вчатым веществом бомбу, которую привезли с собою из
Москвы. В то время, когда Казанцев начинял эту бомбу, Федоров подошел к
нему сзади и кинжалом его убил, прободав ему горло. Таким образом, бог
спас меня и вторично.
   Так как Казанцев был агентом охранного отделения, для меня несомненно,
что все, что он делал, было известно и петербургскому охранному отделению,
и "Союзу русского народа", и когда он был убит, то полиция сейчас же
узнала, кто убит, тем не менее полиция сделала так, как будто убит
неизвестный человек, и дала время, чтобы Федоров и Степанов могли
скрыться, потому что, очевидно, если бы они были арестованы, то все дела
были бы раскрыты и было бы раскрыто, откуда было направлено покушение на
мою жизнь.
   Федоров и Степанов скрылись. (Степанов скрылся где-то в России и до сих
пор, вероятно, находится в России, но полиция во время Столыпина все время
делала вид, как будто она его найти не может.) А Федоров перебрался через
финляндскую границу в Париж и там сделал все разоблачения.
   ...Вследствие моих настояний судебный следователь потребовал от Франции
возвращения Федорова; я настаивал на том перед министром юстиции. Наконец
после долгих промедлений, Федоров был потребован, но французское
правительство Федорова не выдало, и когда я был в Париже и спрашивал
правительство о причинах, то мне было сказано, что Федоров обвиняется в
политическом убийстве, а по существующим условиям международного права
виновные в политических убийствах не выдаются; но при этом прибавили:
конечно мы бы Федорова выдали ввиду того уважения, которое во Франции мы к
вам питаем, тем более что Федоров в конце концов является все-таки простым
убийцей, но мы этого не сделаем, потому что, с одной стороны, русское
правительство официально т р е б о в а л о выдачи Федорова, а с другой
стороны, с л о в е с н о н а м п е р е д а е т, ч т о б ы л о б ы п р и я
т н о, е с л и б ы н а ш е т р е б о в а н и е н е и с п о л н и л и.
   Я знал, что правительство будет отказываться, что Казанцев есть агент
охранного отделения, и поэтому старался иметь в руках к этому
доказательства. Сколько раз я ни обращался к судебному следователю, но он
по этому предмету не делал никаких решительных шагов, он все требовал от
охранного отделения и от директора департамента полиции, чтобы ему дали ту
записку, которую я получил после того, как у меня были заложены адские
машины, в которой меня уведомляли, что от меня требуют 5 тыс. руб. и что в
противном случае на меня будет сделано второе покушение, именно ту
записку, которую я имел неосторожность передать директору департамента
полиции. На все его требования этой записки он не получал под тем или
другим предлогом.
   Наконец я вмешался в это дело, писал директору департамента полиции,
просил вернуть записку; директор департамента полиции долго не отвечал и
потом ответил, что он эту записку передал в охранное отделение, а там ее
найти не могут.
   Перед самым окончанием следствия судебный следователь Александров
получил явное доказательство, что Казанцев есть агент охранного отделения,
и так как он, видимо, был вынужден вести все следствие таким образом,
чтобы свести на нет, то, вероятно, из угрызения совести, в последний раз,
когда он у меня был, он мне показал фотографический снимок записки и
спросил, та ли это записка, которую я послал директору департамента
полиции и в которой требовалось от меня 5 тысяч рублей. Я посмотрел и
говорю: "Та самая, где это вы эту записку постали?" Он мне сказал
буквально следующее: "У меня есть другое дело, дело не политическое, и мне
нужен был почерк одного агента сыскного отделения петербургского
градоначальства; поэтому я пошел в это отделение, чтобы попросить образец
почерка этого агента сыскного отделения. На это заведующий архивом
отделения сказал: "У нас здесь есть почерки всех агентов, как сыскного,
так и охранного отделения, так как при Лаунице охранное и сыскное
отделения были слиты, и вот если хотите, то можете поискать в этих шкафах".
   Я взял, достал почерк этого агента сыскного отделения, а потом мне
пришло в голову: "А посмотрю-ка я, нет ли здесь почерка Казанцева".
Посмотрел на букву К., Казанцев. Затем взял образец почерка, и вот этот
образец есть то, что я вам показываю. Я обратился к заведующему архивом и
спросил его: "Чей же это почерк?"
   Он говорит: "Это известного агента охранного отделения Казанцева,
который был убит Федоровым".
   Я попросил судебного следователя, не может ли он мне оставить на
несколько часов этот образец. Он оставил, и я, со своей стороны, снял
фотографический снимок с этой записки. Таким образом, я получил более или
менее материальное удостоверение того, что Казанцев есть агент охранного
отделения.
   Из всего мною изложенного очевидно, что покушение, готовившееся на меня
и на всех живущих в моем доме, делалось, с одной стороны, агентами крайне
правых партий, а с другой стороны, агентами правительства, и если я
остался цел, то исключительно благодаря судьбе.
   Когда судебный следователь сделал постановление о прекращении
следствия, то я написал письмо к главе правительства Столыпину 3 мая 1910
года, в котором ему изложил, в чем дело, выставил все безобразие поведения
правительственных властей, как судебных, так и административных, указал на
то, что при таких условиях естественно, что высшее правительство
стремилось к тому, чтобы все это дело привести к нулю, и в заключение
выразил надежду, что он примет меры к прекращению террористической и
антиконституционной деятельности тайных организаций, служащих одинаково и
правительству и политическим партиям, руководимых лицами, состоящими на
государственной службе, и снабжаемых темными деньгами, и этим избавит и
других государственных деятелей от того тяжелого положения, в которое я
был поставлен. Письмо это было составлено известным присяжным поверенным
Рейнботом, и мне принадлежит только общая идея этого письма и в некоторых
местах его стиль. Ранее, нежели послать это письмо, я его передал,
одновременно и все трехтомное дело о покушении на меня, таким юристам, как
члены Государственного совета - Кони, Таганцев, Манухин, граф Пален. Все
они признали что письмо, с точки зрения фактической и с точки зрения наших
законов, совершенно правильно и что, может быть, только стиль несколько
ядовитый, но что это дело уже лично мое.
   Столыпин, получив это письмо, был совершенно озадачен; он, встретясь со
мною в Государственном совете, подошел ко мне со следующими словами: "Я,
граф, получил от вас письмо, которое меня крайне встревожило". Я ему
сказал: "Я вам советую, Петр Аркадьевич, на это письмо мне ничего не
отвечать, ибо я вас предупреждаю, что в моем распоряжении имеются все
документы, безусловно подтверждающие все, что в этом письме сказано, что я
ранее, нежели посылать это письмо, давал его на обсуждение первоклассным
юристам и, между прочим, такому компетентному лицу, престарелому
государственному деятелю, как граф Пален".
   На это Столыпин ответил: "Да, но ведь граф Пален выживший из ума". Этот
ответ показывает степень морального мышления главы правительства. И затем
он раздраженным тоном сказал мне: "Из вашего письма, граф, я должен
сделать одно заключение: или вы меня считаете идиотом, или же вы находите,
что я тоже участвовал в покушении на вашу жизнь? Скажите, какое из моих
заключений более правильно, то есть идиот ли я или же я участвовал тоже в
покушении на вашу жизнь?" На это я Столыпину ответил: "Вы меня избавьте от
ответа на такой щекотливый с вашей стороны вопрос".
   Затем я уехал за границу и несколько времени никакого ответа от
Столыпина не получал, и уж когда я вернулся в Петербург, то через семь
месяцев получил от него ответ, весьма наглый, на мое письмо. В этом ответе
- это было письмо от 12 декабря 1910 года - он самым бесцеремонным образом
отвергает некоторые факты и входит в довольно наглые инсинуации.
   Я не преминул дать ему подобающий ответ, ответ весьма жестокий, но
вполне им заслуженный, но в котором в заключение я высказал, что так как,
очевидно, между главою правительства, министром юстиции и мною по этому
предмету существуют разногласия, то я прошу, чтобы все это дело было
поручено рассмотреть кому-нибудь из членов Государственного совета -
сенаторов, юристов, близко знакомых со всем следственным делом, для того
чтобы они высказали - кто из нас прав: я ли, утверждая, что все следствие
было сделано с пристрастным участием агентов правительства и что следствие
было ведено для того, чтобы прикрыть все это, или же он, Столыпин, и его
министр юстиции Щегловитов, который утверждает противное, а именно, что
правительство здесь ни при чем. Я перечислил тех членов Государственного
совета, которым я просил бы передать это дело для дачи заключения его
величеству. Перечислил я лиц всех партий, и крайне правых, и крайне левых,
так как для меня безразлично, кто будет производить это рассмотрение, ибо
каждый из них не мог бы прийти к иному заключению, чем к какому я пришел,
потому что каждый из этих лиц - член Государственного совета и при каких
бы то ни было политических разногласиях и личных чувствах в отношении ко
мне никто бы не уронил себя до такой степени, чтобы не признать того, что
я утверждаю, так как это вытекает математически из всего обширного дела, у
меня имеющегося.
   Должен сказать, что как первое письмо, так и ответ Столыпина и второе
письмо обсуждались в Совете министров. Через некоторое время после моего
второго письма я получил краткий ответ от главы правительства, в котором
он меня уведомлял, что, мол, он докладывал мою просьбу о поручении
расследовать дело кому-нибудь из сенаторов, что его величеству благоугодно
было самому этим делом заняться и что, рассмотрев все дело, его величество
положил резолюцию, что он не усматривает неправильности в действиях ни
администрации, ни полиции, ни юстиции и просит переписку эту считать
поконченной.
   Само собой разумеется, что его величество, ни по своей компетенции в
судебных делах, ни по времени, которое он имеет в своем распоряжении, не
мог рассмотреть и вникнуть в дело, и эта резолюция его величества,
которая, очевидно, написана по желанию Столыпина, показывает, как Столыпин
мало оберегает государя и в какое удивительное, если не сказать более,
положение он его, государя, ставит".
   ...Это - в поддых: ни Петру Аркадьевичу - коли даже в ы с к о л ь з н е
т - не оправиться, ни тем, кто наверняка станет курить ему фимиам, ежели
рука провидения все-таки покарает его...
   Курлов документы спрятал в сейф, подумав при этом - отчего-то с тихой
грустью:
   "Народ - беспамятен; главное, если мы Петра свалим, продержать
спокойствие недели две-три, потом людишкам все надоест, да и другой
скандал можно подбросить для куражу... Победителей помнят, про-игравшие
подвержены безусловному забвению..."
   "В работе главное - "поспешать с промедлением"
 
 
   6
 
 
   От Ниццы до Сан-Поль-де-Ванса дорога была ужасна, размыта весенним
дождем; экипаж заносило то вправо, то влево, возница ругался по-испански и
до того витиевато, что казалось, он не знает никаких других слов, кроме
отборной брани.
   - Когда подсохнет? - спросил Богров. - Когда начнется тепло?
   - Сучий климат, - ответил возница, - дерьмовое захолустье, здесь
никогда не бывает солнца, настоящее солнце бывает только в Мадриде, мать
его так и разэдак... Навыдумывали себе, Лазурный берег, ах, Лазурный
берег, дерьмовый берег, говенный климат, не страна, а балаган!
   - Чего ж вы тогда здесь живете!
   - Разве я живу, проклятье! Я работаю! Я работаю волом! Живут только в
Испании, нигде больше не живут...
   - Ну и езжайте себе в Испанию!
   - А там нельзя получить лицензию на экипаж! Замучают по
муниципалитетам, проклятые мадрильеньяс! Чиновники - все как один - твари!
Продажные, мерзкие твари! Не люди, а червяки! Скорей бы скопить денег и
вернуться...
   - Так ругаете страну, а все равно хотите возвратиться в Мадрид?
   - Так я же испанец! Каждый по отдельности испанец - великий человек,
истый кабальеро, а все вместе - один большой бордель... Это так бывает с
некоторыми народами... Вон, французы, каждый - скот и прощелыга, а все
вместе - великая страна! Так бывает, ничего не попишешь... У меня подруга
француженка... Ни одного испанского слова учить не хочет, ночью ласкается,
говорит свои томности на французском, а я по-испански хочу! Как через
стекло целуешься!
   ...На маленькой средневековой площади, возле арки, Богров сказал
вознице остановиться, обещал вернуться через час, посулил хорошо заплатить
за простой.
   - Я не знаю, что такое "хорошо оплачу"! Сколько? В этой паршивой стране
надо требовать точности! Сколько уплатите?
   - Назовите сумму, я оставлю задаток.
   - Испанцы не берут задатков! Испанец верит слову кабальеро! Идите, я
стану ждать...
   ...Богров легко нашел ресторанчик, про который ему сказали по телефону,
сел к окну; по стеклу наперегонки, будто слезы по щекам бабушки, катились
быстрые струйки дождя; положил перед собою, как его и просили, книгу Жорж
Санд, заказал кофе и только после этого обвел глазами посетителей: возле
стойки беседовали два местных крестьянина, пили вино из бутылки темного
стекла; вино было розовым, солнечным, цвет его казался
противоестественным, потому что лил дождь и небо было низким, серым,
ватным, пронизанным сыростью.
   "Очень хочется лета, - подумал Богров. - Мечтаю о жаре, когда пот
струится по спине, вдоль позвоночника; впрочем, люди ругают существующее,
не понимая, что это - самое прекрасное, что может быть".
   Богров достал из кармана часы, посмотрел на стрелки - время встречи.
   Щеколдин пришел с опозданием в две минуты, устроился за столиком, у
входа, где стояла вешалка, заказал себе спагетти по-неаполитански,
полбутылки "Розе" и крестьянского сыру. Лишь после этого оглянулся,
задержал взгляд на книге Жорж Санд, улыбнулся Богрову и спросил:
   - Не откажите в любезности глянуть на ваш томик, я этого издания не
видел.
   - Любопытное парижское издание, - ответил Богров словами пароля, - с
прелестными иллюстрациями художника, мне неведомого.
   Поднявшись, он взял свой кофе, книгу и пересел за столик к Щеколдину.
   - Ну, теперь давайте знакомиться по-настоящему, - хмуро улыбнувшись
своей скорбной, располагающей улыбой, сказал Щеколдин, - я замещаю в
боевой организации Николая Яковлевича, в его отсутствие обращайтесь ко мне
именно так:
   "Николай Яковлевич"...
   - Хорошо.
   - Как отдыхаете?
   - Я не отдыхаю, Николай Яковлевич, - ответил Богров. - Сейчас не время
для отдыха, сейчас время для раздумья, для того, чтобы принять решение,
окончательное - для каждого честного человека - решение.
   - Будто в Петербурге нельзя думать, - снова усмехнулся Щеколдин. - Или
в вашем родном Киеве... Ваш отец, кстати, сколько зарабатывает в год?
   - Много.
   - Это не ответ, товарищ Богров.
   - Более пятидесяти тысяч, мне кажется.
   Щеколдин знал от Кулябко, что Григорий Григорьевич Богров зарабатывает
чуть менее двухсот тысяч, и Богрову-сыну это известно, он несколько раз
выполнял посреднические функции по оформлению сделок на продажу помп -
юридическую сторону контракта гарантировала адвокатская фирма отца.
   - Как он относится к вашей революционной деятельности?
   - Резко отрицательно.
   - А ваш патрон Кальманович?
   - Он не знает толком о том, что я думаю.
   - Но ведь он помогает нашим товарищам, разве нет?
   - Это вполне легальная помощь, он ведет политические процессы, вам это
известно лучше, чем мне.
   - Он вам доводится свояком?
   - Десятая вода на киселе, Николай Яковлевич.
   Щеколдин отметил и эту ложь Богрова: ему было прекрасно известно от
Кулябко, что Кальманович не только вел политические процессы, не только
помогал партии финансово, но и давал в своем доме убежище
социалистам-революционерам.
   - А разве Фриду Розенталь он у себя не прятал? - ударил Щеколдин. -
Помните, из летучего боевого отряда?
   - Первый раз слышу.
   Фриду Розенталь выдал охранке он, Богров; девушка повесилась в Акатуе
после того, как была изнасилована тюремщиками и заболела сифилисом.
   - Что ж, значит, товарищ Кальманович настоящий конспиратор, - заметил
Щеколдин.
   - Он не посвящает вас во все свои дела. Отчего? Только ли потому, что
свято блюдет партийную дисциплину? Или у него есть основание не до конца
доверять вам?
   Богров ответил не сразу - он просчитывал, как лучше оступить:
обидеться, сыграть недоумение или пустить в ход свое обаяние и юмор.
Стремительная логика провокатора подсказала ему, что обижаться сейчас
нельзя: вдруг Николай Яковлевич поднимется и уйдет? Тогда комбинация,
коронная его комбинация с вхождением в боевую группу террора, провалится.
Недоумение не п р о з в у ч и т, боевики - люди однозначные, они штучек не
принимают, это с Кулябко можно играть, охранка - сентиментальна, агента
бережет, где их сейчас найдешь, особенно из мира интеллигенции?!
   - Куда уж доверять мне, - усмехнулся Богров, остановившись на "версии
юмора". - Барич, жид крещеный - что конь леченый, горя не хлебал, побегов
с каторги не имеет...
   - Вы плохо ответили мне, - сказал Щеколдин. - Не рекомендуй вас
достойные товарищи, я бы мог заподозрить в вас двойное дно.
   Богров дрогнул, не сдержался:
   - Что вы подразумеваете под "двойным дном"?
   - То самое, - еще круче нажал Щеколдин.
   - Вы не имеете права оскорблять меня такого рода подозрением.
   - Ответьте мне, - словно бы пропустив слова Богрова, гнул свое
Щеколдин, - при каких обстоятельствах была арестована киевская группа
анархистов-интернационалистов-коммунистов во главе с товарищами Рощиным и
Нечитайло?
   - Я думаю, их выдал провокатор.
   Выдал их он, Богров. Именно поэтому вариант ответа был у него готов,
выверен интонационно, мотивирован.
   - Вы были членом этой группы?
   - Да.
   - Значит, вы знаете всех, кто входил в организацию?
   - Почти. За полгода перед провалом мы разбились на пятерки.
   - У вас есть подозрения на кого-либо?
   - Нет.
   - Кто избежал ареста?
   - Я, в частности.
   -- Чем вы это объясните?
   - Благородством моих товарищей по борьбе с самодержавием. Никто из них
не назвал меня.
   - Кого еще не взяли?
   - Не знаю... Точно - во всяком случае - не знаю... Кажется два человека
из пятерки Нечитайло ушли благополучно за границу...
   - Их имена вам известны?
   - Нет.
   - У вас в организации было обговорено заранее, чем карается
предательство?
   - Нет... Это, по-моему, само собою разумеется.
   Щеколдин покачал головой:
   - Отнюдь. Товарищи социал-демократы ограничиваются тем, что оповещают в
своей прессе о провокаторстве открытого ими агента охранки и предупреждают
остальных от общения с выродком... Мы же, как вам, должно быть, известно,
караем измену смертью... Вы знаете об этом?
   - Я слыхал... Но кое-кто ушел от возмездия, Николай Яковлевич.
   - Татаров не ушел. Лысков не ушел. Потапчук не ушел. Гринберг не
ушел... Никто никуда не денется, вопрос времени... Вы, кстати, готовы к
тому, чтобы - в случае, если мы примем ваше предложение о терроре, -
подписать добровольное обязательство казнить провокатора, коли в этом
возникнет нужда?
   - Конечно.
   - Как, по-вашему, товарищ Богров, кто сейчас в России является самым
главным врагом революции?
   - Министр юстиции... Щегловитов...
   - А отчего не царь? - медленно приблизившись к Богрову, прошептал
Щеколдин. - Вы боитесь поднять руку на царя, Дмитрий Григорьевич?
   - Я... Я не боюсь поднять на него руку... Но это...
   Щеколдин откинулся на спинку стула, усмехнулся:
   - Вы готовы на смерть, товарищ Богров? Или думаете, что вам удастся
избежать ареста сатрапов после центрального акта?
   - Конечно, я мечтал бы избежать ареста, Николай Яковлевич, я не смею
лгать...
   Но, полагаю, коли чаша смерти уготована мне, я найду в себе силы испить
ее достойно.
   - Почему вы назвали Щегловитова, а не Столыпина?
   - Потому что Столыпин... Его так охраняют после вс