сказать,  что  он  не  обиделся,  а  впоследствии
благодарил Энгельгардта за критику.
     Со второго  номера  в  журнале  начали  публиковаться  и  соколовские
питомцы  из  публичной  лаборатории,  но  все  же   материалов   оказалось
недостаточно, и Энгельгардту пришлось  обратиться  к  запасу  переводов  и
рефератов. В третьей книжке  их  было  еще  больше,  а  пятая  уже  нацело
состояла из компиляций.
     Помощи не  было  ниоткуда.  Кроме  Менделеева  (он  вскоре  уехал  за
границу, но и там не забывал данного слова и прислал еще два исследования,
на этот раз о сцеплении жидкостей) в журнале публиковались лишь соколовцы.
Что касается Бекетова, Гарнич-Гариницкого, Бородина, казанского профессора
Бутлерова,  то  их  работы  появлялись  в  переводах  и   извлечениях   из
либиховских "Анналов" или "Бюллетеня Академии Наук", что неясно  для  кого
издавался в петербурге на французском языке.
     Соколов  мрачнел,  темнел  лицом,  Энгельгардт  растерял  оптимизм  и
подолгу сидел с задумчивым видом,  глядя  в  стол  перед  собой.  В  семье
Энгельгардтов  ожидалось  прибавление,  Анна  Николаевна  носила   второго
ребенка, и все чаще, когда требовался  не  просто  безвозмездный  труд,  а
свободные деньги, Александр виновато улыбался и разводил руками.
     Журнал поднимали  одной  лабораторией.  Лавров,  Короваев,  Яцукович,
Воронин писали статьи по своим, не  всегда  еще  самостоятельным  работам.
Тютчев, дождавшийся места младшего лаборанта  в  Горецком  Земледельческом
институте, слал отчаянные письма, обещая,  как  только  устроится,  начать
работу и не отдавать результатов никому, кроме отечественного журнала.
     Но потом гром грянул над лабораторией.
     События начались  из-за  соколовского  глицерина.  Огромные  бочки  с
обмылком не пролезали ни через парадные двери, ни, тем более, через черный
ход. За небольшую мзду их согласилась держать в  своем  подвале  владелица
портерного заведения, обитавшего  в  соседнем  доме.  Бочку  воды  Соколов
истратил, другая все еще ждала своего  часа.  И  однажды,  по  ошибке,  ее
выкатили в зал и откупорили. Сильное гнилолстное зловоние разогнало  часть
посетителей, другую же,  более  разгоряченную,  привело  в  ярость.  Толпа
побила стекла в портерной, а потом, выяснив  владельца  бочки,  и  в  доме
Корзинкина.
     На следующий день господин Корзинкин собственной  персоной  явился  в
лабораторию.
     - К сожалению, господа, я вынужден отказать вам от квартиры...
     - Па-азвольте!..  -  протянул  Энгельгардт,  выпрямившись  по  стойке
смирно. - Срок контракта не истек.
     - За квартиру заплачено до конца года, - добавил Соколов.
     - Конечно-с, но осмелюсь заметить, я сдавал квартиру, а не  пороховой
погреб. Бепокойства от вас много-с. Вот  и  стекла  испорчены.  На  втором
этаже - аппартаменты генеральские, а жилец, Карл Федорович,  съехали-с!  Я
не знаю, ваши благородия, что это  за  химия  такая,  но  только  вонь  вы
развели, так что прямо амбре. Извольте принюхаться.
     Можно было и не принюхиваться. Едкий запах серного ангидрида, который
поочередно отгоняли из олеума то Энгельгард, то студент Воронин,  пропитал
даже стены. Соколов же в это время  получал  молочную  кислоту,  сбраживая
сахар со снятым молоком и гнилым сыром. Лучший елисеевский  бри,  пролежав
два месяца в тепле, благоухал столь явственно  и  мерзко,  что  оставалось
лишь, прижав руки к груди, извиняться перед  разгневанным  домовладельцем,
говорить жалкие слова.
     Но Корзинкин был неумолим. Правда, он согласился ждать до конца года,
но продлить контракт отказался намертво.
     Формально лаборатория еще существовала, но  все  знали,  что  дни  ее
сочтены, так что жизнь на Галерной еле теплилась.
     А  внешне  все  обстояло   благополучно.   Известность   Соколова   и
Энгельгардта росла, о них говорили  уже  не  только  в  университетских  и
академических кругах, но и просто в гостиных  Петербурга.  Журнал  читался
нарасхват, получить в университетской библиотеке  свежий  номер  порой  не
могли даже  профессора.  Студенчество  обсуждало  соколовские  диссертации
столь бурно, что полиция начинала опасаться  беспорядков.  Однажды  группа
горластых естественников умудрилась попасть в участок, что, впрочем,  было
извинительно тем, что диспут возник среди ночи и прямо на улице, на Первой
линии неподалеку от дома купца Шлимана, и полиция поспешила напомнить, что
вот уже полгода, как по высочайшему повелению вне  университетских  зданий
студенты особыми правами не  пользуются  и  подпадают  под  ведение  общей
полиции.
     Собственные дела устроителей гибнущей лаборатории и дышащего на ладан
журнала,  тоже,  кажется,  начали  выправляться.   Александр   Энгельгардт
заведовал литейной мастерской Петербургского арсенала - должность немалая!
- и в  скором  времени  ожидал  повышения  в  звании,  которое  наконец-то
поправило бы его денежные дела.
     Соколов, после некоторых колебаний,  представил  в  университет  свою
вторую работу "О водороде в органических соединениях". Выбор в  ее  пользу
пал  не  потому,  что  там  имелось  экспериментальное,  самим   Соколовым
выполненное  исследование.  Гораздо  важнее  были  теоретические   выводы,
касающиеся свойств водорода.
     Самая  теория,  благодаря  "Химическому  журналу",  получила  широкую
известность,  но  сторонников  до  сих  пор  собрала  немного.   Александр
Абрамович Воскресенский, узнав о решении Соколова,  долго  уговаривал  его
сменить тему диссертации:
     - Батенька, Николай Николаевич! - проникновенно увещевал он. -  Вы  в
мое положение войдите. Мне же оппонировать вам, а я никак не могу с вашими
рассуждениями согласиться. Вашим исследованиям над глицериновою кислотою я
отдаю полную справедливость, но двухосновной уксусной кислоты  представить
не могу!
     - Уксусная кислота несомненно одноосновна, - возражал Соколов, но  по
крайней мере один пай металептического водорода проявляет в ней  некоторую
металличность.
     - Помилуйте, но ведь тогда должно быть две монохлоруксусных кислоты!
     -  Это  не  исключено.   Хлолрирование   уксусной   кислоты   изучено
основательно, но ведь и окисление глицерина тоже немало изучали...
     Воскресенскому сильно не хотелось публично заявлять  о  несогласии  с
одним из своих учеников, но соколовских возражений он принять не  мог,  на
защите критиковал изрядно, хотя первым  предложил  Соколова  в  докторском
звании утвердить, а на банкете, что согласно  древней  традиции  докторант
обязан дать членам ученого совета, слегка  захмелев,  Воскресенский  вдруг
обявил:
     - Не стоило бы говорить прежде времени, ну  да  уж  ради  праздничка!
Подавайте-ка вы, Николай Николаевич, прошение о переводе в университет. Вы
же  толковый  химик,  будет  вам  маяться  соляных  дел  мастером.  Доцент
Менделеев в Германии, примем вас вместо него временно, а там, глядишь...
     Так в самом начале  1860  года  произошли  два  разнородных  события:
приказом министра народного просвещения за N 2 доктор физики  и  химии  Н.
Соколов был назначен доцентом при Санкт-Петербургском  университете,  и  в
тех же числах прекратила свое существование первая и единственная в России
общедоступная учебная химическая лаборатория.
     Господин Корзинкин, избавившись от нежелательных жильцов, затеял было
ремонт дома, но в скором времени обанкротился, и опустевший  дом  пошел  с
торгов.
     Приборы и посуду бывшие владельцы  лаборатории  разобрали  по  домам,
столы, шкафы и прочее - отдали на сохранение мебельному  складу.  С  этого
дня в России опять учили химию только по книгам  и  лекциям.  Приступил  к
лекциям и Николай Соколов.
     Собственно  говоря,  первую  свою  лекцию  в   университете   будущий
приват-доцент Соколов прочел еще в пятьдесят девятом году, пятого  апреля.
Это были "Основные направления химии", процитированные Соколовым по памяти
целиком и почти без изменений. Лекция, удовлетворительно прочитанная перед
профессорами  университета  давала   право   профессорствовать   в   любом
российском университете или же институте.
     Студенты естественного отделения (разумеется,  среди  собравшихся  их
было огромное большинство) устроили Соколову овацию. Такое уж было  время,
что всякая свободная  мысль,  даже  относящаяся  к  предметам  далеким  от
общенственной мысли, немедленно вызывала бурный восторг. Что  же  касается
ожидавшегося диспута, то по-настоящему он начался  лишь  неделю  спустя  и
затянулся на несколько лет.
     За дипломом о прочтении вступительной лекции Соколов отправился  рано
утром, зная, что Дмитрия Менделеева, который  был  в  ту  пору  секретарем
факультета,  именно  в  это  время   легче   всего   застать   на   месте.
Действительно, долго искать Менделеева не пришлось, ученый  секретарь  как
обычно по утрам,  пока  в  университете  еще  тихо,  сидел  в  комнатушке,
примыкавшей  к  профессорским   квартирам   и   считавшейся   лабораторией
университета.
     Менделеев перегонял на песчаной бане спирт. Он  недовольно  оглянулся
на звук шагов, но узнав Соколова, сказал:
     - Сейчас, одну минуту! -  отсоединил  колбу  с  дистиллатом  и  убрал
нагрев.
     "Газ бы надо  провести",  -  подумал  Соколов,  глядя  как  Менделеев
пересыпает горящий кокс из жаровни в раскаленную печурку. На Галерной  был
газ, а здесь все по-старинке: жаровни, спиртовые лампочки...
     - Ваши  бумаги  я  оформил,  -  сказал  Менделеев,  протирая  тыльной
стороной руки  покрасневшие  от  дыма  глаза,  -  но  Эмилий  Христианович
задерживается подписью. Как только все будет готово, я дам знать. А  пока,
Николай Николаеви, я хотел бы задать несколько вопросов по  поводу  вашего
рассуждения.
     - К вашим услугам, - немедленно отозвался Соколов.
     - Вы говорите, - начал Менделеев, - что элементы суть  тела  сложные,
могут быть разложены и, возможно, превращены друг в друга. Я этой мысли не
разделяю, но и не отрицаю. Однако, меня заинтересовали ваши доказательства
сложности атомов. Вы строите гомологические ряды  элементов:  до  вас  это
делали и другие, но вы, кажется, первый  делаете  это  достаточно  строго,
требуя не только числовой закономерности, но и последовательного изменения
свойств. Дюма, конечно, ошибается, когда ставит свинец или кальций  в  ряд
со  щелочными  металлами  на  том  лишь  основании,  что  их  веса  хорошо
составляют ряд. Это действительно вопрос арифметики, а не  химии.  Но  мне
кажется, что вы слишком строги в отборе элементов.  Непонятно,  почему  вы
отказываетесь включить фтор в группу галогенов, а  кислород  объединить  с
серой, селеном и теллуром?
     - Пай фтора не отвечает закону гомологов, - пояснил Соколов, - а  что
касается кислорода,  то  об  этом  я  говорил  на  лекции:  точки  кипения
кислородных соединений нарушают  последовательность,  найденную  для  ряда
серы. Если бы кислород действительно был низшим гомологом  серы,  то  вода
была бы газом, весьма трудно обращающимся в жидкость.  Кому  как  не  вам,
Дмитрий Иванович, знать это.
     - Все правильно, -  сказал  Менделеев,  -  но  ведь  если  мы  станем
рассматривать воду как первый член гомологического ряда спиртов, то и  там
точки кипения и замерзания воды будут аномально высокими...
     - Откуда делаем вывод, что не вода, а метиловый спирт -  первый  член
ряда, - перебил Сокололв.
     - Может быть, - признал Менделеев, - но право, очень  заманчиво  было
бы отнести их к одному ряду. Вы не подумайте, - поспешил  он  предупредить
ядовитую реплику собеседника, - это не маниловщина,  у  меня  практический
интерес. Я  сейчас  читаю  студентам  органическую  химию,  но  в  будущем
Александр Абрамович предполагает перепоручить мне и общую. А  как  строить
курс? Читать  по  Тенару  или  Берцелиусу  -  несовременно  да  и  скучно.
Органическая химия - по  Либиху  и  Жерару,  здесь  нет  сомнения.  А  для
минеральной настоящей методы нет. Просто хоть плачь...
     В тот раз они не пришли ни к какому выводу  и  вернулись  к  спорному
вопросу лишь полгода спустя, когда Менделеев вернулся из Германии.
     А пока, Соколов продолжал с большим упорством разрабатывать учение  о
свойствах водорода в органических соединениях, а Менделеев, хотя  и  писал
курс органической химии, но постепенно  все  больше  уходил  к  физическим
проблемам.
     Закончился зимний семестр 1860 года.  На  время  вакаций  Соколов  из
Петербурга не выезжал - держали редакторские дела.  Положение  с  журналом
было неважное. Энгельгардт, как и все увлекающиеся люди, быстро остывал  и
все меньше участия принимал в работе. Успех соколовских статей подписчиков
почти не прибавил, издание оставалось убыточным и съедало добрых две трети
соколовского  жалования.  Зато  после  года  бесплодных  призывов   начали
отзываться русские химики. То  ли  поверили,  наконец,  в  журнал,  то  ли
последовали неодолимой  потребности  русского  человека  жалеть  бедных  и
убогих. Вернее всего, и то, и другое вместе.
     Письмо   из   Харькова   явилось    для    Соколова    совершеннейшей
неожиданностью. Кто бы мог подумать, что именно в  малороссийской  окраине
поверят в него?
     "Милостивый государь, Николай Николаевич! - писал Бекетов-младший,  -
по возвращении моем в отечество, с немалым удовольствием прочел в  "Горном
журнале" весьма точные описания своих работ, а от  брата  Андрея  извещен,
что вами же затеян и специально химический журнал..." -  Соколов  пролетал
глазами по  строчкам,  недоумевая,  неужели  не  получал  Николай  Бекетов
обстоятельного письма, посланного ему от имени  редакции?  Или  же  просто
выжидал,  чем  закончится  авантюра  петербургских  мечтателей,  а  теперь
извиняет  незнанием  собственную  осторожность?  Хотя,  какое  это   имеет
значение? Главное - небольшая, но  оригинальная  заметка  "Наблюдения  над
образованием марганцовистой кислоты".
     Статью Бекетова удалось, выбросив несколько уже набранных  рефератов,
поставить в самый конец второго тома, датированного еще пятьдесят  девятым
годом, но безбожно запоздавшего выходом. Это потребовало  новых  расходов,
но они себя оправдывали, поскольку в журнале вновь появилась  оригинальная
статья.
     Немного времени спустя, в  один  из  соколовских  вторников,  Николай
Николаевич  Зинин,  отозвав  хозяина  в  сторону,  вручил  ему   несколько
исписанных листков и сказал, смущенно улыбаясь:
     - Это вам для  журнала,  посильная  лепта,  так  сказать.  Вы  уж  не
обижайтесь, но эту же работу я в Париж отошлю -  Вюрцу.  Русский  язык  за
границей мало знают. Но вам - первым.
     Казалось бы сотрудничество  самого  Зинина  должно  было  вдохнуть  в
издание новые силы, но все  же  этого  не  произошло.  Статьи  Менделеева,
заметка Бекетова, сообщение Зинина, да труды немногочисленных  выпускников
распавшейся публичной лаборатории, вот и весь актив, которым они обладали.
Кто знает, может быть они сумели бы удержаться,  если  бы  к  хроническому
безденежью  не  прибавилась  катастрофическая  нехватка  времени  и  самых
обычных человеческих сил.
     Восемнадцатого сентября в университете  начались  занятия.  Менделеев
был еще в заграничной командировке, и Соколову пришлось взять на себя весь
курс органической химии, а также химию аналитическую.
     Читал  Соколов  жестко,  стараясь  давать  знания  по  большей  части
систематические, но  при  этом  гнал  прочь  все,  даже  самые  заманчивые
гипотезы. Такого курса еще никто и никогда не читал,  подготовка  занимала
много времени, но  зато  после  лекции  студенты  не  расходись  молча,  а
обступали лектора с вопросами.
     С  каждым  днем  Соколов  все  больше  увлекался   непростой   наукой
преподавания. Главное в этом деле не сообщение фактов, факты можно  узнать
и из книг, а личное общение с учениками.  Главное  -  воспитани;  Соколов,
пернявший  это  правило  у  Либиха,  старался  в  первую  очередь  привить
слушателям любовь к своей науке и умение независимо мыслить.
     Теперь квартиру Соколова постоянно наполняла толпа студентов. Многие,
засидевшись над книгами, которых у  молодого  преподавателя  было  великое
множество, оставались на ночь. Здесь готовились к  экзаменам  и  диспутам,
писали кандидатские сочинения, и эта  работа  не  прерывалась  даже  когда
Соколов неожиданно заболел сильнейшей простудой и  не  мог  даже  говорить
из-за непрерывных приступов трескучего кашля.
     Болезнь надолго выбила Соколова из колеи,  не  давала  ни  ходить  на
лекции,  ни  заниматься  журналом.  По  счатсью,  именно  в  это  время  в
Петербурге появился Павел Ильенков. Если бы не он, то окончился бы  журнал
позорным крахом, немногочисленные подписчики не получили бы двух последних
номеров, а имена редакторов попали бы в списки банкротов.
     Энгельгард был в ту пору послан военным начальством  на  Сестрорецкий
оружейный завод и в столице почти  не  бывал,  а  Соколов  лежал  пластом.
Ильенков оплатил счета  за  типографию,  собрал  последние,  оставшиеся  в
редакционном портфеле рефераты, несколько новых написал сам,  и  четвертый
том журнала все-таки вышел полностью. Последняя книжка за шестидесятый год
заканчивалась кратким сообщением: "Издание Химического  журнала  на  время
прекращается, поэтому подписки на 1861 год не принимают."
     Александр Энгельгардт прискакал  из  Сестрорецка,  влетел  в  комнату
Соколова, не сняв шинели, не отцепив сабли, и  словно  споткнулся,  увидав
слившееся с подушкой лицо друга. Смущенно крякнул: "Эк тебя угораздило!" -
присел на край стула, уперев сжатые кулаки в колени, сказал:
     - Год, ну два, переждем, а потом начнем сначала.
     - Конечно, - согласился Николай.
     От  холодного  воздуха,  принесенного  Энгельгардтом,  в  горле  едко
першило, Соколов натужно закашлялся, а когда оторвал ото  рта  платок,  то
увидел, что его пятнают брызги крови.
     Врач определил катар - вечную пагубу,  приносимую  сырым  климатом  и
каменными стенами. Рекомендовал отдых, поездку в Италию. Ехать было не  на
что и некогда. Держали лекции  и  студенты,  не  забывавшие  полюбившегося
преподавателя. Оставалась работа.  Лаборатория  на  Галерной  закрыта,  но
бывшие владельцы сдаваться не  собирались.  Посоветовавшись,  они  сделали
тонкий дипломатический ход: мебель, приборы и остатки реактивов  публичной
лаборатории пожертвовали  унивеситету.  Подношение  университет  принял  с
благодарностью,  но   так   как   разместить   свалившееся   богатство   в
профессорской было  решительно  невозможно,  то  волей-неволей  химический
кабинет пришлось расширять. Под лабораторию выделили  еще  две  комнаты  с
высокими окнами и прекрасным наборным паркетом, но без газа и воды.  Кроме
того,  Соколов  захватил  кусочек  коридора  и  маленький  темный   чулан,
совершенно, впрочем, бесполезный. В чулан сложили часть посуды,  а  сторож
Ахмет - безбородый старик-татарин, хранил там дворницкие инструменты.
     И все же это было что-то. Комнаты, пожертвовав драгоценным  паркетом,
переоборудовали, и, с благословения Александра Абрамовича,  Соколов  начал
занятия со студентами. Не со всеми, разумеется, а лишь с теми, кто с  боем
вырывал себе право на кусочек лабораторного стола в аршин длиной.
     Так что жизнь продолжалась.  Только  теперь  его  постоянно  изводила
тупая боль в груди и клокочущий кашель, да каждый год по осени  зловредный
катар на месяц, а то и больше, укладывал его в постель. К этому неудобству
Соколов со временем притерпелся и даже поверил, что у  него  действительно
всего-лишь безобидный хронический катар.
     А может быть, просто заставил себя поверить.
 
     * * *
     Тыльной стороной руки Соколов вытер липкий, не охлаждающий  лба  пот.
На него снова навалилась удушающая, ватная слабость. Стало трудно  сидеть,
тело тянуло вниз, пальцы непослушных рук  дрожали,  словно  внутри  билась
невидимая  пружинка.  Превозмогая  себя,  Соколов  сжал  кулаки,  так  что
хрустнули фаланги пальцев. Дрожь  прекратилась.  Вот  так.  Главное