Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
время, сдается, генерал начал вести себя более лояльно...
Мария Петровна поразилась той перемене, которая произошла с папа; лицо
его, несмотря на жесткие, волевые привычные черты, смягчилось изнутри;
вокруг глаз прибавилось скорбных морщинок; словно бы он преступил какую-то
грань, и, хотя до пятидесятилетия еще оставался год, весь облик отца был
отмечен печатью в о з р а с т а, чего зимою не было еще.
Мария Петровна хотела было сказать, что милый папа выдает желаемое за
действительное, что доброта его погубит, что она слышит у себя за спиною
шушуканья и на нее теперь с и н т е р е с о м смотрят, без прежнего
пресмыкательства, а у нас интересуются более всего смертью, что интересней
казни есть в нашей скупой на зрелища жизни?!
Однако ничего этого не сказала, язык не повернулся, только совсем
по-детски произнесла:
- Папочка, пожалуйста, милый, убери от себя этого несносного Курлова!
Столыпин погладил дочь по лицу:
- Солнышко мое, ты понимаешь, что я живу со связанными за спиною
руками? Или не понимаешь? Неужели ты, мой маленький, не видишь: все, что
мне удалось сделать, я сделал не благодаря поддержке сверху, но вопреки?
- Но почему, папенька, почему же?!
- Потому что мы такая страна... Прекрасная, несчастная страна... Все,
что я смог для нее сделать, сделал. Пусть теперь сильные и трезвые придут
мне в помощь; коли нет - погибла держава... А судя по всему, их пускать не
хотят...
- Кто? Враги?
Столыпин вздохнул и ответил горько:
- Если бы, доченька, если бы...
- Ну так надо же действовать, папенька, надо что-то предпринять!
- Что? - тихо спросил Столыпин. - Подскажи, Машенька. Что? Я бы и рад
предпринять, но не знаю, что именно. А уж про то, к а к это сделать, и
говорить нечего... Мы живем в вате, и я страшусь ныне читать зарубежны
эмигрантские газеты...
Он снова вспомнил слова дочери, ее неожиданный визит, приехавши в Киев,
после торжественной встречи на перроне, когда укатила августейшая семья в
сопровождении генерал-губернатора Трепова, дворцового коменданта Дедюлина,
начальника личной охраны Спиридовича, а его, премьера, никто никуда не
пригласил, он остался один, с о в с е м о д и н на перроне и вышел на
привокзальную площадь, откуда народ валом валил следом за царским
эскортом, и обратился к извозчику:
- Милейший, вы меня в город отвезете?
Тот почесал кончик потного носа широкой ладонью и ответил вопросом:
- А сколь уплатишь?
Испытывая какое-то странное чувство освобождения от того, что душно
тяготило его все последнее время, - все ж таки определенность она и есть
определенность, - Столыпин улыбнулся:
- Сколь скажешь - столь и уплачу.
- Так я три рубли скажу, - тоже улыбнулся извозчик, - ноне торговля
должна быть поперед ума!
Столыпин легко согласился, но, только сев в мягкое, т о п я щ е е
сиденье, понял, что денег у него с собою нет, во время премьерства отвык
держать в кармане, вроде бы ни к чему, лишняя бумажка; подумал, что в
отеле уплатит его адъютант; наверняка ждет у парадного подъезда полагая,
что подвезет м о т о р, выделенный генерал-губернатором для лиц,
сопровождающих государя.
"Скажу - не поверят, думал он, - оглядывая праздничные улицы, - что
премьер, в нарушение всех циркуляров по безопасности, едет себе один на
извозчике, вполне надежная мишень, но что-то никто в него не швыряет бомбу
и не целит из браунинга; как все же хорошо быть просто подданным, а не
движущейся мишенью; надо уходить; я свое сделал; хотят не хотят, а
памятник еще поставят, не сейчас, так позже, не при этом..."
Он оборвал себя; приучился контролировать не только слова, но и мысли;
будь проклята эта ужасная, маленькая, поднадзорная жизнь!
Он едва сдержался, чтобы не сказаться больным и не ехать, когда и
назавтра ему не подали ни мотор, ни экипаж, только вечером
генерал-губернатор прислал одного из своих извозчиков; когда адъютант
передал, что Курлов просит быть настороже, появились террористы, Столыпин
ответил:
- Я давно настороже...
Он постоянно чувствовал, как государь всячески доказывал ему, премьеру,
его ненужность здесь, во время народного светлого праздника; его
демонстративно не приглашали в ложу; во время парада потешных ему вообще
не было забронировано место, и он стоял на солнцепеке, чувствуя, как
сановники о б т е к а ю т его, пряча глаза, только б не встретиться
взглядами и не поклониться, опасаясь, что з а м е т я т; он ощущал это
свое звенящее одиночество и в театре, когда стоял, облокотившись на
красный бархат, отделявший зрительный зал от оркестра, и усмешливо глядел
на б е з г л а з ы х сановников, только еще полгода назад ловивших его
взгляд, искавших внимания и слова, и вдруг натолкнулся на два глаза,
смотревших на него в упор, и ощутил вдруг усталую радость, приготовившись
сказать человеку что-то особенно ласковое и доброе, но заметил, что тот
лихорадочно начал вытаскивать что-то из кармана, а потом услышал два
хлопка, ощутил запах паленой шерсти и уж после этого возникла жгучая боль
в боку, но не отводил взгляда от этих глаз, по-прежнему недвижно
смотревших то на него, то на люстру, потом заметил, как Спиридович,
стоявший рядом с государем, выхватил саблю и бросился вперед, но началась
свалка, его чуть не повалили, стали бить того, кто стрелял в него, в
Столыпина, и только после этого он ощутил второй взгляд, точно такой же,
как был у того, кто стрелял в него, и понял, что так же недвижно смотрит
на него государь, и, усмехнувшись чему-то, Столыпин перекрестил его
широким знамением и лишь потом обрушился на пол - никто рук не протянул,
все ждали, когда обрушится; тогда только бросились к нему, закричали
что-то, и, теряя уж сознание, он почувствовал, как кто-то рвуще выхватил
из кармана золотые часы, подарок папеньки, и это было до того обидно, что
он заплакал...
"В большом спектакле нет места для статистов!"
4
План, продуманный до м а л о с т и, был, однако, взорван изнутри,
разлетелся враздрызг.
...Самый доверенный человек Кулябко, подпоручик Цыплаченко,
привлеченный к операции в т е м н у ю, должен был войти в аппаратную и, в
случае если увидит что-либо подозрительное или - того страшнее - услышит
выстрел, выключить в театре свет, чтобы, как инструктивал его Кулябко,
другие преступники не могли произвести повторных выстрелов.
...Вход в аппаратную охранял солдат киевского гарнизона Влас Шворыкин.
Унтер, поставивший его на пост, наказал строго-настрого:
- Без моего приказу в комнату эту - никого, понял, рыло?
- Так точно, понял!
Когда раздались выстрелы Богрова, подпоручик Цыплаченко, стоявший
неподалеку от рядового, бросился к двери, рванул ее на себя, но, Шворыкин
чуть что не обвалился на него:
- Не велено пущать!
- Идиот! - воскликнул Цыплаченко. - Сдурел?!
- Приказ! - сопел рядовой, оттирая подпоручика. - Мне господин унтер
наказал! Не пущу!
- Идиот! - кричал подпоручик, ощущая свое бессилие перед этим темным,
тупым, потным недомерком. - Богом молю, пусти!
...Та минута, во время которой Богров столь напряженно глядел на
люстру, страстно ожидая наступления темноты, была потеряна.
...Запасной вариант был также предусмотрен Кулябко: он предполагал, что
Цыплаченко не успеет, сломает ногу, дернет не тот рычаг, поперхнется
воздухом, заговорится с дамочкой, не услышит хлопка выстрела, засмотрится
на ложу, будет перекуплен на корню людьми Столыпина, кайзера, папы,
богдыхана, чертом, дьяволом - и Богрову не удастся выбежать из театра и
сесть в экипаж, где за кучера сидел Асланов-младший, который должен был
вывезти Богрова за город, оглушить, привязать к ногам рельс и бросить
стоячий труп в Днепр, пусть себе стоит в воде, пока не сгниет.
Но если Богров не успеет выбежать, Спиридович кидается на него с саблей
и рубит шею: мертвецы молчаливы, концы в воде.
Однако, когда Спиридович, отсчитав про себя двадцать пять мгновений и
поняв, что Богров не сможет убежать, схватил саблю и ринулся на него, один
из самых близких людей, генерал Иван Савельевич цу Лозе, повис побелел
лицом, тонко закричал:
- Возьмем живьем! Только живьем!
Спиридович мычал что-то яростное, силился оторват от себя цу Лозе,
началась свалка, но с каждым мигом понимал все явственнее, что Богров
останется жить; иллюзий не было - происходи все это на улице, когда кругом
б ы д л о, затоптали б в мостовую, в куски б разорвали, а тут интеллигенты
в манишках, семидесятилетние деды, у них лишь в извилинах - сила, в руках
- давным-давно кончилась!
Третий "прокол" произошел, когда Кулябко выбежал из театра, поняв, что
Спиридович ничего сделать не сможет, - не отрывать же от него цу Лозе,
объясняя:
"Дайте ему свидетеля убрать, генерал, не мешайте, право, выполнить наш
патриотический долг до конца".
Там у парадного подъезда стоял ротмистр Самохвалов, кретин, служака,
без фантазии в голове, ему б артиллерийским расчетом командовать, а не в
тайной полиции служить.
Кулябко увидел белое лицо Асланова, сидевшего на козлах, взмахнул
рукой, Асланов все понял, неторопливо взял с места, но этот жест заметил
Самохвалов, кинулся к Кулябко рысцой, и тот, не зная, что сказать ему и
как сделать так, чтобы в мозгу ротмистра не связался воедино странный жест
рукой и немедленный отъезд экипажа, выпалил:
- Срочно поезжайте на квартиру Аленского, он в премьера бахнул!
(Только потом сообразил: открыл ротмистру все свое знание, махом, даже
псевдоним агента, что бы сказать - "Богров"!..)
...Той же ночью в Петербург пошел приказ Курлова: "Срочно опечатать
кабинет Столыпина в Ново-Елагинском дворце, впредь до особого указания".
(Спецсообщения из Парижа и Берлина о готовящемся покушении, привезенные
Столыпину дочерью, хранились там, в сейфе.
Они будут сожжены Курловым через семь дней.)
"Начальнику Киевского жандармского управления Рапорт Во время покушения
на жизнь министра внутренних дел Столыпина я находился у входа в городской
театр с "народной охраной". Когда в театре происходило задержание
преступника, вышел Кулябко и, встретившись со мною, сказал: Аленский
стрелял в Столыпина, езжайте к нему домой, произведите обыск".
Я поехал домой к Богрову; выяснив телефон на квартире (6-09),
потребовал от телефонной конторы, чтобы после вызова мне сообщали тот
номер, откуда звонили.
Вскоре после этого раздался телефонный звонок. Подойдя к аппарату, я
спросил:
"Что угодно?" Попросили позвать Владимира Григорьевича. Быстро узнав у
прислуги, что "Владимир Григорьевич" есть младший брат преступника,
уехавший незадолго перед тем с женою, я ответил, что их нет. "Куда
уехали?" - "В Петербург". - "На сколько?" - "Не знаю". Я спросил после
этого: "Кто говорит?" Ответили: "Михаил Абрамович Розенштейн". - "Кто вы?"
- "Вам это неинтересно". И - дал отбой.
Станция немедленно сообщила, что звонили с номера 15-08, из гостиницы
"Эрмитаж".
Я откомандировал туда околоточного надзирателя Домбровского с
поручением провести обыск и задержать говорившего, - до особого
распоряжения. Домбровский позвонил мне оттуда и сообщил, что, по заявлению
гостиничного начальства, с квартирой Богрова говорил надзиратель
петербургской полиции, который якобы заведует участком охраны, где
находится гостиница.
Я сказал, что этому объяснению не могу верить и поручаю этого
надзирателя разыскать. Тогда околоточный Домбровский позвонил мне вторично
и сообщил, что звонил действительно надзиратель регистрационного бюро
(Сов. секретный отдел особого отдела департамента полиции) Калягин,
который именем "Розенштейн"
назвался умышленно.
Через некоторое время раздался еще один звонок. Спросили: "Это квартира
Богровых?" На мой утвердительный ответ последовал вопрос: "Известно ли
здесь о произошедшем в театре, где у задержанного в кармане оказалась
визитная карточка с фамилией Богрова?" Я спросил, зачем мне это сообщают и
кто говорит? На это мне ответили: "Кто говорит - неинтересно, говорю вам
так, на всякий случай, из гостиницы".
По последовавшему сообщению станции, со мной разговаривали с
телефонного номера 26-24.
Я вызвал этот номер; мне ответили, что это "канцелярия Бюро по выдаче
билетов на торжества, у аппарата дежурный".
Я спросил, кто говорил с номером 6-09; мне ответили "Никто".
Я заявил тогда начальнику телефонной конторы претензию, что, несмотря
на мое распоряжение, путают номера телефонных аппаратов. На это начальник
конторы ответил: "Что они вам болтают, я сам знаю, что с вами говорил
номер 26-24". Я попросил его записать о произошедшем на память и вновь
вызвал 26-24. Попросил к аппарату кого-либо из офицеров. Мне ответили: "У
аппарата ротмистр Терехов". Я сказал, что с этого номера кто-то
предупредил квартиру Богрова об инциденте в театре. "Кто говорил,
уведомьте меня об этом". На это последовал ответ: "Передаю телефон". Я
спросил, кто у аппарата. На это последовал ответ: "Курлов". Я повторил
свою просьбу. Но вместо ответа телефон был передан другому лицу. Было
сказано: "У телефона ротмистр Козловский". Я в третий раз передал ему
просьбу выяснить говорившего и получил ответ: "Это говорил я". На вопрос,
кто говорил перед ним, ответили: "Курлов".
Я попросил подтвердить, что с квартирой Богрова говорил он, ротмистр
Козловский, и, получив такой ответ, сказал, что более ничего не имею
передать.
Об этом я сообщил полковнику Кулябко, а затем по его приказанию подал о
сем рапорт Спиридовичу.
Ротмистр Самохвалов".
"Ничего, все образуется, главное - спокойствие!"
5
Утром встретились у Курлова.
Спиридович был хмур, под глазами залегли тени:
- Дедюлин даже говорить не хочет... Яростен...
- Есть отчего, - согласился Курлов. - Я тоже не в восторге ото всего
происшедшего: и Богров жив, и Столыпин в постели шутит; лейб-медик Боткин
полагает, что через неделю встанет; температура почти нормальная -
тридцать семь и три; после бритья язык посмотрел в зеркальце, посетовал:
"Это во мне губернаторский обед... Судя по всему, я и на этот раз вылез"...
- Не просто вылез, - согласился Спиридович. - Вознесся. Народный герой,
симпатии публики на его стороне, сострадание к подвижнику; легенды:
раненый, а государя перекрестил... Поди свали его теперь...
- Словом, наши дни сочтены, - усмехулся Курлов, - конспираторы
дерьмовые, ничего не можем толком довести до конца. Нет, без варягов
полетим в тартарары, надо звать европейцев в ноги кланяться: "Володейте
нами и правьте, сами мы дуборылы и тюри, ни черта не можем, кроме как
языками чесать!"
- Сестра милосердия в госпитале - я имею в виду ночную - мой агент, -
скрипуче сказал Кулябко. - Завтра Петр Аркадьевич впадет в забытье...
- Одна минуточка, Николай Николаевич, одна минуточка, - снисходительно
заметил Курлов, давая тоном своим понять, что виновник всего случившегося
очевиден. - Впадет в беспамятство, выйдет из оного - это не разговор. Я
вопрос ставлю проще:
помрет или нет? И вы перед собой не юлите! Не надо юлить перед собою,
Николай Николаевич...
- Он помрет, - ответил Кулябко, - а вот как быть с Богровым?
- Значит, и здесь недоработали?
- Так уж резко не надо б, - вступился за родственника Спиридович.
- Лучше я здесь, наедине, сейчас - резко, чем другие - публично,
дорогой Александр Иванович! А играть нужно опять-таки версию нашей
российской доверчивости и доброты... Мол, Богров зарекомендовал себя как
великолепный агент, выдачи его были результативны; революционеров, которых
он выявил, сажали в каторгу - так были опасны: если ему не доверять, то -
кому ж?!
Кулябко поморщился:
- Это все понятно, Павел Григорьевич, меня другое волнует: револьвер я
самолично дал Богрову, номер-то записан за нами, за охраной... Я полагал,
что Асланов его утопит вместе с браунингом, ан - накладка... В тюрьму моих
людей не пускают, и я не знаю, что там начнет Богров плести... Как туда
пролезть, Павел Григорьевич? У вас же тьма друзей по судебному ведомству...
- Как что, так на Павла Григорьевича! - вздохнул Курлов.
- Не надо, не надо так, - жестко оборвал его Спиридович. - не надо! Вы
меня извините, но в рапорте Самохвалова ваша фамилия фигурирует, вы к
Богрову звонили домой, вы к нему из секретного регистрационного бюро этого
самого Калягина-Розенштейна намылили, это все против вас, нечего валить на
одного Кулябко!
Курлов покачал головою, усмехнулся чему-то, заметил- Ишь, экий
зубастый... Вас не подстрахуешь, таких дров наколете, углей не потушишь...
- Что делать с газетами? - спросил Кулябко после паузы, почувствовав
время для примирительного вопроса. - На них узды нет, я очень боюсь их
разоблачений...
Спиридович - так же примирительно - сказал:
- Сегодня будет распубликован высочайший указ о продлении мер по
чрезвычайной охране общественного порядка еще на год... Управу на прессу
найдем.
Курлов покачал головою:
- Нет. Не найдете...
Основания говорить так у него были веские.
Ночью, после покушения, собрались лидер октябристов Александр Иванович
Гучков, промышленник, железнодорожный строитель Кирилл Прокопьевич
Николаев и нынешний председатель Государственной думы Борис Владимирович
Родзянко.
- Да, Столыпин нарушил условия игры, - говорил Гучков, меряя широкими,
чуть падающими шагами огромный свой кабинет, - да, мы вправе были отойти
от него, мы не могли не зафиксировать своего отношения к его крайним мерам
при проведении им законопроекта о западных земствах. Но кто разрешил
сводить с ним счеты таким образом, каким они были сведены в театре?
- Всепозволенность, - заметил Николаев. - Теперь можно все! Я по улице
боюсь ходить! Кистенем по темечку - ив дамки! Секретная служба,
революционеры, погромщики, евреи, антисемиты - все в одной куче, только б
"тащить и не пущать!". Какая-то истерия бандитских действий во имя
дальнейшего азиатского ничегонеделанья!
- Я полагаю необходимым выделить дополнительные средства на все наши
издания, - сказал Родзянко. - Нельзя жалеть денег на с л о в о. Пока
газеты не закрыты, мы должны подвергнуть шельмованию как мерзавцев,
отвечавших за жизнь Столыпина, так и самое атмосферу, которая позволила
провести злобный акт.
Гучков вздохнул:
- Про атмосферу не надо бы, Борис Викторович, так Ленин пишет, нам -
негоже... А то, что потребуются дополнительные ассигнования на прессу, -
согласен.
Связались с Гужоном и Рябушинским; москвичи откликнулись сразу же:
пахнет военным переворотом, возвратом к прошлому, к девятьсот четвертому
году, к диктатуре приказных, к всевластию администраторов, боявшихся, не
понимающих живого дела, уповающих лишь на команду, подтвержденную штыком,
не интересом; значит, снова жди стачек, красных петухов, баррикад;
несчастная страна, право; рок над ней, таинственный рок!
"Внимание! Слово!"
6
"Директору департамента полиции
Первого сентября во время парадного спектакля в киевском театре
помощник присяжного поверенного Дмитрий Григорьев Богров произвел два
выстрела в премьер-министра, статс-секретаря Столыпина, которыми Его
Высокопревосходительство был тяжело ранен.
Богров состоял сотрудником отделения по группе анархистов с кличкой
"Аленский" с конца 1906 по 1910 год, когда выбыл в Петербург.
Будучи столь продолжительное время сотрудником отделения, он давал
сведения, подтверждавшиеся не только наблюдением, но и ликвидациями,
приносившими блестящие результаты, причем ликвидированные по его сведениям
лица отбывали наказания по суду до каторжных работ включительно. Также по
его сведениям были арестованы и привлечены к суду отдельные партийные
работники, как местные, так и приехавшие из-за границы; ликвидирована
местная анархическая группа "Южная", группа "анархоиндивидуалистов",
"максималистов" и другие, причем при ликвидации последних групп лиц,
присужденных за прошлые преступления к смертной казни, были захвачены
лаборатории оружия и склады литературы в Киеве, Воронеже и Борисоглебске.
Кроме вышеизложенн