жаркие споры: как жить дальше?
   Голоса разделились: кое-кто стал говорить о необходимости дискуссии с
властью:
   "надо искать хоть какие-то мосты".
   На этой позиции стоял и Лев Тихомиров, один из самых ярких
революционеров "Народной воли".
   Рачковский понял: главный удар надобно нанести именно по Тихомирову, но
удар этот должен быть особым.
   Более пяти лет Петр Иванович подкрадывался к Тихомирову, р а з м и н а
л его, т р о г а л со всех сторон, п о д в о д и л своих людей; победил;
Лев Тихомиров шарахнулся из террора в неожиданное: "Видимо, русский народ
- особый, в нем главная идея - идея самодержавная, идея личного
властвования верховного вождя; следовательно, вопрос упирается в уровень
просвещенности самодержца".
   Петр Иванович на посулы не скупился: "Да, господи, дорогой мой, неужели
вы думаете, что мы не видим все наши прорехи?! Неужели мы не понимаем - в
чем-то даже лучше вас, - сколь тяжек грех нашего абсолютистского аппарата
перед державою?! Но ведь какой-то прогресс есть?! Не спорьте, есть! Разве
были возможны такие публикации, которые появляются в современной русской
печати, при Николае Первом? Разве можно было представить себе, что критика
обретет функции общественные открытые?! Разве можно было допустить даже
мысль, что скорбный ум России - Николай Гаврилович Чернышевский - будет
возвращен из ссылки? Сколько десятилетий прошло, прежде чем безвинные
друзья декабристов вернулись домой, а ведь Николай Гаврилович звал к
топору! Вместе надобно работать во имя обновления России, вместе помогать
нашему больному народу, испорченному многовековым рабством, выходить к
барьеру свободы! Работа эта трудная, аккуратная, один неверный шаг, и
обвалимся в пугачевщину, тогда ваши головы полетят первыми, слепой бунт
бар не терпит, разбора в том, кто за кого, не будет!"
   Тихомиров вернулся в Россию и такое п о н е с на "Народную волю", что и
друзья его по партии, и враги из департамента полиции только диву давались.
   Множество молодых людей, ранее тайно симпатизировавших "Народной воле",
отшатнулись от партии, прочитавши разоблачения одного из ее лидеров.
   Рачковский после этого стал главою всей русской зарубежной агентуры,
вошел в близкие отношения с французскими министрами Делькассе и
Константом, подружился с президентом Эмилем Лубе; вместе со своею женою,
очаровательной француженкой Ксенией Шерле, отправился в Рим, был принят
папой Львом XIII; начал из Ватикана борьбу против польских оппозиционеров,
но замахнулся на Л о ж у, которая отправила в Петербург провидца Филиппа;
Филипп в л е з к государю, а особенно к государыне; Александра Федоровна,
не в силах изжить въевшуюся в плоть и кровь немецкую авторитарность, слепо
следовала советам того, в кого поверила, особенно если человек этот знал
заговоры от дурных глаз и черных сил; была высказана августейшая жалоба
министру внутренних дел Плеве; тот вызвал Рачковского в Россию и уволил со
службы - неблагодарность власть предержащих границ не знает, палят по
своим, только дробь сыплется...
   Рачковский уехал в Варшаву, поселился там по-над Вислою, редко наезжал
в северную столицу, но связей с Западом не прерывал.
   Спиридович имел сведения, что Рачковский тогда весьма тесно
контактировал с эсерами; фактов, правда, не было, только слухи. Как уж он
там контактировал и с кем - не суть важно. Другое важно: Плеве взорвали
добрым эсеровским способом - динамит под карету, и вся недолга.
   После гибели Плеве военный диктатор Петербурга Димитрий Федорович
Трепов сразу же пригласил Рачковского в департамент полиции руководить ее
святая святых - политической частью; после разгрома Декабрьского восстания
в Москве именно Петр Иванович выехал в первопрестольную и самолично провел
аресты участников, чудо что за операция!
   Но пришел Столыпин и сразу же отправил Петра Ивановича в отставку. Тот,
однако, и на этот раз всех своих хитрых д е л не прервал; держал руку на
пульсе.
   После первого покушения на Столыпина на Аптекарском острове Рачковским
вновь заинтересовались в охранке, что-то мелькнуло о нем в сообщениях
зарубежной агентуры: то ли боевики хотели на него выйти, то ли он сам
искал встреч с динамитчиками; попал в сферу наружного наблюдения.
   ...Именно с ним-то и встретился Спиридович на конспиративной квартире;
слежки в тот день за Рачковским не было, выяснил - через Курлова - чист.
   Попросил поначалу наново о с в е т и т ь как дело убийцы Дегаева, так и
шефа петербургской охранки Карпова, а особенно - убийство Плеве.
   Петр Иванович допил кофе, чашечку перевернул, поставил на край блюдца -
страсть как любил гадать, верил в это, - потер лицо ладонями и,
усмехнувшись чему-то, ответил:
   - Ах, стоит ли возвращаться в былое? Впрочем, вы - молодые, вам надобно
знать все, чтобы не допустить повторения ужасов... Видимо, и в том и в
другом случае вас интересуют о б ъ е к т ы работы, то есть злоумышленники,
не правда ли?
   - Меня интересует все, Петр Иванович, - солгал Спиридович, и Рачковский
сразу же понял, что он лгал. - Вы же знаете, я пишу книги по революционным
движениям...
   - Да, да, очень талантливо, и кругозор широк, смотрите, не сносить вам
головы, завистники не прощают талантливость, сия категория наказуема
уголовно...
   Рачковский внимательно посмотрел на Спиридовича, стараясь до конца
точно понять его, потом сказал:
   - Три дела, о которых вы помянули, методологически совершенно различны,
Александр Иванович, это надобно сразу же оттенить. Дегаева как провокатора
мы п у т а л и, подталкивали его то с одной стороны, то с другой, делая
послушным нашей воле; действия агента охраны Петрова, злодейски
умертвившего начальника петербургской жандармерии полковника Карпова, мне
до конца не ясны, я в ту пору был в отставке, но комбинация занятная:
каторжник, предложивший нам работать против бывших товарищей в обмен на
фиктивный побег, с последующим отправлением за границу, был средоточием
чьей-то интриги: либо генерал Герасимов играл им, напуская Петрова на
своего конкурента Карпова, либо кто другой возможно даже и Курлов... Сие -
не для передачи Павлу Григорьевичу, понятное дело... Петровым, его руками,
с д е л а л и дело; его быстро повесили, не дали опомниться, это - внове
мне, такого раньше не выходило, судейские были крепче... Ну, а что касаемо
гибели Плеве, то враги, - Рачковский горько вздохнул, - так построили свою
пропаганду, что этот достойнейший человек сделался в глазах просвещенного
общественного мнения неким пугалом, уход которого угоден всем...
   - Что же он не пресек пропаганду? Ведь не кто-нибудь, а министр
внутренних дел империи...
   - Коли с умом пропаганду поставить, - жестко ответил Рачковский, -
ничего с ней не поделаешь, разит пострашней бомбы...
   "А все-таки с чего начать?"
 
 
   2
 
 
   Владелец аптекарского магазина в Луганске Михаил Иванович Гурович был
арестован за революционную деятельность в 1880 году; выслан под гласный
надзор полиции в ссылку, в Сибирь, где провел три года; раскаялся;
отправил верноподданное письмо в департамент полиции, в котором ни о чем
не просил, просто-напросто анализировал все произошедшее с собою самим; ни
в чем не искал себе оправдания; судил о прошлом и будущем умно и
дальновидно.
   "Наивно закрывать глаза на все те досадные явления нашей жизни, - писал
он, - которые особенно ранят душу в силу их повседневности. Куда бы ни
обратил свои взоры молодой человек, вступивший в пору зрелости, повсюду
его горячие, искренние порывы принести пользу державе, отдать свой ум на
алтарь отечества встретят медлительное, неповоротливое, однозначащее
"нет". Каждое начинание будет прямо-таки з а м у ч е н о
столоначальствами, департаментами, акцизами; ожидание ответа на
предложения растягивается на года, не то что месяцы; в эти-то критические
периоды и зарождается в головах нетерпеливой юности дерзкая мысль о
необходимости изменения основ державной власти. И я не вижу выхода из
этого, столь горестного для империи нашей, положения. Я не прошу о
помиловании, потому что вину свою признал; о раскаянии говорить считаю
недостойным, ибо это расходится с моим пониманием чести, я всего лишь хочу
обратить внимание на объективное положение вещей. Проводивший
расследование по моему делу ротмистр фон дер Линц, Гаврила Иванович,
предлагал мне переложить вину на пропагандистов, преступно
распространяющих в империи гнилостные идеи западного марксизма. По
размышлении здравом я отказался от такого пути, сулившего мне если не
помилование, то, во всяком случае, снисхождение. Я решился на это,
понимая, что доброе отношение ротмистра фон дер Линца облегчит мою участь,
но никак не спасет от разъедающей заразы крамолы тысячи других молодых
людей, стоящих перед выбором своего жизненного пути. Посему я решил пройти
свою голгофу, поразмыслить над будущим и определить окончательно свой
жизненный выбор. Горько мне будет с моими-то знаниями языков, как
румынского, так и немецкого с польским, если я смогу реализовать себя,
уехав из пределов империи туда, где открыт простор д е л о в ы м людям. К
ужасу, я и здесь, в ссылке, имел возможность убедиться в том, что
бюрократия проникла в самые далекие уголки нашей державы: все мои просьбы,
обращенные как к местной власти, так и в губернаторство, ничего не дали, а
я ведь просил одного лишь - разрешить мне аптекарскую работу, а также
юридическую практику по коммерческим делам..."
   Начальник петербургской охранки ухватился за два слова: "коммерческие
дела"; будучи в силе, провел сокращение срока ссылки, встретил Гуровича на
вокзале самолично, пригласил к красиво сервированному столу, внимательно
проследил за тем, как гость выпил рюмочку, сразу же предложил по второй;
сам намазал горячий калач густыми сливками и красною икрой, сказав
следующее:
   - Дорогой Михаил Иванович, письмо ваше понравилось мне своей
искренностью и агрессивностью. Моя слабость - сильные люди. Нетерпение
людей, алчущих дела, - понимаю; бюрократию нашу ненавижу, как и вы, но так
же, как и вы, предан идее самодержавной власти - единственно возможной на
Руси, другую наш народец не примет, разнесет, затопчет в грязь.
Единственное место откуда можно вести борьбу с нашей тмутараканской
теменью, полагаю, охрана, Михаил Иванович. Но чтобы начать кампанию против
чиновных обломовых, надобно искоренить тех, кто считает
действенно-разумным оружием динамит или браунинг. Я даю вам полную свободу
поступка, коли решитесь принять мою руку.
   В тот же день Гурович получил кличку "Харьковцев", а через месяц, после
тщательной выучки навыкам конспирации, связям, переписке симпатическими
чернилами, отправился в Англию, чтобы начать оттуда раунд борьбы против
социалистов-революционеров.
   Однако в Лондоне и Базеле он пробыл недолго, вернулся в Россию с
докладом, из которого явствовало, что истинную опасность представляют не
эсеры с их браунингами и динамитами, но социал-демократы плехановского
направления.
   И новый, двадцатый век Михаил Иванович встретил в должности главного
редактора и издателя социал-демократического журнала "Начало", который он
печатал вполне легально, сетовал при этом на "царскую тупоголовую
цензуру", собирал вокруг своего резко противоправительственного органа
весь цвет петербургской революционной интеллигенции; естественно,
разговоры фиксировались, досье на вольнодумцев пухло; он же получал не
только оклад содержания как главный редактор, но и ежемесячную ставку в
департаменте полиции - триста пятьдесят рублей золотом.
   Разоблачение, появившееся в парижских революционных изданиях, вынудило
департамент прикрыть свой "революционный" журнал, тем более Гурович дело
уже сделал, все петербургские социал-демократы были выявлены, расписаны по
картотекам, тщательно, впрок, изучены. Михаила Ивановича открыто перевели
в департамент полиции, затем перебросили в Варшаву, где он работал в
должности "заведующего румынской и галицийской агентурой" охранки; получил
явки в Кракове, Вене, Бухаресте, поддерживал теснейшие связи с тамошними
купцами и газетчиками, провалил несколько социал-демократических
типографий, был возвращен в Петербург с повышением - ревизор-инспектор
охранки, "заведующий агентурой всей России"...
   С приходом Столыпина немедленно уволен; впрочем - с пенсией.
   Затаился, Петра Аркадьевича ненавидел тяжелой ненавистью, имени его
слышать не мог спокойно.
   Вот с ним-то, с Михаилом Ивановичем Гуровичем, злейшим врагом
Столыпина, и встретился генерал Спиридович в третьем номере люкс
Центральных бань.
   Выслушав Спиридовича, старик пожевал белыми, в синих точечках, губами
и, укрывшись второю, мохнатой простыней, длинно вытянулся в удобном кресле.
   - Начать следует, - тягуче заговорил он, - с подключения главной
агентуры к польским, финским, украинским, тюркским, грузинским и еврейским
кругам, имеющим выходы на прессу. Последние три года властвования Столыпин
дал множество поводов для нападок на себя, в частности в связи с его
национальной нетерпимостью. До сей поры его подкусывали, а сейчас приспело
время ударить. Я дам вам пару рекомендательных писем в Париж: мои старые
друзья подготовят залп против "железного русского диктатора". Мол, всех
давит; правит в одиночку; монархия делается чистой фикцией; отринул тех, с
кем начинал; уход Гучкова с поста председателя Государственной думы в знак
протеста против столыпинского ультиматума свидетельствует о развале
думского большинства. Именно развал большинства, делающий Думу
неуправляемой, должен быть объектом для удара, который следует обозначить
под номером "два". Затем стравить милюковцев с гучковцами, подбросить пару
идей Дубровину с Пуришкевичем, поработать с Марковым-вторым, и получится
прекрасный удар "русских патриотов", сие пойдет у вас под номером "три".
Идеален, конечно, удар номер "четыре"... Это был бы коронный удар... Коли
б получилось...
   - Ну, не томите, Михаил Иванович, - улыбчиво поторопил Спиридович.
   - Я не томлю, а думаю, как ловчей выразить... Словом, коли б вы смогли
организовать пару-тройку статей в зарубежных изданиях анархистов или
эсеров, кои б Доказывали, что Столыпин теперь выгоден для революции, что
он теперь до конца точно, без маскировки, выражает то истинное, о чем
мечтает кровавый царь...
   - Михаил Иванович! - резко перебил его Спиридович.
   Тот снова пожевал синюшными губами, усмехнулся чему-то своему,
затаенному, ответил:
   - Дорогой мой человек, ну не станут же они писать "наш обожаемый
монарх"! Чем они резче будут ударять царя, чем теснее свяжут с ним
Столыпина, тем Петру Аркадьевичу труднее будет вертеться... Только таким
образом вы сможете добиться желаемого эффекту... То есть еще большей к
нему неприязни в том месте, которое вы охраняете... Вы, боюсь, неверно
поняли и мой первый удар, связанный с.
   национальным вопросом. Коли всякие там Ленины, Черновы, Троцкие его
ударят лишний раз - тем ему больше навара станется... Нет, я имею в виду
удар совершенно другого рода... И польский магнат, и финский молочный
король, и еврейский банкир должны воем вопить, что Столыпин хочет помешать
им служить верою и правдою православному государю, хозяину земли русской;
они должны криком кричать, что, мол, он хочет вбить клин между ними и их
русскими коллегами... Они распинаться должны в преданности царю и
недоумевать, отчего Столыпин не дает им свое верноподданничество толком
проявить - назло всем Европам?! А уж когда имя Столыпина начнет с м е р д
и т ь, тогда - валяйте, решайте все толком, общественность будет
подготовлена... Сколько за консультацию уплатите? - усмехнулся Гурович.
   - Должностью уплатим, - серьезно ответил Спиридович, - возвращением к
деятельности, Михаил Иванович...
   - Не доживу, - вздохнул тот, - за грудиною щемит, сердце сорвал, обида
даром никому не проходит...
   - Это верно, - согласился Спиридович, - это вы в самое яблочко
засандалили...
   Перед расставанием Гурович дал семь телефонов своих друзей, три адреса
и два рекомендательных письма в Париж.
   "Ищущему да откроется путь к истине"
 
 
   3
 
 
   Последние дни Курлов никого не принимал; занимался лишь тем, что
просматривал архивные дела, затребованные из особого отдела департамента
полиции.
   Он листал папки выборочно; довольно долго сидел над сообщением из
"Китай-города"
   - так, в пику Уоллстриту, именовал себя центр московских заводчиков и
фабрикантов; и Рябушинский, и Гужон, и морозовская группа в беседах между
собою выражают недоумение экономической практикой столыпинского кабинета,
который ведет такую политику, будто бы рабочего вопроса, как такового, не
существует в России. Московские миллионщики, как утверждает наиболее
доверенная агентура высшего ранга ("сверхагентура"), выражают убеждение,
что Столыпина интересует лишь "положение знати, ста семейств"; он хочет
сконструировать общество таким образом, чтобы кулаки гарантировали
прочность порядка и безопасность самых крупных землевладельцев, взяв на
себя практическую работу "экономических жандармов". Но это, как считает
Китай-город, есть утопия чистейшей воды, до тех пор пока не признают хоть
какие-то права "низших братьев", то есть рабочих.
   "Сверхагентура" полагает, что такого рода оппозиция Столыпину есть не
что иное, как дань западноевропейской "тенденции" московской
заводско-банковской группы.
   Попытки Столыпина решить все проблемы России через национальный вопрос,
говорил в доверительных беседах заводчик Мамонтов, есть чистейшая химера.
"Помоги он нам обрести реальную власть в империи, так мы ловчее его
прижмем всех конкурентов, как польских с иудейскими, так и
армяно-татарских, включим их в себя, подчиним своим интересам. Понятие "не
пущать" к экономике и банковскому делу неприложимо, допрыгается Петр
Аркадьевич".
   Курлов написал на листке бумаги: "Вишневый сад"; усмехнулся, поняв,
отчего Столыпин три раза смотрел этот спектакль: и в Москве, в
Общедоступном художественном московского миллионщика Константина
Алексеева, скрывшегося под артистическим псевдонимом Станиславский, и в
Петербурге, - силился понять чеховский расклад общества...
   С любопытством Курлов ознакомился с документом, прошедшим отчего-то
мимо него:
   агентура сообщала о собрании в Финляндии "Лиги возмездия". Хоть и
создана она была в Гельсингфорсе, но членами ее были только русские, в
основном левые социалисты-революционеры. Под категорией "насильников,
подлежащих физическому уничтожению", члены "Лиги" почитали членов
правительства и высших чиновников на местах; "высшие особы" предстоящим
актам возмездия не должны подвергаться, ибо это "вызовет такой террор, от
которого нам не оправиться". Раздоры в "Лиге"
   начались, когда крайние потребовали включить в программу
террористические акты против ряда общественных деятелей, стоящих на
реакционных позициях. После этого из "Лиги" вышли серьезные эсеры, а
остались лишь одни "психи".
   Курлов прочитал заметку на полях, сделанную против этого места кем-то
из руководителей департамента полиции: "Не только "психи", но наши
сотрудники"; поднялся из-за стола, походил по кабинету, вернулся на место
написал на листочке: "Нужен человек из крайне левых с неуравновешенной
психикой, однако поддающийся влиянию нашего офицера".
   С интересом прочитал донос отставного генерала от инфантерии Аренцова
про то, что "Общество славянской взаимности" находится в руках "еврейских
садистов" и им необходимо объявить борьбу не на жизнь, а на смерть. На
доносы, исходившие от патриотов общества "Михаила Архангела" и "Союза
русского народа", Столыпиным было предписано отвечать, предварительно
разобравшись в существе дела. Спорить с Петром Аркадьевичем было
бесполезно, хотя Курлов было пробовал:
   - Среди них много больных, они неадекватно относятся к тому, что
выеденного яйца не стоит, а нам отрывай сотрудников с важных дел, разводи
бюрократическую переписку...
   - Павел Григорьевич, - ответил тогда Столыпин, подняв на Курлова свои
черные, чуть раскосые глаза, - пусть неуравновешенный др