начальника охранного отделения, но посылал свои донесения и
непосредственно заведующему особым отделом департамента полиции Ратаеву;
затем переехал во второй раз за границу, опять давал сведения
непосредственно департаменту полиции, а когда назначен был директором
департамента Лопухин, то вернулся в Петербург и оставался там до 1903
года. Затем из-за границы сносился опять с департаментом. В 1905 году
поступил в распоряжение упоминавшегося тут Рачковского, который в то время
заведовал политическим отделом: в конце 1905 года Азеф отошел временно от
агентуры и затем работал в петербургском охранном отделении. Конечно,
временами, когда Азефа начинали подозревать в партии или после крупных
арестов, которые колебали его положение, он временно отходил от агентуры,
но потом опять приближался к ней. Вот, господа, после выяснения отношения
Азефа к службе розыска и к революции, позвольте мне перейти к
террористическим актам того времени для того, чтобы выяснить, как понимал
департамент, как понимало министерство отношение его к этим актам. Но
прежде позвольте мне установить одно обстоятельство: во всех выдвигаемых
против Азефа обвинениях его имя связывалось с именем Рачковского. Так вот,
я хотел выяснить, как тут, впрочем, и говорилось, что Рачковский до 1902
года действительно заведовал особым отделом департамента, но в 1902 году
он вышел в отставку и был в отставке до 1905 года. В том году генерал
Трепов был назначен Петербургским генерал-губернатором, и Рачковский был
снова принят на службу, зачислен чиновником особых поручений и
откомандирован в его распоряжение. Генерал Трепов став товарищем министра,
заведующего полицией, поручил Рачковскому управление политическим отделом
департамента полиции, которым он и руководил до конца 1905 года, а затем с
1906 года Рачковский уже никаких поручений, никаких обязанностей по
министерству внутренних дел не исполнял. Никто из должностых лиц, в том
числе и Рачковский, никогда и ни в какой мере не были прикосновенны к
террористическим актам и иным преступным предприятиям революционеров.
Несомненно, что это относится к тому времени, когда Рачковский исполнял
активные поручения по департаменту полиции, а никак не к настоящему
времени".
   ("Господи, как же он своих предает! - похолодев, ужаснулся Богров. -
Без жалости!")
   "...Я повторяю, что ни защищать, ни обвинять Азефа я не намерен. Я
передаю только те данные, которые имеются в распоряжении министерства
внутренних дел.
   Поэтому, чтобы беспристрастно отнестись к роли Азефа, надо, как мне
кажется, поставить себе четыре вопроса: во-первых, где был Азеф в это
время? во-вторых, какое положение было его в партии? в-третьих, какие
сведения и данные сообщал он за это время полиции, и затем, проверяла ли
полиция (на это, кажется, тут кто-то и указал) деятельность своих
сотрудников после совершения этих террористических актов? Я на этом
остановлюсь особенно потому, что Азеф именно в это время был в России и,
по тем данным, о которых я раньше сообщил, еще близко к боевому делу не
стоял, а знал только то, что могли сообщить ему сильно законспирированные
центровики. Где был Азеф - это удостоверяется его письменными донесениями
из разных городов России, так что по числам можно совершенно ясно
установить, в каком городе когда он был. Я должен сказать, что он ездил в
это время в Уфу и имел там свидание с братом Сазонова, Изотом, сообщал о
том, что Изот не имеет сведений о своем брате Егоре, бежавшем из тюрьмы и
готовящем что-то чрезвычайно важное. Затем четвертого июня Азеф появляется
в Петербурге и открывает департаменту полиции, что лицо, погибшее во время
взрыва в "Северной" гостинице, во время приготовления бомб, очевидно для
покушения на статс-секретаря Плеве, был некто Покатилов, что соучастники
его находятся в Одессе и в Полтаве. После этого он немедленно едет в
Одессу, откуда сообщает, что планируется покушение на статс-секретаря
Плеве, что оно отложено только потому, что не приготовлены бомбы. Примерно
через месяц после этого Плеве погибает от руки именно Егора Сазонова
посредством брошенного им разрывного снаряда. В это время, однако, Азефа в
России уже нет, так как от шестнадцатого июля имеется его телеграмма из
Вены. После такого потрясающего преступления, как удавшееся покушение на
министра внутренних дел, департамент полиции, конечно, расследовал, что
делал в это время его сотрудник. Директор департамента Лопухин выписывает
заведующего агентурою Ратаева из-за границы, изучает все дело и оставляет
Азефа на службе, на которой он и находится за все время директорства
Лопухина. Вот те внешние сведения, которые имеются в департаменте полиции
по делу статс-секретаря Плеве.
   Допустим, что Азеф, по наущению правительственных лиц, направлял удары
революционеров на сановников, неугодных администрации. Но, господа, или
правительство состоит сплошь из шайки убийц, или единственный, возможный
при этом выход - обнаружение преступления. И я вас уверяю, что если бы у
меня были какие-то данные, если были бы какие-либо к тому основания, то
виновный был бы задержан, кто бы он ни был".
   ("Господи, - снова в ужасе подумал Богров, - да ведь каждому эсеру в
Париже известно, что именно Азеф организовал убийство Плеве! Что же это
такое, боже?!")
 
   "Не безвыгодно, - продолжал между тем Столыпин, - распускать нелепые
слухи про администрацию, так как посредством такого рода слухов,
посредством обвинения правительства можно достигнуть многого, можно
переложить, например, ответственность за непорядки в революции на
правительство. Можно, господа, этим путем достигнуть упразднения
совершенно секретной агентуры? Упразднения чуть ли не департамента
полиции? Эту ноту я подметил в речах предыдущих ораторов; я подметил их
надежду на то, что само наивное правительство может помочь уничтожить
преграды для дальнейшего победоносного шествия революции.
   А насколько такого рода секретная агентура губительна революции,
насколько она в революционное время необходима правительству, позвольте
мне объяснить, что когда в конце 1904 года в заговорщицко-боевой отдел
польской социалистической партии вошли два провокатора, то отделу в
течение почти целого года не удалось, несмотря на все усилия, убить
варшавского генерал-губернатора, двух приставов и освободить одного
арестованного, причем все планы террористов рушились, и почти вся группа
была арестована. А с конца 1905 года в боевой организации так называемых
провокаторов уже не было. Тогда-то за один лишь год были ограблены
опатовское, либартское и мазавецкое казначейства на сумму более
полумиллиона рублей, совершены экспроприации на сумму около двухсот тысяч
рублей, убиты военный генерал-губернатор, помощник генерал-губернатора,
один полковник, два подполковника, два помощника пристава, воинских чинов
двадцать, жандармов - семь, полицейских - сорок два, а всего сто семьдесят
девять человек; произведено десять взрывов бомб, причем убито восемь и
ранено пятьдесят лиц; разгромлено и ограблено сто сорок девять казенных
винных лавок...
   Правительство, пока я стою во главе его, никогда не будет пользоваться
провокацией как методом, как системою. Но уродливые явления всегда
возможны! Я повторяю, что когда уродливые явления доходят до
правительства, когда оно узнает о них, то оно употребляет против них
репрессивные меры. Я громко заявляю, что преступную провокацию
правительство не терпит и никогда не потерпит..."
   "Значит, - понял Богров, - я не кто-нибудь, а государственный
преступник, ибо не просто освещаю, но п о д т а л к и в а ю к действию для
того лишь, чтобы по-настоящему выявить; значит, Петр Аркадьевич хочет одно
готовенькое получать, а как это делается - его не интересует, а коли ты
что не так сработал - пожалуйте на каторгу или под пули террористов! Он
свысока о нас, на ком стоит сыск, говорит; он брезгует нами, дураку не
понятно... Как же так - власть, а против нас, истинной опоры?! Значит,
пути назад мне нету уже? Я ведь согласился с Николаем Яковлевичем:
добровольно принимаю на себя обязанность, выход из террора чреват
смертью... Господи, где ж раньше был Кулябко?! Почему Коттен на это дело
пошел?! Что, не знал он, что ль, про эту речь Столыпина?! Значит, плевать
ему на меня семь раз?! А Кулябко?! Что Кулябко?! Он единственный и проявил
благородство: предупредил об опасности, денег прислал и правду сказал про
то, что происходит... Каково-то ему было на такое решиться?!"
   Сел на поезд, отправился в Париж, оттуда в Швейцарию; остановился в
Женеве; трижды ездил в Цюрих и Берн, посещал рефераты, на которых
выступали социал-демократы обоих направлений; х в о с т, поставленный за
Богровым французскими друзьями Асланова-младшего, сообщал обо всех, с кем
подопечный встречался, а также про то, какие выступления слушал на
рефератах и как на них реагировал.
   (Кулябко обрадовало следующее сообщение: "Объект" пришел на реферат,
читанный соц.-дем. большевистского направления, членом ЦК РСДРП поляком
"Юзефом", в 19.50, за десять минут перед началом. Ни с кем в контакт не
входил. Юзеф говорил о политике правительства; Богров реагировал особенно
остро на пассажи, зачитанные Юзефом из работ "Ильина" в связи с российским
министерским кризисом, о том, что столкновение различных тенденций
буржуазного развития России не стояло на очереди дня, ибо обе эти
тенденции были придавлены "Зубром", отодвинуты назад, загнаны вовнутрь,
заглушены на некоторое время. Средневековые зубры не только заполнили
авансцену, но и наполнили сердца самых широких слоев буржуазного общества
настроением веховским, духом уныния, отреченства. Не столкновение двух
способов преобразования старого, а потеря веры в какое бы то ни было
преобразование, дух "смирения" и "покаяния", увлечение антиобщественными
учениями, мода на мистицизм... - вот что оказалось на поверхности.
   Из приводимого ниже отрывка Богров сделал какие-то выписки, получить
которые нам не удалось. Ерзал, когда говорилось, что после трех лет самого
бесшабашного разгула контрреволюции н а р о д н ы е м а с с ы, больше
всего угнетенные, придавленные, забитые, запуганные всякого рода
преследованиями, снова начинают поднимать голову... Три года казней,
преследований, диких расправ уничтожили десятки тысяч одних "врагов"
самодержавия, заперев в тюрьмы и услав в ссылку сотни тысяч других,
запугали еще сотни и сотни тысяч третьих. Но миллионы и десятки миллионов
теперь уже не те, чем они были до Революции... Когда в 1895 году начались
непрерывные кассовые стачки, это было началом полосы подготовки народной
революции. Когда в январе 1905 года в один месяц число стачечников перешло
за 400 тысяч, это было началом самой революции. Когда в 1908 году число
стачечников резко упало сразу (176 тысяч) и еще резче 1909 году (64
тысячи), это означало конец русской революции, или, вернее, первой полосы
революции. И вот с лета текущего года опять начинается подъем...
Пролетариат начал. Другие, буржуазные, демократические, классы и слои
населения продолжают... Смерть Льва Толстого вызывает - впервые после
долгого перерыва - уличные демонстрации...
   Зверства царских тюремщиков, истязавших в Вологде и Зерентуе наших
товарищей каторжан, подняли еще выше брожение среди студентов... В первой
русской революции пролетарит научил народные массы бороться за свободу, во
второй революции он должен привести их к победе!
   Особенно напряженно объект слушал мнения "Ильина", переданные Юзефом,
по поводу министерского кризиса. Он записал для себя пассажи про то, что
политика Столыпина была для октябристов заманчивым... обещанием.
"Обещание", по признанию октябристов, не оправдалось... На самом деле
политика Столыпина была не обещанием, а политической и экономической
реальностью последнего четырехлетия...
   Организованные в национальном масштабе представители дворянского
крупного землевладения и верхов торгово-промышленного капитала проводили,
осуществляли эту реальность... Со всей добросовестностью, со всем
усердием, не щадя живота, не щадя даже мошны, октябристский капитал
помогал этим попыткам и теперь вынужден признать: не оправдалось...
Трехлетие октябристского "мирного и любовного жития" со Столыпиным не
прошло бесследно: шагнуло вперед экономическое развитие страны, развились,
развернулись, показали себя (и исчерпали себя)
   "правые" - все и всяческие "правые" - политические партии... Старое
сдвинуто с места. Ни левый, ни правый центр нового не реализовали...
Особенный интерес у Объекта вызвала цитата ведущего публициста правого
лагеря г-на Громобоя, приведенная в реферате, составленном по статьям
"Ильина": "Глядя на весь этот разрытый копошащийся муравейник - услужливую
печать, услужливых ораторов, можно только, по человечеству жалея их,
коротко напомнить, что П. А. Столыпину служить уже нельзя, - можно только
прислуживаться..."
   На этих словах Объект поднялся и стремительно вышел из зала").
   Кулябко убедился - п о п а л.
   Через неделю в Цюрихе к Богрову подошел Николай Яковлевич. Вечер
провели вместе; сказал, что партия благословляет его на подвиг.
   - Возвращайтесь в Россию, я найду вас. Но желательно, чтобы вы
переехали обратно в Киев, Дима. Петербург - трудное место для работы,
столыпинские ищейки свирепствуют вовсю. Я думаю, вам разумнее обосноваться
на старом пепелище... Где поместье вашего отца? В Кременчуге?
   - Да.
   - Поживите лето там, мне будет спокойнее приехать туда. Это удобно?
   - Что? - рассеянно переспросил Богров, потому что не мог оторвать
взгляда от сутулой спины человека, сидевшего возле окна, в глубине зала
маленького кафе, куда они зашли со Щеколдиным, - ему казалось, что это
Рысс-младший, Орешек.
   - Я спрашиваю - в какой мере мне будет ловко приехать в поместье вашего
отца, - повторил Щеколдин, точно зная причину того панического ужаса,
который был нескрываем на лице Богрова, в мелко затрясшихся руках, в
испарине, обильно выступившей над верхней губой, во всем его п о т е к ш е
м облике.
   - Да, да, вполне удобно, - ответил тем не менее Богров, заставив себя
отвести взгляд от спины человека, так напоминавшего ему Орешка-Рысса.
   - Что с вами? - поинтересовался Щеколдин. - Вы чем-то взволнованы?
   - Я? Отчего же, вовсе нет, совершенно напротив...
   - Кого вы заметили, Дима?
   Богров обернулся к Щеколдину, уставился в его лицо немигающе, подумав:
"А что, если он привел сюда Рысса нарочно и они лишат меня жизни прямо
здесь? Или же выволокут на улицу, а там кричи не кричи - тишина, никого
нет, здешние из окон даже не выглянут, тут не Россия, не заступятся;
воткнут в печенку голубое шило, отволокут к реке, и - все!"
   - Отчего вы решили, будто я кого заметил?
   - Слежки за собою не чувствовали?
   - Нет.
   - Но пытались обнаружить?
   - Пытался... Только я не знаю, как это делается...
   - Кого вам напоминает тот человек в углу? - требовательно спросил
Щеколдин. - Вы знаете его? Кто он?
   - Я... Я не знаю... Мне показалось, что я видел его сегодня дважды...
На улице... Да, он шел по улице... Но он не оборачивается...
   - Встаньте, подойдите к нему и, глядя ему прямо глаза, спросите: "Могу
ли просить у вас спички?"
   - Но это не принято на Западе, для этого есть официант.
   - Вы - иностранец, вам можно все. И сфотографируйте его лицо, заложите
в анналы своей памяти. Вам сейчас нужно тренироваться, каждый день
тренироваться в том, чтобы память была абсолютной, Дима. Ну, ступайте же...
   - Сейчас...
   - Шпики не стреляют. Или вас пугает что-либо другое?
   "Кулябко передавал, что я вправе потребовать объяснений и выставить
алиби, - стремительно подумал Богров. - Но тогда Николай Яковлевич уйдет.
Я бы ушел на его месте. Ну и хорошо! Он же втягивает, и я теперь боюсь
этого! Но и Кулябко говорит, что в этом спасение. Господи, куда я иду?
Зачем не стать маленьким, незаметным, зачем не забиться в угол и переждать
эти страшные времена?! - Мысли его были быстрые, рваные, но при этом
логично выверенные, словно бы перед тем, как он услышал их, кто-то
невидимый сформулировал их и взвесил. - Будь проклят тот день, когда я п о
т я н у л с я к славе, памяти, триумфу!"
   Богров медленно поднялся, каменно ступая, пошел по желтому, хорошо
струганному полу, прокрашенному олифой, остановился возле того столика, за
которым недвижно и одиноко сидел человек, так напомнивший ему
Рысса-младшего, проклятого негрызучего Орешка; надо ж было охотиться за
ним, иродом, пусть бы себе грабил банки, кровосос...
   Огромным усилием воли он заставил себя сделать еще три шага; за
столиком, обросший, уставший, с запавшими глазами, действительно сидел
Орешек.
   - Сядь, Богров, - сказал он. - Сядь... Я так давно хотел посмотреть
тебе в глаза. Один на один. И - не в России...
   "Не только правые, но и центр скажет "Браво"!"
 
 
   9
 
 
   Письмо от Манташева из Москвы Курлову привез личный секретарь доктора
Бадмаева, вполне надежный человек.
   Встреча Манташева с лидером кадетов Павлом Николаевичем Милюковым
состоялась за обедом, в ресторане Энгельбрехта, на Страстном бульваре.
   Манташев, предваряя запись собеседования весьма оптимистическим
пассажем, ликовал: "Дорогой друг! Полагаю, что как бы ни развивались
события на нашем политическом небосклоне, мы отныне имеем в кармане
неразменную ассигнацию - и не от кого-нибудь, а от самого приват-доцента
[П. Н. Милюков, вождь кадетов].
   Как мы и договорились с вами, я, никак не затрагивая имен, начал беседу
с исследования точки зрения оппонента на цикл очерков П. Б. [П. Б. Струве,
кадет, в прошлом марксист.], прямо, с моей точки зрения, означавших отход
партии конституционных демократов от своих прежних позиций по
национальному вопросу к тому кредо, которое в значительно большей мере
свойственно ныне правительству.
   Доцент на это ответил в том смысле, что его партия ни в коем случае не
согласится со слепым национализмом П. А. [П. А. Столыпин], что мнение П.
Б. - его личное мнение, никак не разделяемое большинством членов ЦК.
   "Не только потому, что у нас в ЦК достаточно членов является не
православными, не потому, что нас поддерживает ряд иноверческих банковских
кругов, - я от вас этого не намерен скрывать, да вы наверняка имеете и
свою по этому вопросу информацию, - но я, русский, до последней капли
русский, воспитан в том смысле, чтобы жандарму и антисемиту руки не
подавать. А ныне П. Б. придумал, изволите ли видеть, "культурный
антисемитизм" в противовес "звериному антисемитизму". И какова же между
ними разница? Она, оказывается, состоит в том, что евреям необходимо
"узнать "национальное лицо" той части русского конституционного и
демократически настроенного общества, которая этим лицом обладает и им
дорожит.
   И, наоборот, для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое
лицо есть только у антисемитского изуверства". П. Б. полагает, продолжал
доцент, что русский национализм сейчас сделался антиправительственным,
радикальным течением и выражает интересы своего народа...
   На мой вопрос, как партия станет относиться к практике П. А., если он
еще больше ужесточит национальные ограничения в польском, кавказском и
финляндском вопросе доцент ответил, что это вызовет в империи кризисную
ситуацию. "Когда господин Пуришкевич требует в Думе принудить поляков,
грузин и финнов даже думать на русском языке, я отдаю дань эмоциональности
и бесспорной талантливости моего постоянного оппонента по части
режиссерского мастерства, рассчитанного на галерею зрителей, заполненную
дворниками из "Союза русских людей", но если подобное произнесет премьер,
тогда мы окажемся на грани гражданской войны, племенной розни,
неуправляемого, кровавого процесса".
   Я спросил, какова будет позиция ЦК кадетов в случае, если подобное
свершится.
   Доцент ответил, что он не берется даже предсказать возможностей, ибо
все еще верит в государственный такт премьера.
   "Даже после того как он распустил всех вас, словно школьников на
внеочередные каникулы, и в это время устроил порку