уг, только б не
педантичный враг.
   Донос отставного генерала действительно потребовал месячной работы
провокаторов, проверки архивов, посылки депеш в центр зарубежной агентуры
в Париж, Красильникову, пока наконец отставному маразматику не ответили,
что "Общество славянской взаимности" не ведет никакой противозаконной
работы, что его патронируют такие уважаемые люди, как Александр Аркадьевич
Столыпин, граф Бобринский, бывший председатель Государственной думы
Хомяков, князь Львов.
   Однако же в процессе работы по доносу охранка выяснила, что
существующее параллельно общество "Славянского научного единения" под
председательством академика Бехтерева собирает вокруг себя довольно
подозрительную группу профессоров, которые позволяют если не открыто
противуправительственные высказывания, то уж, во всяком случае, никак ему
не в фавору. Более того, было установлено, что отставной генерал Антон
Иванович Череп-Спиридович самовольно провозгласил себя председателем
"Франко-славянской лиги", почетным президентом назвал парижского
профессора Лори, который про свой титул слыхом не слыхал, и начал под
вывеской этой "Лиги" заключать контракты с сомнительными торговыми
фирмами, дабы привлечь парижский капитал к истинно русским предприятиям в
Вильно и Ковно, где, как выяснилось на поверку, на самом-то деле окопались
польские, еврейские и немецкие финансисты.
   "А может, прав Петр Аркадьевич, - подумал вдруг Курлов, - может,
действительно нельзя оставлять без внимания ничто в нашей империи?"
   Снова поднялся и походил по своему просторному кабинету; обставлен он
был так, что, казалось, владельцем его была женщина. Стол невелик,
карельская береза, очень легок; так же легко и высоко кресло; гардины - в
отличие от тех, которые были в кабинетах других сановников, - белые,
легкие, от этого много солнца, нет ощущения пыли, столь тягостного в
чиновных присутствиях всех рангов. Бюро было из карельской березы с
бронзой; диванчик - узенький, полосатый, ну, прямо как из гримуборной;
диссонировал лишь сейф, огромный, тяжелый, но и его Курлов постарался
задекорировать шкафом карельской березы, где хранил наиболее яркие
противомонархические издания Ленина, Чернова, Плеханова, Мартова, Троцкого.
   На листочке бумаги пометил: "Не родственник ли нашего Спиридовича этот
самый Череп?"
   С любопытством пролистал дело о певчем в дворцовом хоре Константине
Александровиче Лучезарове. Тот написал в департамент письмо: мол,
гипнотизирует меня владелец сада "Эден" коллежский секретарь Карл
Баумфельд, толкает на дурное... Что там было дурного, вызнать не удалось,
но дело было нешуточным:
   хорист каждую субботу стоял в двадцати шагах от государя. Отправили на
экспертизу в дом умалишенных, пришел диагноз: глубокая шизофрения.
Баумфельд, как показала проверка, был человеком монархических убеждений,
обратился к Лучезарову с одной лишь просьбой: передать государю букет
первых роз из его сада.
   Особенно заинтересовался перехваченным письмом, отправленным из Риги
великому князю Николаю Николаевичу журналистом из местной немецкой газеты
"Ригер тагеблат" Стельмахером.
   "Я переписываюсь с автором гороскопов Сежю из Парижа. Она предсказала
мне в 1908 году смерть португальского короля Дона Карлоса, угадала в
прошлом году мою жизненную драму, а в январе нынешнего сообщила, что в
гороскопе нашего обожаемого монарха Марс находится в оппозиции к Сатурну,
что сулит ему страшные бедствия, типа заговора, покушения, катастрофы в
пути.
   Поэтому дипломатия должна быть особенно деятельной, ибо ей надлежит
отвести грядущую опасность. Укрепите нашего обожаемого монарха!"
   Курлов снова вывел своим каллиграфическим почерком: "Нужен псих.
Организовать еще ряд таких писем о грядущей угрозе. Нагнетать чувство
страха. Дедюлину об этом не говорить. М о е".
   Перебрав папки, Курлов отодвинул те, которые - судя по каллиграфически
выведенному заглавию дела - интереса для з а м ы с л а не представляли;
искал террор или новые данные о военно-революционных организациях; с
любопытством просмотрел материал на генерал-майора Евгения Ивановича
Мартынова, близок к Гучкову, сделал взнос в сумме восьмидесяти тысяч
рублей в кассу поддерживаемой им газеты "Русь"; высказывается против
участия войск в подавлении народных выступлений, считает необходимым
обращение к солдату на "вы". Стоит в оппозиции к руководству
"Всероссийского офицерского союза", однако авторитетом в военных кругах
пользуется; независим; собственный дом на островах, жена купчиха, такой
может поиграть в оппозицию, о дне грядущем думает без страха, а вот как
раскачает солдат, как те в бунт пойдут, как дом его спалят, тогда вспомнит
нонешние годы, слезами умоется... Постоянно контактирует с членом "Союза"
в Вильно доктором Ильей Роммом по кличке "Дедушка", не иначе как имеет
связи с подпольем... Нет, не годится, Ромм Роммом, а люди армии будут
недовольны, включи он, Курлов, в задумываемую комбинацию русского
генерала, нет смысла портить отношения с военным министром Сухомлиновым;
все равно по нему ударит: в империи так заведено, что руководитель
отвечает, случись что в департаменте, может ни ухом, ни рылом не знать, но
спрос с него, - абсолютистский централизм, ничего не попишешь...
   Курлов откинулся на спинку кресла, подумал, что, случись невозможное в
России, победи бескровный переворот, в результате которого на трон сядет
просвещенный монарх, пожалует конституцию, гарантирует свободы, - вот
тогда-то и можно было б выйти в отставку и заняться делом, раскрутить с
Бадмаевым азиатский проект, вложить деньги в Китай, построить себе замок
где-нибудь в Гурзуфе и прожить оставшиеся годы в спокойствии и счастье. Он
до того явственно представил себе дворец, окруженный кипарисами, до того
близко увидел стальной лист моря, что глаза даже закрыл, покачал головой:
"Мечтатель... Ничто мирное у нас невозможно, не распускай себя, не
расслабляйся, служи силе, сам будь ею, иначе конец всему и погибель, не в
Бельгии какой живешь, в России..."
   Снова вернулся к папкам по делам "Михаила Архангела". Более других
донимал Владимир Митрофанович Пуришкевич, товарищ председателя главной
палаты "архангелов", канцелярию держал в своем доме, по Моховой, тридцать,
выбил хороший номер на телефонной станции, запоминающийся, 43-48; делу,
правда, не помогло, звонят мало, данных по переговорам почти не идет, все
больше беспокоят палату доносами на соседей и жалобами на полицию, которая
не возбраняет иноверцам тайно проникать в столицу из черты оседлости, всех
перекупили на корню христопродавцы проклятые.
   Несколько писем Пуришкевича (талантливый человек, какие речи произносит
в Государственной думе, но слепнет, когда дело касается инородцев) были,
как обычно, с жалобами на бездействие околоточных против революционных
сходов в домах интеллигентов; одно послание тем не менее привлекло
внимание Курлова.
   Пуришкевич обращался с просьбой к Нилу Петровичу Зуеву, директору
департамента полиции, с просьбой за двух студентов, задержанных во время
январской сходки в университете. Особенно нахваливал Александра
Васильевича Аршинова, "известен как патриот русской национальной идеи,
безусловный монархист, положительного поведения, набожен, в быту скромен,
порочащих знакомств бежит"... Нил Петрович, понятно, отзвонил Владимиру
Митрофановичу, пообещал разобраться незамедлительно, запросил в архиве
справочку, а там сюрприз: оказывается, этот "патриот Русской национальной
идеи" известен департаменту по картотеке на членов партии эсеров; вступил
в ряды борцов против самодержавия в Херсоне еще в 1903 году; наблюдался
киевской охранкой, был близок со студенческими подпольными кружками
социалистов-революционеров, особенно дружил с Яковом Кулишером и Мордкой
Богровым.
   Данные, которые Курлов запросил в департаменте на Кулишера и Богрова,
показались ему любопытными: первый возглавлял боевую студенческую группу
эсеров в Париже, был вхож к Борису Савинкову; второй - натура нервическая,
порывистая - являлся членом киевской группы
анархистов-интернационалистов-коммунистов, но - при этом - состоял
секретным сотрудником киевской оханки, имел кличку "Аленский" и освещал
деятельность анархистов непосредственно начальнику киевской секретной
полиции полковнику Кулябко, свояку генерала Спиридовича, любимцу военного
министра Сухомлинова.
   Курлов резко поднялся из-за стола, быстро прошелся по кабинету, не
садясь в кресло, написал на листочке "Цепь: Аршинов - Кулишер - Богров.
Террор как метод и у эсеров, и у анархистов. Работа с этой тройкой
перспективна. Тем более, что именно в Киев поедет государь со Столыпиным
на торжества, посвященные юбилею Дома Романовых".
   ...Примерно в это же время, почти такою же логикой, генерал Спиридович
- исследовав добрую сотню агентурных дел - остановил свое внимание на
фамилии Александра Ульянова и Муравьева, обвинявшегося в покушении на
жизнь тульского полицейского чина после поджога помещичьей экономии.
   Бывший социал-демократ, Муравьев вышел из партии, обвинив своих
товарищей по организации в бездействии и трусости; "лишь один метод борьбы
возможен с палачами - браунинг или динамит, а не чтение брошюрок
фабричным"; начал пить, одалживая деньги у знакомых; выпив, делался
агрессивным; заговаривался; знакомые вздыхали: "Дурной, с ума свернул".
   Болтал невесть что.
   Грозился "отомстить Плеханову".
   За что - не объяснял.
   Через ц е п ь, конспиративно - не где-нибудь конспирировал, а в
департаменте полиции, от своих же, - Спиридович сделал так, что по
районным отделениям охранки были разосланы повторные директивы на розыск
Муравьева, скрывавшегося летом 1910 года; подняли агентуру; распечатали
фотографии; пошла работа...
   ...И по странному стечению обстоятельств на Муравьева, проживавшего со
своею невестой Татьяной Меликовой по паспорту на имя Алексея Бизюкова в
Киеве, вышел именно полковник Кулябко, свояк и друг.
 
 
   IV
 
 
   Май 1911 года 
 
   Работа 
 
   "Что может быть прекраснее мужской дружбы?!"
 
 
   1
 
 
   Муравьев натянул лоскутное одеяло до подбородка, но озноб все равно не
проходил, хотя в комнате было жарко натоплено. В висках было свинцово,
поясницу тяжко ломило, словно б кто перетянул колом поперек позвонка.
   - Эк, Бизюк, Бизюк, - вздохнул Владислав Евгеньевич Кирич, - губишь ты
себя, как словно судьбу испы-туешь... Ну, разве ж можно было давеча после
финьшампаню да еще водку? А после того - горилку? И все это бесстыдство
заливать пивом? Атлет Иван Поддубный такое не выдержит, а ты... Ну, кому и
чего ты хочешь этим своим сгоранием доказать, объясни мне за-ради бога?
   - Не трави душу, Владик, - тихо ответил Муравьев. - Лучше б чайку с
кухни принес, я слыхал, квохтало на плите, у хозяйки заварка зверобойная с
шиповником и пустырничком, оттягивает...
   - От чего заболел, тем и лечись, Бизюк, у меня рупь есть, схожу в
бакалейную лавку да бутылочку принесу... Не евши небось?
   - Не могу я об еде думать.
   - А граненыш примешь?
   - Не протолкнуть.
   - Под луковицу да калач с маслом и сольцой черта протолкнешь, Бизюк.
   Кирич заглянул на кухню, принес оттуда кружку с желтым зверобойным
чаем, жестом фокусника набросил на себя пальто-пелеринку, подмигнул
Муравьеву, мол, мигом обернусь, и выскользнул из маленькой комнаты, окном
выходившей во двор - тихий, истинно киевский, летом утопающий в зелени и
цветах.
   Муравьев подтянул колени чуть ли не к груди, увидел себя каким-то
странным, в е р х н и м зрением, и до того ему стало муторно, что в горле
аж запершило.
   Вот уже восемь месяцев он мотался по империи; сначала с ним была
невеста, Танечка, дорогой человечек; взяла с собою все свои сбережения,
семьдесят пять рублей, два колечка и сережки с камушками. Все прожили; по
бизюковскому паспорту на работу не устроишься, охранка фальшивые документы
словно орешки колет - на зубок, и нету! А тот полицейский чин, будь он
неладен, висит на нем, по ночам снится; криком исходит в предутреннем
кошмаре; просыпаешься в ледяном поту, уснуть нет сил, вперишь глаза в
провальную жуть ночного потолка и лежишь в страхе, пока не начнет вползать
рассвет, а когда солнечный лучик появится, сразу в голове одна мысль:
"Скорей бы в трактир да стакашку, а там - покатится, страх уйдет, мир
снова цветным сделается, а не серым".
   Танечка уехала, не смогла больше выносить кочевой, потаенной жизни, - а
кто сможет?! Связей с организациями никаких, да и не к эсдекам же идти,
право; остался один как перст; помогла тридцатью рублями сестра, но муж ее
Тихон Суслов попросил более к их дому не приближаться на пушечный выстрел:
"Сам - пропащий, так близких хоть не топи"; перебивался случайными
заработками; думал топиться, долго стоял на мосту, но духу не хватило: как
представил себя раздутым, со слипшимися волосами на лбу и синим,
вываленным набок языком - так бежал прочь, а потом даже в церкву зашел;
стыдясь себя, молился, сладостно, как в детстве.
   На счастье, здесь, в Киеве, на вокзале, встретился с Киричем; тот сам
подсел на лавку в зале второго класса (Муравьев из последних сил следил за
одеждой, понимая, что грязного и рваного из второго класса попрут, да и
документ спросят; а где, как не тут, обогреешься да прикорнешь?!); был
Кирич слегка пьян, ждал поезда, ехал в гости к своей мамзели; пригласил
выпить; излил душу - жаловался на серость, его окружающую.
   - Я, с вашего позволения, служил метранпажем в газете, но при этом,
будь я неладен, писал юморески, так ведь схарчили, не разжевывая,
завистники! Думаете, сломали меня? Отнюдь! Работаю в копировальной
мастерской, и денег больше, и свободен во времени! Ваше здоровье! Но
братии своей верить перестал! Да! Совсем!
   А чтоб сердце отвести - на вокзал! Вижу родственную мне душу, поговорю,
утешусь, лишний раз убежусь в том, что мир полон зависти и доносительства,
попью всласть и снова к своей доске! Черти - не хочу! Рупь - кап-кап! Сам
себе барин, парю, милостивый государь, парю над людишками и - счастлив!
Все эти души прекрасные порывы - мимо! Хватит! Наелся по горло, сыт! Хочу
жить! Существовать - без всяких там возвышенных материй! Ваше здоровье!
   К мамзели Кирич не поехал, г у д е л и всю ночь напролет, спать
отправились в пансион, наутро сладко похмелились; тогда пришла пора излить
душу Муравьеву.
   Рассказал новому своему знакомцу про то, что тоже разочарован в
друзьях; говоруны, книжники, трусы; давит одиночество; живем не по правде,
а где выход - никто не знает; пошел бы на работу по столярному промыслу,
но душа не лежит, могу большее, сердце ждет дела; про то, чтоб воспарить,
тоже мечтает, да - как?
   Кирич к Муравьеву (тот, понятно, был для него Бизюковым) привязался;
снял комнатенку, сказал, что повременит с деньгами, когда устроишься,
тогда и вернешь, процентов не беру, так что не переживай.
   После двух недель, проведенных с Киричем, Муравьева понесло - начал
заговариваться; плакал, жаловался на то, что сердце давит грех; вчера
начался озноб, грозился кому-то карой, сулил месть.
   ...Кирич вернулся с бутылочкой, калачами и салом; выпили по махонькой;
прошла; приняли вторую; Муравьев ощутил, как на лбу появился пот, в
пояснице прошла боль, сердце сделалось легким, исчезло ощущение серости в
глазах.
   - Айда в кабак, - сказал Кирич. - Скобляночка, Бизюк, а еще лучше
жаркое по-извозчичьи да разварная картошечка! И-эх! Как это Бальмонт
писал: "Увидим небо в бриллиантах!"
   - Чехов это писал, - возразил Муравьев, прыгая на одной ноге, целясь
второю в штанину, - и не брильянт, но алмаз.
   В кабаке было еще пусто, пахло вчерашними щами: Муравьев жалостливо
поглядел на Кирича:
   - Владик, мне и так стыдно, у тебя на шее сижу, но коли б ты мне щец
миску взял, по гроб жизни б помнил...
   - Бизюк, я в тебе родство души чую, об чем ты?! Челаэк!
   Половой подскочил козелком, обмахнул чистый стол полотенцем, пропел
"чего изволите-с", бросился на кухню, принес щей, стакан с желтой сметаной
и ломоть ржаного теплого хлеба.
   - А шкалик? - поинтересовался Кирич, цыкнувши больным зубом мудрости. -
Кто ж суточные щи - и без граненыша?
   - Сей миг! - Половой снова скаканул на кухню вернулся со штофом;
любуясь тяжелым, с желтоватым отливом, хлебным вином, разлил по граненым
стаканчикам.
   - Ну, Бизюк, бывай, мил человек! - сказал Кирич. - Привязался я к тебе,
как к родному, право слово!
   - Спасибо тебе, Владик, - ответил Муравьев, не сводя сияющих глаз с
лица своего нового друга. - Погиб бы я без тебя, судьба меня к тебе
пододвинула, погоди, отслужу и я.
   - При слове "дружба", Бизюк, никогда "службу" не произноси, вчуже это.
Ну, вот скажи мне, как ты думаешь, отчего я с тобою вожусь? Нет, ты скажи,
не таясь, скажи! Почему?
   - От твоей сердечной доброты, Владик, - ответил Муравьев растроганно и
махнул граненыш в жарко раскрытый рот.
   - Нет, - ответил Кирич. - Не тудой! Вот не тудой, и все тут. Неужели ты
думаешь, что я безглазый какой? Или бездумный? Неужели ты думаешь, что
людишки окрест тебя такие маленькие, что смыслу в них нету? Ах, Бизюк,
Бизюк, коли я парю по-над землею, оттого что нашел пристань для себя в
копировальном деле, то ты - надо мною летаешь; когда ты молчишь - у тебя
глаза говорят, когда говоришь - чую, не все открываешь мне, а знаешь во
сто крат больше! Человека я в тебе увидел, вот кого! Думаешь, много
человеков на земле живет? Сотня-две, от силы тысяча! Ты по улицам-то
походи! Погляди в глаза! Стертые монеты, а не глаза!
   Пустоты! Высверк увидишь - на край света пойдешь за таким! Но! - Кирич
поднял палец, разлил еще по гране-нышам, выпил, расплескивающе чокнувшись
со стаканчиком Муравьева. - Но! Отбрось баб! Я за ними ходил. Приводили -
или к венцу, на вечную каторгу, или в дом терпимости! Значит - их отбрось!
Остаются старики и дети. Коли сердце у тебя есть, дети для тебя святы, чем
дольше они пребудут детьми, тем мир добрей будет. Старики? Змеи. Они все
последнего часа боятся, оттого к нам - завистливы, как поэты к собратьям.
Значит, их тоже долой!
   Остаемся мы, мужчины средних лет. А сколько среди нас дуборыл, коим
ничто, кроме граненыша, не потребно? Сколько? Нет, ты вот скажи мне
честно, сколько таких?
   То-то и оно! По моему реестру, девяносто процентов! Так? Так! Остались
мы, у кого в голове свой царь. Разберемся с нами, Бизюк, нет, не возражай,
разберемся!
   Коли людишки нашего реестру вровень стоят, - значит, волки друг другу,
подставь горло, перегрызут, хрящиками сплюнут! Так? Так! Кто ж остался? Мы
остались, униженные и оскорбленные, кого схарчили близлежащие завистники!
Так? Так! Но среди нас есть парии, а есть аристократы. Как обычно, парии
выше, оттого что души их сильнее и мысли выспреннее, а потому удары судьбы
жестоки до безобразности! Ты - изгой среди избранников, за тобою -
трагедия, но впереди тебя ждет, ба-альшое, Бизюк, очень ба-альшое! Вот
отчего ты мне к сердцу близок, мил человек. Как каждый слабый, я ж мечту
таю, что, сделамши добро обиженному, сам вознесусь! Так? Так!
   Снова выпили; понесло - в свою очередь - Муравьева:
   - Владик, тебе твоя доброта горем отольется, за щедрость души платят
костром или петлею имени Петра Аркадьевича, отчего ты столь доверчив,
Владик?! Ну, ладно, судьба послала тебе меня, а коли кто другой?! Ты
говоришь, не глаза, а стертые монеты окрест нас! Верно, Владик! А почему
так? Да потому, друг, что все на этом свете случайно: хорошие глаза не нам
встречаются, но, наоборот, злодеям; их больше, этих добрых глаз, чем ты
думаешь, просто мир устроен так, что неизвестные нам силы сводят одних
людей и разводят других. Представь себе, что падающее яблоко увидел бы не
Ньютон, а какой беглый казак? Или китаец? Ну и что?
   Был бы закон тяготения известен людям? Нет! Значит, кому-то было нужно,
чтобы яблоня росла в Лондоне, чтоб там родился Исаак и чтоб у него была
страсть к мыслям! Так и у нас с тобою! Ты говоришь, женщина - зло, либо,
мол, к венцу, либо в дурной дом продажной любви. Да нет же, Владик