Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
ля самодержавной власти.
Двор принимал и поддерживал сусальные требования верноподданной т е м н
о т ы вернуть кафтан, запретить ношение пелерин, исключить из обихода
иностранные слова, поставить препоны для проникновения западной музыки, а
тем более идей; однако как царь не думал менять название русского
придворного чина "гофмейстер"
на "дворовый мастер", так и землевладельцы-славянофилы не намерены были
передавать свои бескрайние земли общине дабы отныне и навсегда все было
"по-христиански, то бишь поровну".
Манипуляция словами дозволялась до определенной границы. Когда
славянофилы-прогрессисты выдвинули лозунг "жить по совести, а не по лжи",
двор отнесся к этому благожелательно, нашлись щелкоперы, которые доказали,
как дважды два, что "жизнь по совести, а не по лжи" есть жизнь
патриархальная, когда слово старшего, то есть государя, есть истина в
последней инстанции для всех подданных, когда слово помещика - закон для
крепостных, но не такой, что писан продажными юристами, но который
передается из рода в род.
Но чем стремительнее катил по миру прогресс, тем больше и явственнее
происходило размежевание этого прекрасного, наивного, трагичного,
талантливого, но - в изначалии своем - мечтательного учения.
Апостолами его были землевладельцы; над ними н е к а п а л о; оброк
крепостных давал возможность летом наслаждаться природой в поместье, а
зимой уезжать для продолжения дискуссий о судьбах несчастного народа на
балах в ненавистном Петербурге или в еще более мерзостной Европе, которая
гнить-то гнила, но никак до конца не сгнивала.
Это не могло не вызывать ч у в с т в а растерянности: как же так, пора
б уж?!
Отсюда - все более и более зримые настроения мессианства, разговоры о
национальной исключительности, о призвании спасти мир от суеты и
рационализма.
Поскольку представители правого крыла славянофилов претендовали на то,
что они владеют истиной, что искать, следовательно, больше нечего, что
разум - продажная потаскуха, то именно они постепенно сделались некими
хранителями н е з н а н и я, служителями идей "ограничения мысли", ее
цензурирования и перепроверки истинности суждения мерой совпадаемости с
нравственными, научными и этическими понятиями, если уже и не Киевской
Руси, так шестнадцатого века, нормами Ивана Грозного.
Правые славянофилы, типа Самарина, к идее освобождения крестьян
относились отрицательно; считали, что отмена телесных наказаний есть отход
от святой традиции, и более всего восставали против идеи личной свободы,
ибо это может привести к одному лишь - к распадению царства, к подрыву
святой идеи с а м о д е р ж а в и я.
В то же время левое крьшо славянофилов порою дерзало восставать против
изуверства николаевской эпохи, требовало свободу слова, веротерпимость,
считало необходимой свободу для крестьян и открыто называло чиновничью
бюрократию злейшим врагом народа, борьба с которой есть нравственная
обязанность каждого истинно русского человека.
Концепция левых славянофилов была опасна для сфер, ибо в данном
конкретном случае не всякие там немцы с англичанами затевали грех, но
истинно русские люди, дворяне прекрасных родов.
Столыпин поначалу примыкал именно к этому направлению - до того,
однако, как перебрался из Нижнего Новгорода в Петербург.
Курлов знал это, как никто другой, потому что сам землевладельцем не
был, не дворянин; бюрократ; чиновный человек, порождение к а з е н н о г о
смысла и сути империи.
Кто ж, как не Столыпин, был злейшим врагом ему, Курлову?!
Где ж, как не на Западе, власть кайзера или короля подтверждалась не
количеством гектаров фамильных земель, но силой и устремленностью хорошо
отлаженной бюрократической машины?!
Где, как не там, чиновника почитали в обществе превыше всего?!
...Именно потому, что с ф е р ы знали все обо всех, чиновничий бюрократ
Курлов и был н а в я з а н государем столбовому дворянину Столыпину в
качестве первого заместителя.
Знал это и Столыпин, оттого Курлова холодно и затаенно не любил,
понимая, что этот враг - в отличие от врагов именитых - будет разить
наповал, только подставься; земли своей нет, домов нет, счета в банке -
тоже; одним жив - своим местом, с бесконтрольными деньгами рептильного,
осведомительного, представительского и прочих - сколько их?! - фондов.
За место свое - задушит, за ним только глаз и глаз...
14 марта 1911 года, вечер
"Мы должны знать, как поступит Столыпин, дабы свалить его завтра к
вечеру"
Было бы ошибочным считать, что бытующее выражение "тайны мадридского
двора"
приложимо лишь к делам происходившим в Испании.
Интриги, доносы, липкая борьба за приближение к трону (что сулит
деньги, ордена, славу, знания, посты) тщательно разыгранные комбинации,
конечная цель которых сводилась к тому, чтобы получить возможность влиять,
быть на виду, иметь право сказать в салоне о высокой чести быть
удостоенным августейшей аудиенции, - словом, суета людей, не занятых
общественно полезным трудом, но лишь паразитирующих на в л а с т и,
свойственны всем недемократическим обществам, вне зависимости от
национальности и формы правления.
Опаснее всего, однако, в такого рода недемократических обществах то,
что при внешней абсолютистской централизации деятельность власть
предержащих, будучи отдана им на откуп, постепенно выходит из-под контроля
верховного вождя; департаменты, епархии, штабы, охранные отделения
начинают жить своей, отдельной от всего государственного механизма жизнью,
ибо лишены права открыто отстаивать свое мнение, но должны лишь слепо
выполнять букву государственной воли.
Букву - не дух.
Действительно, поскольку каждый департамент был п е р е н а б и т
чиновниками, дело, во имя которого тот или иной департамент был поначалу
создан, постепенно отходило на второй план; самым важным становились
интриги, подсиживания и доносы, для того чтобы провести то или иное
перемещение вверх по чиновной лестнице того или иного служащего,
доказавшего своему столоначальнику персональную преданность и ловкость в
узнавании того, что про него говорят соперники. Создавались своеобразные
внутридепартаментские партии, проводились бесконечные реорганизации;
седые, старые уже люди натужно и самозабвенно думали:
"Ну, еще немного осталось - свалить Ивана. Францевича, сблокироваться с
Петром Петровичем, ошельмовать Николая Николаевича, и дорога в более
высокооплачиваемый кабинет открыта". Проходили годы, шла мышиная возня,
перемещался старый статский советник еще на одну ступень, а дело - живое
дело - стояло недвижно.
Малые повторяли опыт больших, ибо дурное воистину заразительно.
Как большие, так и малые в процессе этой мышиной возни не имели времени
для того, чтобы внимательно следить за происходившими в мире изменениями в
науке, культуре, философии, а ведь без этого невозможно руководить ни
страной, ни департаментом, ни даже делопроизводством. Но одно познавали в
совершенстве:
мастерство интриги, которое обречено на неудачу, если каждый не будет
знать подноготную о сопернике, явном или возможном.
Поэтому-то собравшиеся в пятом номере ресторана Кюба генералы Дедюлин,
Спиридович и Курлов были подобны игрокам в преферанс, когда взят ловленый
мизер, но все карты при этом открыты, никаких секретов, одно лишь ловкое
змейство...
- Я сказал, чтоб сделали орд„вр а ля Прованс, - обсматривая гостей
влюбленными глазами, сообщил Курлов, - к водочке пойдут соленые арбузы; в
честь Владимира Александровича стол будет смешанным, с преобладанием
русской кухни, икорка осетровая белая, третьего дня отгрохали в Гурьеве;
расстегаи, пирожки с вязигой, телячьи ножки, нашпигованные кабаньим салом
и морковью, белые грибки в сме...
- Да погодите, Пал Григорьевич, - досадливо перебил Дедюлин. - Вы ж
понимаете, отчего я эту встречу назначил... Времени мало, давайте по
делу... Есть у вас достаточно проверенная информация о том разговоре,
который давеча вечером состоялся в салоне графини Игнатьевой между великим
князем Александром Михайловичем и столыпинским родственником
Нейгардтом-младшим?
Курлов оскорбился тоном, поэтому ответил ласково:
- Драгоценный мой Владимир Александрович, на то высочайшее повеление
нужно, чтобы взять в наружное наблюдение члена царствующего дома, женатого
на любимой сестре государя императора...
- Ежели мне известно, где проводил вечер великий князь, то вам...
Курлов перебил, отчеканив:
- Вы - дворцовый комендант, вам надлежит охранять августейший покой, а
для сего дела вы обязаны знать, где находится великий князь и с кем, а я -
человек маленький, служивый; вы за свои дела отвечаете перед верховным
благодетелем, я - перед Столыпиным.
- А кто вас к Столыпину поставил? Кто удостоил вас высочайшей
аудиенцией перед тем, как вы - наперекор столыпинской воле - стали его
заместителем? Вас что Петр Аркадьевич к себе пригласил? Или не он дважды
просил благодетеля не назначать вас? Не думал я, что вы - при прочих
возможных человеческих прегрешениях - страдаете самым злым:
неблагодарностью...
Курлов спросил изумленно:
- Я дал вам повод для такого рода необъективной резкости?
- Дали.
Курлов и сам знал - дал, действительно дал, ибо после того как
столыпинские "соколы" обсудили ситуацию и разлетелись по петербургским
салонам - искать ключи к Царскому Селу, дабы убедить государя принять
ультиматум родственника, - во время беседы Нейгардта с великим князем
Александром Михайловичем во дворце Игнатьевой терся Иван
Манасевич-Мануйлов - человек способностей поразительных; слух будто у
гениального музыканта, в одном углу комнаты говорят, а он умудряется из
другого угла слышать; хоть потом и присочинит половину, но главное зерно
принесет в клюве.
Так и случилось сегодня: приехал домой к Курлову, точно к завтраку, все
доложил.
"Значит, - понял Курлов, - ситуация очень сложна, коли дедюлинские
стражи не только за Манасевичем топают, но вообще, видно, за каждым моим
контактом". То, что за Манасевичем-Мануйловым смотрели все секретные
службы России, никого удивить не могло. Да и смешно б, право, не глядеть
за ним.
Сын Тодреса Манасевича, решившего поднакопить денег аферами и за то
сосланного в Сибирь на погибель, семилетним еще сиротою был усыновлен
сибирским богатеем Мануйловым - за смышленость и красоту; сделался
"Иваном", принял лютеранство и вступил в интимные, противозаконные
сношения со старым гомосексуалистом князем Вово Мещерским, главным
российским черносотенцем, ближайшим другом покойного Александра III. По
его рекомендации был сначала принят на службу в "Императорское
человеколюбивое общество", а оттуда перемещен влюбленным в него без ума
князем в департамент духовных дел. Только в стране удивительного
беззакония, где все решали личные связи, Иван Манасевич, соплеменникам
которого - по вандальскому закону о черте оседлости - запрещалось жить в
обеих столицах, мог быть внедрен не куда-нибудь, а в святая святых
православия - в департамент, призванный охранять чистоту национального
духа от поползновений всех и всяческих инородцев. Оттуда
Манасевич-Мануйлов был отправлен в Ватикан, но представлял он не столько
департамент духовных дел, сколько петербургскую охранку. Потом судьба
занесла его в Париж, где он начал издавать русскую черносотенную газету,
затем возглавил агентуру охранки в Западной Европе, приехал в Россию,
сделался помощником премьера Витте; возвратился во Францию, чтобы там -
второй уже раз - заагентурить Гапона; заагентурил; вернулся домой, был
предан суду за мошенничество и вымогательство, однако следствие было
прекращено, князь Мещерский вмешался, нажал на все рычаги; Манасевич после
этого поступил на службу к редактору "Нового времени" Суворину, боролся за
чистоту русского духа, против засилья гнилостных европейских влияний;
скрывшись за псевдонимом "Маска", самозабвенно громил "пархатых";
пользуясь журналистским мандатом и покровительством вконец выжившего из
ума любовника, влез во все салоны, знал вс„ и вся; тогда-то Курлов и
приказал провести у него обыск, организовав через заграничную агентуру в
Париже шифровочку на свое имя с сообщением про то, что якобы "Ванька"
намерен продать секретные документы департамента полиции главному
Робеспьеру - разоблачителю провокаторов эсеру Бурцеву. Против такого
документа и Мещерский на какое-то время бессилен, а времени Курлову было
потребно немного:
всего часа два.
Когда Манасевича-Мануйлова после обыска привезли в охранку, Курлов,
словно бы случайно, зашел в кабинет, где того допрашивали, попросил
оставить его с "Иваном Федоровичем" с глазу на глаз, дверь запер и сказал
тихо:
- Шкуру спущу, горбоносый, если не развалишься до задницы!
Иван Федорович начал делать глазки, но Курлов брезгливо сплюнул:
- Это ты князю Мещерскому ужимки делай, а мне - информацию неси - всю и
обо всех, - тогда только пощажу. Нет - пеняй на себя!
Иван Федорович начал было возвышенно излагать, что-де он давно об этом
мечтал, но Курлов приказал ему замолчать, подвинул бумагу, потребовал,
чтобы тот написал кое-что о благодетеле Мещерском (от такого не
отмоешься), про Столыпина, про Спиридовича, а внизу составил обязательство
сообщать все, что знает, непосредственно Курлову - без вознаграждения.
С тех пор Манасевич-Мануйлов был личным осведомителем генерала, и
Курлов не переставал дивиться уму памяти и ловкости своего информатора;
когда в департамент пришли данные, что "Ванька" снова переборщил - в ы д р
а л у киевских купцов Бронтмана и Потапова двадцать тысяч рублей, пообещав
первому разрешение на филиал магазина в Петербурге, а второму звание
потомственного почетного гражданина, - Курлов вызвал к себе "борца за
русскую идею" и предупредил о грозящей опасности, пожурив за
неосторожность...
Вот он-то, Манасевич-Мануйлов, и сообщил сегодня Курлову, что Нейгардт
просил великого князя Александра Михайловича предпринять все возможное,
чтобы побудить государя отказать Столыпину в его просьбе об отставке и
пойти на удовлетворение его требований, ибо они продиктованы одним лишь:
желанием самозабвенно служить святой идее самодержавия еще лучше,
эффективней и дальновидней, чем раньше.
(Великого князя Александра Михайловича, внука императора Николая I,
женатого на старшей сестре государя Ксении Александровне,
главноуправляющего торговым мореплаванием России и ее портами, не любили в
Царском Селе за то, что дом его был полон всякого рода иностранцев,
особенно англичан, а это государыня расценивала как плохо
закамуфлированный выпад против ее германского изначалия, традиционно
антианглийского.)
...Курлов должен был суметь просчитать ситуацию за долю секунды,
проанализировать варианты возможных ответов, остановиться на одном,
единственно в данной обстановке верном; продумать, не продал ли его
"Ванька-жид", не перекупил ли его Спиридович, не бабахнул ли князь
Мещерский информацию Ваньки через Дедюлина самой государыне; взвесив все
вероятия, ответил:
- Если вы полагаете, что Манасевичу допустимо верить хоть в малой
малости, тогда - в нонешней сложной раскладке - ба-альших дров можно
наломать. А вот Михаил Михайлович, князь Андронников, действительно
интересно говорит про беседу, которая вчера состоялась между
Нейгардтом-старшим, Сазоновым и великим князем Николаем Михайловичем...
По тому, как н е переглянулись Спиридович и Дедюлин, можно было сразу
же понять:
эта информация к ним еще не дошла.
- С того б и начинали, - сказал Дедюлин. - Сейчас нам потребно знать
все.
- Дайте указание, - ответил Курлов, - будем. Без вашего приказа - не
смею, сами понимаете, какие имена задействованы.
Расслабившись, Курлов сам разлил водку по рюмочкам, поднял свою; задрал
локоток по-гвардейски; улыбнулся:
- За дружество, господа!
И - влил в себя ледяное хлебное вино.
Лишь после этого Дедюлин со Спиридовичем наконец посмотрели друг на
друга, ибо им теперь только сделался понятен утренний визит к государю
великого князя Павла Александровича; тот прибыл в Царское через час после
того, как от него изволил отъехать великий князь Николай Михайлович,
главный историк царствующего дома; с его мнением считались, хотя и
недолюбливали за чрезмерное копание в архивах и выискивание в древних
актах всякого рода сомнительных документов.
Цель стала ясна: давеча Сазонов с Нейгардтом-старшим обработали
великого князя Николая Михайловича, тот взял за рога великого князя Павла
Александровича, вот и пожаловал с хлопотами за Столыпина.
А к Павлу Александровичу государь относился по-особому.
Дело в том, что этот великий князь, п р я м о й дядя правящего
государя, был "шаловливым ребенком" династии, "анфан террибль", как его
называли за спиною.
После того как закончился его брак с греческой принцессой Александрой
Георгиевной, великий князь, ничтоже сумняшеся, завел себе пассию, Ольгу
Валериановну Карнович-Пистолькорс, а у той в семье был артист, Сережа, и
хоть на сцене выступал под псевдонимом "Валуа", все в столице знали, что
"Карнович-Валуа" - одно и то же, стыд и срам!
Ладно бы, держал при себе, бог простит, но ведь женился на ней ко
всеобщему стыду; сразу же злые языки стали вспоминать балерину Кшесинскую,
этого государыня снести не могла, нажужжала августейшему супругу, ночная
кукушка, одно слово; несчастный великий князь в свои-то сорок два года был
лишен звания генерал-адъютанта, Уволен с командования корпусом гвардии;
над детьми его, Митей и Машей, была учреждена позорная опека, скандал!
Лишь когда сгустились тучи и грянул гром девятьсот пятого года,
государь соизволил простить дядю и вернул ему звание генерал-адъютанта -
все-таки свой, время такое, когда лишь крови можно верить, все другие
продадут за понюшку табаку.
Великий князь после того стал особенно близок к государю: обиженных
обычно любят, да и потом за одного битого двух небитых дают; никто так не
требовал бескомпромиссной жесткости и твердости курса в борьбе против
либералов и конституционалистов, как Павел Александрович; потом, он очень
забавно рассказывал истории из жизни артистов, это смешило государя, лицо
его делалось мягким и до того добрым, что Дедюлин порою слез не мог
сдержать от умильной радости за своего властелина.
Павел Александрович, как и многие другие великие князья, в силу своей
ветрености, как считал Дедюлин, видел в Столыпине лишь одну его половину,
обращенную к обществу, - твердое желание навсегда искоренить гидру
революции чрезвычайными мерами; они, однако, не имели той информации,
которую имел Дедюлин: во-первых, Столыпин сейчас сделал упор не на
чрезвычайные меры, но на экономические, подняв руку на извечную опору
самодержавия, на сельскую общину, поставив на крепкого хозяина; а какой
монархии, не ограниченной законом, нужен крепкий хозяин?! Он сам себе
голова, он приказу не подчинится, оттого что крепок и самостоятелен в
мысли; другое дело община - что старосте скажи, то и будет, а попробуй не
исполнить - розги всем, и весь разговор! И Столыпин чем дальше, тем больше
претендовал на то, чтобы стать п е р в ы м; его имя было теперь на устах у
всех, ладно бы в России, но и на Западе тоже; в парижских, да и
лондонских, газетах - все "Столыпин да Столыпин, премьер рюс", разве не
обидно?!
Но ведь государю всего не скажешь: и загрустить может, и неверно
понять, да еще не под настроение подпадешь, да как государыня, и что
Терпов бабахнет, сегодня - он один, завтра - совсем другой.
Знать-то Дедюлин знал, а вот действовать не мог; впитанное с молоком
матери:
"государь все понимает лучше нас; твое дело - выполнять, его - думать и
повелевать!" - определяло всю его натуру.
Он знал, что сегодня великий князь Павел Александрович убеждал государя
отказать Столыпину в отставке: "Зачем раскачивать лодку, поди нового
премьера найди, поди получи доказательство его умелости, поди убедись, что
другой не побоится смертную петлю затянуть на хрящиках шеи социалиста во
имя жизни двора!"
Государ