на редкость покладист  и  никогда  не  старался  выдвинуться
вперед. При Энгельгардте тихого помощника  профессора  почитали  за  ярого
либерала, но едва Энгельгардта не стало, Лачинов превратился в умеренного.
Вместе с Энгельгардтом  Лачинов  изучал  толуидины  и,  выйдя  из  тюрьмы,
добросовестно закончил исследование, разделив  с  соавтором  Ломоносовскую
премию.  И  больше  к  толуидиннам  не  возвращался,   переключившись   на
соединения со сложными кислородными функциями - любимую тему Соколова.
     Кажется, такой человек не может вызывать уважения, но Соколов видел в
нем главное - огромную любовь к работе, к самому ее  процессу.  Собственно
говоря, доктор Лачинов  всю  жизнь  оставался  лаборантом,  но  лаборантом
гениальным. И Соколов радовался, видя, как Лачинов к сорока годам начинает
находить свое место в науке.
     Он был не столько химиком, сколько  натуралистом  вообще,  химия  его
интересовала по преимуществу природная, он готов был предпринять целый ряд
опытов, даже без надежды открыть что-либо новое с химической стороны, лишь
бы выделить и изучить нечто важное для живого организма.  Павел  Антонович
почему-то стеснялся этой привязанности и  первые  работы  по  исследованию
холестерина и желчных кислот проводил если не  в  тайне  от  Соколова,  то
как-то затаившись.
     Михаил   Кучеров   казался   прямой   противоположностью    Лачинову.
Институтский курс он окончил еще при Энгельгардте.  "В  этом  юноше  живет
талант", - писал Энгельгард в Одессу, и Соколов старался, чтобы талант  не
погас. Кучерова оставили при кафедре, где он мог  вести  свою  работу.  По
сути дела, лаборант Кучеров с первого дня был самостоятельным ученым. Имея
таких  двух  сотрудников,  Соколов  мог  бы  вообще  не  думать  о   труде
экспериментатора.
     И все же, Соколов упорно продолжал изыскания  в  области  оксикислот,
хотя и не возлагал уже на них никаких надежд.
     В 1873 году Вант-Гофф и Ле Бель ввели в  органическую  химию  понятие
стереоизомерии, объяснившее существование оптических изомеров, после  чего
все,   что   Соколов   делал   для   посрамления    структурной    теории,
предшественником которой не желал себя признавать, обернулось к вящему  ее
торжеству. А вот правило образования кислот - главное следствие водородной
теории, оказалось  неверным.  Не  подтвердились  и  сообщения  в  немецких
журналах о существовании  изомера  уксусной  кислоты  и  о  взаимодействии
абсолютного эфира с натрием.
     Собственно говоря, это был крах. Соколов  продолжал  работать  просто
потому, что не работать не мог. Дело двигалось  медленно,  силы  с  каждым
месяцем, с каждым днем иссякали. Дрожали руки, болели глаза. Соколов  стал
слепнуть.
     В жизни осталась одна радость, одно  удовлетворение:  собрать  вокруг
себя кружок студентов и разговаривать с ними о химии,  о  науке,  о  жизни
вообще. Должно быть, это талант, когда тебя любят  ученики.  Соколова  они
любили всегда.
     Но еще большим наслаждением было посадить на колени сына и беседовать
с ним обо всем, что доступно детскому уму. Николай Николаевич не торопился
отдавать сына в школу, полагая, что нравственное воспитание, которое можно
получить лишь дома, важнее гимназических знаний. Разговоры и  неторопливые
прогулки с Колей продолжались порой по нескольку часов кряду,  и  отец,  и
сын очень любили их, и никто не подозревал, чем все кончится.
     Весной 1877 года после тяжелого круппа у Коли началось кровохаркание.
Доктор Энгель сказал, что исцелить  мальчика  может  только  Швейцария,  и
посоветовал осенью ехать туда.
     В болезни сына Соколов считал  виноватым  себя,  свой  недуг,  и  эта
мысль, не оставлявшая его ни  на  минуту,  убивала  надежнее  туберкулеза.
Соколов ходил и  действовал  как  заводной,  даже  во  время  лабораторных
занятий к нему не возвращалось былое воодушевление.  Через  месяц  Соколов
слег.
     Словно почувствовав, что с другом плохо, в Лесное  приехал  Ильенков.
Присел на край постели, сочувственно повздыхал, потом сказал:
     - Проститься зашел. Я ведь на фронт еду, с турками воевать. Вступил в
общество Красного креста, завтра выезхжаю на Балканы к Скобелеву.
     Соколов лежал молча, только смотрел  на  постаревшее  лицо  друга.  А
Ильенков продолжал говорить, так  же  живо  как  в  молодости  всплескивая
руками:
     - Кто знает,  может  больше  не  увидимся,  янычары  особого  статуса
госпиталей не признают. Я даже завещание написал...
     В тот же вечер написал завещание и Николай  Николаевич.  Единственное
свое достояние -  собрание  химических  книг  он,  по  примеру  Ильенкова,
предназначил  Химическому  обществу,  до   сих   пор   обходившемуся   без
библиотеки.
     Через три недели пришло известие  о  смерти  Ильенкова.  Не  добрался
Павел Антонович до Болгарии.
     Шел июль одна тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.
 
     * * *
 
     Из окна сквозь двойные стекла все более настойчиво  доносился  птичий
звон. Облака, собравшиеся на краю неба,  подсвечивались  снизу  восходящим
солнцем. Наступило утро.
     Соколов глянул на отчетливо видный из окна  больничный  флигель.  Там
было тихо. Интересно, обнаружили  уже  его  исчезновение?  Возвращаться  в
больницу он не хотел, бессонная ночь только сильнее возбудила лихорадочное
состояние души. О многом передумал Николай Николаевич, подвел итог,  мысли
очистились, можно, как было уже не раз, начинать все с начала.
     Странно сложилась жизнь. Всегда он был первым, всюду шел  впереди.  И
способностями природа не обидела. Лишь самого главного судьба не дала:  не
досталось на его долю настоящего крупного открытия. А ведь  он  чувствует,
что химия на пороге великих дел, только не ленись  работать.  Должна  быть
общая теория, обнимающая одновременно органическую и неорганическую химию.
И основываться она может лишь на прежней идее - атом есть частица сложная.
     Что можно сказать определенного о сложном атоме? Он  не  должен  быть
телом  абсолютно  упругим,  значит,  действие  отдельных  функций   станет
передаваться  всей   молекуле,   но   с   ослаблением.   Так   достигнется
распределение кислотных свойств водорода.  Здесь  в  его  распоряжении  по
меньшей мере один факт, перед которым доныне бессилен Бутлеров: В янтарной
кислоте нет ни спиртовых, ни иных слабокислых группировок, однако,  третий
атом водорода замещается щелочными металлами. Итак...
     Соколов обмакнул перо, аккуратно, крупными буквами вывел на листе: "О
сложности простых тел".
     Значит, атом - частица сложная. Однако, если это верно, почему мы  не
наблюдаем в природе превращений элементов? Возможно, дело  в  энергетизме.
Депре пытался уплотнить водород до иных элементов,  но  потерпел  неудачу,
хотя применял  краснокалильный  жар  и  давление  2500  атмосфер.  Значит,
прочность  атомов  в  сотни  раз  превышает  прочность  самых   устойчивых
соединений. Зато сколько тепла должно  выделяться  при  разрушении  атома!
Если человечество сможет когда-то овладеть этой энергией,  и  если  в  том
будет хоть малая заслуга Николая Соколова, то он не зря прожил свою жизнь!
     Соколов потянулся к чернильнице, но неожиданный  приступ  удушающего,
рвущего легкие кашля обрушился на него. Когда Соколов  сумел  разогнуться,
то увидел прямо на заголовке огромную кляксу.
     "Ну вот, - подумал он, - испортил лист. Только почему клякса красная?
"
     Он поднял руку, провел по лицу, повернулся к  свету.  Ладонь  была  в
крови. Затем с губ, с  бороды,  часто  закапало  на  приготовленный  лист.
Секунду Соколов удивленно смотрел на растущее алое пятно, потом упал лицом
вниз. Кровь расплывалась  по  бумаге,  размывая  написанное,  и  скоро  от
заголовка осталась только  тщательно  выписанная  буква  "О",  похожая  на
большой ноль.