олчью
пасть он попал и засел там. Я выхватил  нож  и  немедля  отрубил  его.  Не
погибать же мне было из-за одного пальца!  Из-за  одного  пальца,  который
случайно попал в волчью пасть? Никогда! Понимаешь?
     - Ты мудро сказал, воистину мудро. Подождем,  пока  вернутся  Боян  и
Велегост. Если они ничего не добьются, тогда - смерть изменникам!
     - Смерть, смерть! - твердил Тунюш и кусал себе губы, чтоб  злобно  не
расхохотаться. Он радовался кровавым междоусобицам, возникавшим из-за  его
наветов.
     - А теперь иди, друг, дочь приготовила тебе обед. После долгой скачки
тебе придется по вкусу ягнятина. А мне позволь остаться еще  на  солнышке,
наедине со своей печалью.
     Тунюш торопливо поднялся. Пока он  лежал  на  траве  и  беседовал  со
старцем, Любиница все время стояла у него перед глазами.  Он  знал  многих
женщин, гуннских и аварских, он кидался на них как зверь и тут же прогонял
от себя, стегал бичом и продавал в рабство. Но такой, как Любиница, он  не
встречал. Его дикая натура содрогнулась. Он  готов  был  издать  рык,  как
буйвол, которому протаскивают железное кольцо сквозь ноздри. Кинулся бы на
нее, завернул в плащ и умчал в степь.
     Длинная шерсть козлиных штанов оплетала его  сухие  бедра,  когда  он
спешил с вала к Любинице. Его тянуло к  ней.  Жестокий  варвар  готов  был
ползти к ней на коленях, поднять руки и завопить:
     - Любиница, будь моей!
     Он был в дурмане, словно пьяный. И  лишь  у  самого  входа,  встретив
нескольких слуг, кланявшихся ему, как знатному гостю, мгновенно  пришел  в
себя. Гордость подсказала ему, что он,  Тунюш,  потомок  Эрнака,  и  мысль
оказаться на коленях перед Любиницей теперь уже представлялась ему смешной
и унизительной. Поэтому он властно вступил в  дом,  где  пахло  ягнятиной.
Сосуд с медом ожидал его на столе, перед ним стояла скамья.
     Услыхав его  шаги,  Любиница  разгребла  пепел  и  положила  мясо  на
кленовую дощечку.
     - А где отец?
     - Сварун остался на солнышке беседовать со своей печалью!
     - Бедный отец! Если бы Исток вернулся!
     - Не вернется он, напрасно ждете. Жаль благородное племя!
     Гунн схватил руками горячее мясо, рот его раскрывался,  как  у  жабы,
зубы с хрустом дробили кость.
     "Вылитый волк", - подумала Любиница и  отвернулась.  Гунн  жадно  ел,
громко разгрызая мелкие косточки. Любиницу охватывал  все  больший  страх,
Тунюш не сводил с нее глаз. Любиница не глядела на  него,  но  всем  своим
существом чувствовала, как его взгляд пронзает ее отравленными терниями.
     -  Подкрепляйся,  вождь,  а  мне  надо  к  отцу!  -  попыталась   она
ускользнуть.
     - Не уходи! - прорычал гунн, отбрасывая в сторону обглоданную  кость.
Он сам испугался своего голоса. Девушка задрожала и с  мольбой  посмотрела
на него.
     - Пожалуйста, не уходи, останься на минутку! Тунюш, который говорит с
Управдой, повелевает  племенем  гуннов,  Тунюш,  в  жилах  которого  течет
королевская кровь, должен поговорить с тобой.
     - Говори быстрее! Отца нельзя оставлять одного. Он слишком  предается
печали.
     - Любиница!  -  Голос  Тунюша  звучал  глухо.  Он  старался  говорить
помягче, но из его груди  вырывались  дикие  звуки,  напоминавшие  рычание
зверя. - Любиница, тебе не  жаль,  что  племя  вымирает?  Племя  Сварунов,
которые соколами слыли среди славинов?
     - Боги требуют жертв.
     - Но боги также хотят, чтобы благородная кровь слилась с  кровью  еще
более  благородной.  Поэтому  они  оберегают  тебя,  поэтому  они   хранят
соколицу.
     - Я не оставлю отца, хотя бы ко мне сватался сам Управда.
     - Управда - христианин, а значит, разбойник. Поэтому у него  в  женах
потаскуха, поэтому у него  был  Хильбудий,  поразивший  столько  достойных
славинов. Если б посватался к тебе славный  герой,  сын  гордого  племени,
которого боится Управда,  если  б  сказал  этот  герой:  "Мне  жаль  племя
Сваруново, приди, Любиница, пусть от тебя  пойдет  новый  род,  еще  более
славный", - что б ты ответила, Любиница?
     - Я сказала  бы:  ты  славный  герой,  сын  гордого  племени,  только
Любиница, дочь Сваруна, не любит тебя. Ее сердце выбрало другого.
     Глаза гунна засверкали, он стиснул  челюсти  и  схватился  руками  за
стол, чтоб не вскочить и не кинуться на нее.
     - Сердце выбрало другого! - хрипло повторил он. - И ты  сказала,  что
останешься с отцом?
     - Да, останусь. Поэтому сердце так и выбрало.
     Она повернулась и вышла,  дрожа  всем  телом.  Черные  ногти  Тунюша,
словно ястребиные когти, вонзились в доску.
     "Помоги мне, Девана! Чего он хочет от меня?  Зачем  произносит  такие
слова? Что он думает делать?" Ужас охватил девушку.
     Тунюш остался сидеть. Он судорожно обхватил  кленовую  доску,  ногти,
вонзившиеся в дерево, посинели. Его душил гнев,  он  хрипел,  не  в  силах
произнести ни слова.
     - Ее сердце... уже... выбрало другого, - медленно наконец выдавил  он
сквозь зубы,  еле  шевеля  толстыми,  опаленными  вином  губами.  Звериный
затылок  его  склонился,  угловатая  голова  опустилась,  и  плоский   лоб
стукнулся о стол. Когда гунну надо было что-то обдумать, он всегда ложился
на землю лицом вниз.
     Постепенно буря утихла в разъяренной груди.
     "Ее сердце выбрало другого. Пусть! Знай я, кто он, я пронзил  бы  его
копьем, клянусь тенью Аттилы; задушил бы его, как паршивого ягненка,  чтоб
он не портил стада! Но отчего, отчего я схожу с ума? Из-за этой  девчонки,
которую увидел  тогда  на  Дунае  и  которая  мне  приглянулась?  Ха,  она
почувствовала мою любовь, я хорошо это видел. И она боится меня,  бежит  и
дрожит  передо  мной.  Погоди,  ласка!  Не   хочешь   по-хорошему,   будет
по-плохому. Тунюш здесь хозяин!"
     Эти мысли испугался его самого. Он поднял голову и оперся на  широкую
мозолистую ладонь.
     "По-плохому? Нет, не смогу.  Может  она  колдунья,  околдовала  меня,
лишила мужества, связала руки?"
     Гунн испугался.
     "Прочь  отсюда,  прочь!  Кровью  упьюсь,  вволю  наиграюсь,  столкнув
славинов с антами, расплачусь за нее. Чтоб из-за девки хныкал Тунюш? Прочь
отсюда!"
     Своим тяжелым кулаком он так ударил по столу, что деревянная  дощечка
вместе с костью отлетела в огонь. Он схватил сосуд и жадно припал к  нему,
вино потекло по подбородку. Опустошив сосуд, он с силой припечатал  его  к
столу, тот разлетелся вдребезги.
     - Коня! - прорычал он рабу во дворе.
     Одним прыжком вскочил на коня и вылетел на вал к Сваруну, к  которому
жалась Любиница.
     - Приветствую тебя, Сварун! Тунюш благодарит тебя за обед и  еще  раз
советует: ударьте на антов и уничтожьте предателей!
     Сварун удивленно смотрел на него.
     - Не уезжай, друг, день клонится к вечеру. Оставайся, наш град - твой
дом, в доме - ложе для отдыха и вдоволь еды.
     - Мой дом - вольная степь, моя постель - седло, моя еда - битва!
     Тунюш посмотрел на Любиницу, теснее прижавшуюся к отцу.
     - Не уезжай,  говорю  я  тебе!  Смотри,  вон  два  всадника,  Боян  и
Велегост! Погоди, послушаем, какие новости они везут.
     - Новости,  которые  привезут  они,  для  Тунюша  -  старые  истории.
Повторяю, не слушай их болтовни, обнажите  мечи  и  покарайте  изменников,
если вам дорого солнце свободы. Вперед, Церкон!
     Услыхав свое имя, конь заржал и выскочил из града.
     - Что такое, что с ним, Любиница? Ты его огорчила? Скажи  мне,  дитя!
Он был наш гость, нельзя огорчать гостя! Боги разгневаются.
     - Отец, я не огорчала его. Я прислуживала ему и сказала, что останусь
с тобой до самой смерти, только с тобой.
     Сварун посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.
     - Неужели он хотел... говори, дитя!
     - Не знаю, я ничего не поняла. Странной была его речь.
     Отец и дочь умолкли. Тяжкие предчувствия охватили их.
     Вскоре в самом деле подъехали Боян и Велегост. Лица их были печальны.
     - Говорите, братья, как все было!
     - Горе, великое горе, Сварун! Напрасно мы ездили. Жестокая сеча между
братьями, ломаются копья, сверкают топоры, волки пожирают стада,  ибо  нет
пастырей. Словно огненный вихрь лютует  война  от  Домбровицы  до  Черного
моря. Только в нашем граде еще покойно. Однако и к границам нашего племени
подкатывают волны, вопль ширится, народ сбит с толку.
     - Позор, позор! Брат на брата, кровь на  кровь!  Морана,  закрой  мои
глаза, чтоб не видеть этого!
     Старец скорчился на траве, пальцы его рвали бороду, Рыдания сотрясали
изнемогшее тело.
     Любиница положила голову отца к себе на  колени,  целовала  его  лоб,
гладила  своей  нежной  рукой  седые  отцовские  кудри.  Боян  и  Велегост
опустились на колени и мудрыми словами пытались утешить боль  и  горечь  в
душе старика.
     В  это  время  в   лощине   утомленный   путник   неожиданно   увидел
развевающийся плащ Тунюша; облаком вздымался он над мчавшимся конем.  Ужас
охватил путника, кровь застыла в его жилах.
     Он упал в высокую траву и пополз в густые заросли.
     "Боги, боги, - шептал он. - Пять ягнят, жирных и  толстых,  пожертвую
тебе, Святовит, если ты укроешь меня. Пять, услыш меня и отведи Морану!"
     Пригнувшись к конской шее,  тунюш  мчался,  словно  его  преследовали
ведуны, ничего не замечая  вокруг.  От  злобы  кровью  налили  его  глаза,
побагровело лицо. Скрежеща зубами, повторял он клятву,  которую  уже  дал,
когда ему помешали напасть на Эпафродита славины Радован и Исток: "Клянусь
золотой короной Аттилы и его прекрасной женой Керкой,  течет,  разливается
кровь! Широкой рекой польется - и все из-за нее!"
     - Словно христианский дьявол! - прошептал путник, когда гунн пронесся
мимо него. Едва отдышавшись, он вылез из зарослей и поспешил к граду.
     Этим путником был Радован, шедший из Константинополя,  чтоб  передать
приветствие Сваруну от его сына Истока.



                                    17

     Солнце озаряло Пропонтиду, в порту покачивались рыбацкие  ладьи,  над
Боспором летали чайки. И вдруг  молотки  на  строительстве  церкви  святой
Софии замолкли. Сто надсмотрщиков закричали на десятки тысяч каменотесов.
     Высоко  на  величественной  стене  появилась  длинная  тощая  фигура.
Скромная праздничная одежда скрывала в своих складках  худое  тело.  Плечо
стягивала перевязь, голову покрывал шерстяной платок, правой рукой человек
опирался на посох. Это был император Юстиниан, который пришел взглянуть на
строительство церкви Агиа Софиа. Его сопровождал лишь  Павел  Силенциарий,
тайный  советник  и  придворный  поэт.  Позади  стояли  Анфимий  и  Исидор
Милетский, строители этого самого знаменитого сооружения того времени. Всю
ночь Управда не сомкнул глаз. Государственный казначей развернул перед ним
огромные свитки - ненасытные пасти счетов  на  постройку  церкви.  Правда,
стены уже возвели почти под самый купол,  но  государственная  казна  была
исчерпана до дна. Восемьсот пятьдесят два стота золота сожрало сооружение,
которое Юстиниан возводил - якобы во славу мудрости божьей,  на  самом  же
деле, чтобы прославить самого себя. Все  провинции  стонали  под  бременем
налогов, но Управда не отступал. Он запирался в своей канцелярии и  строил
новые планы, как добыть денег. Наутро мчались гонцы во все края,  глашатаи
объявляли в Константинополе  об  установлении  нового  налога.  Чиновникам
снизили  жалованье  наполовину.  Государственная  казна   оправилась,   но
чиновники тоже хотели жить,  и  поэтому  различные  префекты,  попечители,
прокуроры и таможенники, словно пиявки,  высасывали  всю  кровь  из  нищей
людской массы. Тысячи людей приходили в отчаяние,  покидали  свои  села  и
уходили  к  варварам  или  объединялись  в  разбойничьи  шайки.  Но  divus
Justinianus   [божественный   Юстиниан    (лат.)],    создатель    Кодекса
справедливости, не смущался, его честолюбие было бездонно, как море.
     И  пока  по  стране  распространялся  закон,  который  тысячи   людей
встречали проклятиями, который нес  новое  разорение,  деспот  в  скромном
одеянии  стоял  на  стене  и  смотрел  на  процессию  монахов,   дьяконов,
священнослужителей всех рангов во главе с патриархом, которые через  форум
Константина несли святыни в золотых футлярах, чтоб замуровать их в  стену.
Поднимался аромат ладана, звучали гимны во славу божью, облака  благовоний
клубились у ног деспота, но небо неблагосклонно принимало его  дары  -  то
был дар Каина.
     Когда Феодора видела, что лицо того, кто поднял ее с  цирковой  арены
на престол, становилось хмурым, она удалялась. Не раз давала  она  супругу
умные советы и с непостижимой легкостью помогала выбираться из затруднений
и ловушек. Но, сластолюбивая до крайности, она терпеть не могла исписанных
пергаменов, которые требуют долгих часов труда и раздумий.  Она  на  целые
недели оставляла  деспота  бодрствовать,  а  сама  наслаждалась  жизнью  и
свободой.
     В то утро, когда Феодора застигла в саду Асбада, она вернулась к себе
в прекрасном расположении духа. Шпионство и интриги были ее самым  большим
развлечением. Даже государственные фискалы находились под ее руководством,
и она сама не гнушалась показываться в убогой  одежде  на  ночных  улицах,
выслеживать и подглядывать. Когда евнухи вынесли ее, сонную, на  ароматных
носилках из ванны, она не легла отдыхать, как  обычно  после  завтрака,  а
принялась размышлять о том, как подразнить Асбада и Ирину.
     Недолго предавалась она неге на персидском ковре, обвеваемая  легкими
дуновениями вееров саисских рабынь. Хлопнула в нежные ладони, ее  окружили
придворные дамы, и спустя  час  она  уже  шла  с  Ириной  в  сопровождении
небольшой свиты через сады к морю.  Дрогнули  весла  в  мускулистых  руках
греческих моряков, и прекрасная ладья быстро скользнула из Мраморного моря
в тихие волны Золотого рога. Вскоре скрылись большие здания, пошли  низкие
домики, а за ними - лишь редкие рыбацкие хижины. Из Фракии дул  прохладный
ветер, шумели вершины стройных пиний, цвел миндаль,  по  скалам  взбирался
плющ, его сердцевидные листья весело шелестели. Они  прошли  уже  половину
Золотого рога, миновали стену Феодосия, и вскоре  ладья  достигла  Марсова
поля, где находились казармы и учебные плацы палатинцев.  Послышался  лязг
оружия, глухие удары щитов, звон тетив и свист стрел.
     Шли большие воинские маневры.
     Феодора велела пристать к берегу. Ее свита высадилась вслед за ней, и
все двинулись к цветущей роще старых олеандров и лавра. На поляне,  сплошь
усыпанной маргаритками, рабыни расстелили  ковры,  и  императрица,  словно
разнеженная  пастушка,  улеглась  в  тени,  наслаждаясь  ароматом  цветов.
Гордость и неприступность были написаны на ее лице, - ведь диадема венчала
ее чело, а тело ее ласкал пурпур. Но ни  дворцовые  церемонии,  ни  гордое
высокомерие, ни золотой нимб, ни трепетные прикосновения уст придворных  к
ее  усыпанным  жемчугом  туфелькам  не  изменили  ее  нрава,  который  она
унаследовала  от  матери  в  трущобах  ипподрома.   Насильно   подавляемые
инстинкты потаскухи вдруг просыпались,  и  тогда,  освободившись  от  всех
церемоний, сбросив венец и пурпур, она отдавалась страсти.
     Феодора послала к войску евнуха,  чтоб  он  призвал  к  ней  магистра
экситум - Асбада.
     И еще не  успел  возвратиться  проворный  посланец  -  уже  застучали
копыта, в пятидесяти шагах от  рощи  спешился  магистр  эквитум  и  пешком
направился к шатру.
     Ирина сидела возле императрицы, поглаживая своими мягкими пальцами ее
буйные волосы.
     - Асбад пришел!
     Феодора в полудреме чуть приподняла густые ресницы и усмехнулась.
     - Пусть приблизится!
     Асбад подходил медленно, воинским шагом. Из-под шлема  стекали  капли
пота. Неудачная ночь, непреклонность Ирины и  смех  императрицы  оскорбили
его, и он метался по плацу, словно бешеный, солдаты и командиры изнемогали
от усталости.
     Ирина покраснела и тут  же  снова  побледнела.  Сердце  ее  билось  в
непонятном испуге. Она хорошо знала, как сердит на нее Асбад  за  то,  что
она отвергла его мольбу,  смяла  и  разорвала  письмо.  Лишь  мельком  она
посмотрела на него  и  увидела  страшный  взгляд,  в  котором  полыхали  и
страсть, и тоска, и любовь, и жажда мести; она  быстро  опустила  глаза  и
шепнула Феодоре:
     - Асбад ждет!
     -  Proskinesis  [поклон  с  целованием  туфли  (греч.)],   -   громко
произнесла императрица, вытянув  маленькую  ногу  в  туфельке,  на  пряжке
которой сверкал аметист.
     Асбад опустился на колени, коснулся лбом зеленой травы и  пересохшими
губами поцеловал камень на ноге Феодоры.
     -  Раб  трепещет  в   безграничном   благоговении   перед   священной
императрицей и ждет приказаний!
     Феодора  не  двинула  бровью,  не   взглянула   на   Асбада.   Сквозь
полуопущенные ресницы она не сводила  глаз  с  лица  Ирины,  словно  змея,
поджидавшая добычу. После недолгой паузы она произнесла:
     - Я привезла сюда Ирину; пусть она накажет тебя за то,  что  напрасно
прождала тебя сегодня ночью, изменник!
     На мгновенье раскрылись  ее  густые  ресницы,  и  по  лицу  пробежала
демоническая радость.
     Два сердца затрепетали под ее взглядом: сердце голубки под отточенным
ножом, и сердце Марсова пса  Фобоса,  разгрызающего  железные  узы.  Асбад
прокусил до крови губу, Ирина вздохнула про себя. Она  и  не  подозревала,
что императрица застала Асбада в саду.  Она  была  убеждена,  что  причина
всему - предательство евнуха, который за двойную плату служил и  Асбаду  и
Феодоре. Начальнику палатинской гвардии больше  всего  хотелось  выхватить
меч и пригвоздить к земле это существо, питавшееся чужими  муками.  Но  он
должен был униженно склонить голову.
     -  Христос  Пантократор  да  вознаградит  безмерную  доброту  великой
августы!
     Бледная Ирина склонилась к Феодоре. Дрожащие губы ее умоляли:
     - Пощади, пощади меня, госпожа!
     - Приведи сюда, магистр эквитум, две центурии,  покажи  нам  воинские
игры. Одной командовать Истоку, вторую возьми  себе,  чтоб  усладить  взор
Ирины; царица желает оценить успехи варвара.  Но  помни:  нас  здесь  нет!
Ступай!
     Песок и  трава  заглушили  глухой  стук  копыт.  Ирина  склонилась  к
Феодоре, взяла ее руку и поцеловала, из глаз ее капали слезы.
     - Смилуйся, великая госпожа, смилуйся, всемогущая! Зачем  ты  мучаешь
меня?
     И снова вспыхнула на лице Феодоры дьявольская  радость.  Но  все-таки
она вздохнула. Словно крохотная искра мелькнула в непроглядной тьме,  и  в
ее свете она увидела себя, когда была такой, как  Ирина.  Феодора  подняла
руку, жалость заговорила в ней, и она погладила измученное лицо девушки:
     - Дитя мое, ведь не можешь же ты запретить императрице развлекаться!
     И Феодору охватила неодолимая печаль, она  поднялась,  крепко  обняла
голову Ирины и стала страстно целовать  ее  влажные  глаза,  словно  демон
решил выпить ясный свет неоскверненной души,  а  может,  Феодора  захотела
вдруг вобрать в себя то, что сама растеряла в грязных волнах жизни.
     Когда придворные дамы увидели, как императрица  целует  Ирину,  в  их
душах пробудилась взращенная при дворе и пышным цветом расцветшая зависть.
До сих пор они даже презирали Ирину, хотя она превосходила их красотой,  и
этого  было  достаточно,  чтобы  возненавидеть  ее.  Но  она   никому   не
становилась поперек  дороги,  не  соперничала  с  ними  из-за  щеголеватых
придворных офицеров и патрикиев, так что они даже дали кличку  "Придворный
монашек" и не докучали ей интригами. Феодора тоже подсмеивалась над ней во
время обеда, а на вечерних прогулках любила  расспрашивать  Ирину  о  том,
какой, по  ее  мнению,  повелитель  подразумевается  под  апокалиптическим
числом 666. Однако теперь поцелуй Феодоры разожгли зависть  в  сердцах  ее
дам, и те думали только об одном - как выжить соперницу.
     Словно  утомленная  приятными  воспоминаниями,  Феодора  оперлась  на
локоть и замолчала. Никто не решался заговорить. Белоснежными ручками дамы
срывали маргаритки и терзали в